Пути Господни

      Анна спала, приоткрыв по-детски рот, через который пробивалось тихое дыхание; щеки и губы её были красны — то ли оттого, что в комнате было душно, то ли оттого, что она плакала; и темные волосы спадали ей на лоб. На лице покоилось выражение усталого счастья, как если бы ей снилось что-то очень хорошее после трудного дня. От тревожных событий ночи в её чертах совсем ничего не осталось, словно и они тоже были сном.       Алексей Александрович сидел подле жены, не отводя от неё глаз, и все мысли его были о ней. Это были все те же раздумья, болезненные и страшные, безвыходно стучащие в его голове: они то сосредотачивались в безотрадные, слепые и ни к чему не приводящие соображения, то растекались давящим гудением сознания своей полной беспомощности перед могущественной и убийственной силой, которая рушила на своём пути все, что было ему дорого. Тогда и теперь, он ничего не мог, он не имел даже понятия о том, как помочь, и по-прежнему оставался не только безоружным, но и вовсе непонимающим, с какой стороны ждать удара.       Он молился: долго, горько и с болью. Молитва эта не приносила успокоения, но Алексей Александрович ничего, ничего не мог больше сделать и только просил исступленно, почти бессознательно, чтобы его жену не забирали от него. Все, что у него оставалось — жалкий и безумный до паники страх о том, что он может навсегда потерять её. Это затмевало все прочие чувства и суждения и билось в сердце до изнеможения, даже во сне, в мечущихся бредовых видениях, в которых его швыряло обо что-то в каком-то мутном и быстром потоке, несущемся неизвестно куда.       Когда он опомнился, было уже совсем светло за окном. Ещё в полусне, не открывая глаз, Алексей Александрович вздохнул и почувствовал близко знакомый ему запах: так пахли волосы его жены. Ему сперва казалось, что он дома, в Петербурге, что ему нужно вставать, чтобы куда-то ехать и что сейчас он увидит рядом с собой Анну, но, открыв глаза, он понял, что её нет и это вообще не его спальня.       Растерянно, с ощущением сильного дежавю и как будто разочарования, он оглядывал постель и комнату, в которой был, и только минуту спустя вспомнил о том, что он в Москве.       Как оказалось, он проспал до часу, и все давно уже встали. Анна только что ушла гулять с гувернанткой и старшими детьми, и в доме оставались только Долли и маленькие, которых уже водили на прогулку и уложили в детской до обеда. Стива снова куда-то уехал, обещавшись быть к вечеру, чтобы отцом семейства возглавить поход в церковь — для большинства детей это была первая Пасха, которую они должны были провести в храме, и Долли хотела, чтобы Стива присутствовал при этом. Сам Степан Аркадьич сколько мог отпирался от неприятной ему обязанности, но в конце концов сдался и согласился, что его присутствие необходимо — хотя бы для приличия.       Алексей Александрович, с трудом отцедив в столовой чашку кофе, бродил теперь по дому, не находя себе места, не зная, чем заняться, и беспокойно ожидал, когда вернётся Анна. Он зашёл в проходную комнату возле детской, которую использовали как классную — сейчас тут никого не было, кроме няни, которая ходила из угла в угол, покачивая на руках маленькую Ани, вертевшуюся и никак не желавшую засыпать. Увидав Каренина, девочка снова извернулась и потянула к нему маленькие пухленькие кулачки.       Алексей Александрович, улыбаясь, взял её на руки и сел.       — Никак её не уложить, — добродушно посетовала няня, поправляя на ребёнке рубашечку. Она ещё постояла какое-то время рядом, готовая забрать девочку назад, но Алексей Александрович отослал её и остался с Ани один.       Он давно не видел её, и за эти недели она снова подросла. Теперь её сходство с матерью стало ещё более очевидным: и брови, и лоб, и маленький ротик — все было материнское и с тем же выражением. Чёрные блестящие глаза в обрамлении пушистых ресниц, смотрели серьезно и вдумчиво. Алексей Александрович сам не знал, почему, но вид этой девочки всегда действовал на него утешительно. Это было очень странно, учитывая обстоятельства её рождения, но это было так. Ни один другой ребёнок, даже его собственный сын, который часто неприятно напоминал Каренину самого себя, не трогали его сердце так, как Ани. В этой девочке было что-то удивительное, искреннее, что-то, почти заставляющее любить её, хотя она была не из тех детей, что тотчас открываются каждому, и скорее дичилась чужих, чем пыталась понравиться.       Алексей Александрович давно был не чужой, поэтому ему Ани улыбалась и норовила схватить его за нос своей немножко рассеянной, но цепкой ручкой.       — Ну, будет тебе, — ласково пожурил её Каренин, ловя обе её ладошки в свою, но Ани не сдалась и, потянувшись шейкой, укусила его мягким ртом за палец.       Алексей Александрович тихо рассмеялся на эту шалость. Он просидел с нею ещё с четверть часа и, заметив, что она начинает зевать, передал её обратно няне.       Ещё в дверях классной он услышал звонок и звук открывающейся входной двери, а вслед за тем шум оживленных детских и женских голосов.       Анна была в прихожей и, сидя на корточках, помогала Тане справиться с завязками на шапочке, когда Алексей Александрович увидел её.       «Нет, она уже не та…» — с облегчением подумал он, глядя на её движенья, которым вернулась обычная плавность и упругость, и прислушиваясь к глубокому и сильному звуку её голоса, рассмеявшемуся на что-то, сказанное девочкой.       Разрумяненный прогулкой Серёжа, завидев отца, подался к нему, мешая лакею снимать с себя верхнюю одежду.       — Папа! А мы кормили белок! Они нам на руки садились, представляете? — радостно протараторил он, нетерпеливо выдергивая свою руку из рукава.       — В самом деле? — поддаваясь его восторженному тону, произнёс Алексей Александрович.       Этот тон и общее настроение безмятежного счастья, внесённые в дом детьми, обрушились на тревоги Каренина и мгновенно снесли их собой, так что он даже растерялся, не вполне понимая, что ему делать. Он только стоял посреди прихожей, слушал сына, возбужденно рассказывающего ему свои впечатления от белок, которых они кормили в парке, и украдкой наблюдал жену.       «Нет, она совсем не такая…» — то и дело повторял он про себя, видя, а более всего чувствуя, оживление, так и брызгавшее из её глаз и улыбки. Анна была не та потерянная и отрешенная, какой она была ночью на лестнице и какой Каренин боялся её увидеть. Она была даже не такая, какой была вчера при их разговоре в гостиной — тогда она все боялась и смущалась, а теперь, хотя её щеки и пылали румянцем, хотя она и прятала глаза, в ней играла, невольно выплескиваясь наружу, безудержная радость. Только что-то как будто немножко виноватое было в её взглядах, которые она бросала на мужа, как будто она спрашивала, не дурно ли то, что она так счастлива.       Алексей Александрович отвечал ей рассеянной улыбкой, веря и не веря одновременно тому, что он видел. Нечто похожее он испытал вчера, когда встретил её впервые после месяца разлуки и совершенно в ином состоянии, чем он помнил, но теперь это ощущение ещё усилилось общим возбуждением и духом какого-то торжества. Так, должно быть, на детей действовало приближение праздника, поэтому они, к тому же раззадоренные прогулкой, ещё более, чем обычно, смеялись и галдели.       Анна и сама казалась ребёнком среди этой веселой суматохи, и неудержимо напоминала Алексею Александровичу себя восемнадцатилетнюю — девушку, которая десять лет назад стала его женой. Она была совершенно такая же в их первую встречу: прибежавшая с улицы, красная с мороза, в съехавшем набок шерстяном платке, смеющаяся и выпрастывающая маленькую руку из перчатки таким же быстрым движением.       Это воспоминание прежде нечасто приходило на ум Каренину: он вообще не очень любил вспоминать время своего жениховства и знакомства с Анной. С этим всегда было связано что-то нехорошее, как будто ощущение притворства, которое не прошло и после свадьбы и долго ещё не выветривалось из их жизни. А, может быть, оно так в ней и осталось, просто притерлось с годами и вошло в привычку.       Сейчас, когда все было так хорошо, Алексей Александрович ужасно боялся все испортить этим подлым, часто незаметно вкрадывающимся, ощущением. Он чувствовал, что между ним и его женой происходит нечто важное, даже несмотря на то, что они ничего почти не сказали друг другу. Все решалось как бы свыше слов, каким-то иным путем, то ли жестами, то ли взглядами, то ли еще чем-то — Алексей Александрович не мог объяснить, также, как он не мог объяснить, что именно решалось.

***

      Никогда во всю свою жизнь, даже и в детстве, Алексей Александрович не помнил, чтобы чувство приближающегося праздника так сильно владело им. Он был человеком маловпечатлительным, и, чаще всего, праздники, даже столь большие и широко отмечаемые, как Пасха, не слишком его волновали, хотя он, как христианин, и признавал всю важность этого события.       В последние же годы Пасха для него означала главным образом то, что именно в это время случались перемещения по службе, которые не могли не иметь для Каренина важности, как бы он ни старался казаться равнодушным. Обыкновенно он напускал на себя иронически-безучастный тон, как многие это делали, и вступал в общую игру, в которой каждый служивый человек делал старательно вид, что назначения и распределения мест нисколько не могут его интересовать, тогда как это был единственный интерес всей его жизни.       В этом же году само собой вышло так, что служебные дела, прежде имевшие такой вес в глазах Алексея Александровича, отошли на второй план, поэтому он почти не заметил того, что его в очередной раз обошли, что, вообще-то, случалось уже не в первый раз и было очень дурным знаком для его карьеры.       Он, как и всегда, со старанием отдавался своим обязанностям, в которых находил некоторое утешение, но они уже не могли захватывать все его внимание с тех пор, как жена вернулась к нему и снова стала частью его жизни, тем самым как бы войдя вновь в круг его отвественности. Это было странное положение загнанности, в котором Каренин прожил тяжелые месяцы этой зимы и весны. Его не могли не заботить мысли о жене, но он и не мог избавиться от них посредством своих служебных занятий, потому что тогда он начинал чувствовать себя бесчестно избегающим долга.       Теперь же, в Москве, это ужасное положение, наконец, разрешилось, и Алексей Александрович испытывал невероятное оттого облегчение, на которое, к тому же, наложилось и общее ожидание праздника и то, что в этот год праздновали в большом семейном кругу, производящим всегда какое-то особенное действие и на детей, и на взрослых.       Он провёл весь день, частично, насколько ему позволяло положение гостя, посвящённым во все мелочи жизни этого дома и его обитателей — в первую очередь, конечно, детей и Дарьи Александровны — и в этом незнакомом ему прежде мире, который всегда казался ему малозначительным и до него совершенно не касающимся; в небольшом, порой непривычно шумном и не вполне хорошо устроенном доме Облонских, в котором всегда было что-нибудь сломано или недоделано, а слуги ходили с хозяевами на короткой ноге, чего не бывало в приличных домах в Петербурге, Алексею Александровичу внезапно показалось так спокойно, как ему давно не бывало.       Раздумывая обо всем этом позже, Каренин решил, что он, вероятно, постарел и оттого стал сентиментален и неестественно восприимчив к таким тривиальным вещам. Ему, впрочем, было так хорошо, что ни первое, ни второе не могло его расстроить.       Около девяти вечера он стоял в прихожей, в десятый раз поправляя пальцы перчатки и поджидая Анну, которая ушла внутрь узнать у Серёжи, с кем он пойдёт в церковь — с родителями или с дядей и тётей, которые шли позже. До службы оставалось ещё порядочно времени, но они вдвоем шли сейчас, потому что им обоим нужно было исповедаться перед причастием.       Наконец, она вышла — в новом платье под распахнутой шубой, немного запыхавшаяся после беготни по лестнице.       — Долли приведёт его с остальными, — сообщила Анна, торопливо застёгиваясь.       — Тогда идём? — Алексей Александрович надел шляпу и взялся за ручку двери.       Анна кивнула, и они вышли на улицу.       Предпраздничная Москва, пестро украшенная, сияла огнями, готовая к торжественной ночи; вечер стоял чистый и холодный, как бывает зимой в мороз, но с ясной примесью весны в воздухе. Анна улыбнулась и с наслаждением вдохнула его, выдыхая назад маленькое облачко пара, затем вдруг оглянулась на мужа и смутилась своего полудетского восторга. Алексей Александрович также смущенно улыбнулся в ответ и подал ей руку.       Когда они вошли в большие и тяжелые двери храма, там уже был народ, и служители, готовясь к литургии, сновали повсюду; дьякон монотонным голосом читал апостолов.       Алексей Александрович принялся высматривать священника, которому можно было бы исповедоваться, как вдруг Анна вцепилась в его руку. Он недоуменно обернулся к жене.       — Мне страшно, — прошептала она сдавленно; от её оживления не осталось и следа, и она вся съёжилась, как в ожидании удара.       Алексей Александрович, заметивший в храме нескольких человек, которые, хотя и не могли вполне считаться знакомыми, все же знали и его, и Анну, решил, что её страх касается их.       — Вам никто ничего не скажет, не волнуйтесь… — начал было Каренин, но она быстро качнула головой, прерывая его.       — Я не людей боюсь.       Алексей Александрович сделал понимающее выражение лица, но что на это ответить — он не мог решить. Промолчать после такого признания было бы несправедливо, но все, что приходило ему на ум в качестве утешения было или донельзя фальшивым или ужасно глупым, так что в конце концов он просто неловко пробормотал:       — Я пойду первым, если хотите.       — Спасибо, — тихо ответила Анна, снова сжимая его руку.       Алексей Александрович исполнил обещание и пошёл вперёд жены, но его разговор со священником был слишком коротким — так казалось Анне. Она с беспомощно колотящимся сердцем наблюдала за тем, как Алексей Александрович склоняется под епитрахиль, как крестится своим степенным крестом, прежде чем поцеловать распятие и Евангелие, как разворачивается и идёт обратно к ней; с ужасом она перехватила выжидающий взгляд священника и едва удержалась от того, чтобы не сделать шага назад, до того страшно ей стало. В какое-то мгновенье она была твёрдо уверена, что не пойдёт и целую минуту стояла с закрытыми глазами, прислушиваясь к своему испуганному дыханию. Наконец, ей удалось переломить себя, и, шепнув мужу «простите» одними губами, она скользнула вперёд.       Алексей Александрович ждал у колонны, высокой тенью выгибавшейся под старинным потолком храма и укрывавшей от остальной его части боковой придел; здесь было почти совсем темно, и от свечей, горевших перед одной из икон, расходились вздрагивающие в замысловатом танце блики. Алексей Александрович смотрел то на них, то на жену и хотел молиться, но не мог, потому что в голове у него все путалось, и тревога, которую испытывала Анна, каким-то образом передалась и ему. Он пытался понять, откуда это в нем и чего именно он боится, но не смог объяснить, как и Анна минутой ранее не смогла бы себе объяснить, чего она боится.       Она долго стояла у аналоя, чуть согнувшись и иногда взглядывая налево на священника, который говорил ей что-то с серьёзным выражением усталых глаз. Наконец, он поднял епитрахиль и, глядя куда-то поверх её головы, прочитал над ней разрешительную молитву.       Анна выпрямилась, поцеловала крест и Евангелие и обернулась, чтобы пойти к мужу. Алексей Александрович видел, что обернувшись и взглянув на него, она улыбнулась, но, пока она шла те несколько шагов, что были между ними, её улыбка задрожала, а затем как будто что-то лопнуло в ней, и из глаз её брызнули слёзы, так внезапно, что она едва успела подавить глубокий всхлип, сжавший ей горло.       Алексей Александрович непроизвольно подался вперёд, и Анна почти упала к нему на руки, схватилась пальцами за бобровый воротник его пальто и беззвучно зарыдала у него на груди.       Исповедовавший их священник быстрым шагом прошёл мимо, и оставил их в притворе одних.

***

      Облонские с детьми пришли к самой службе, едва успев занять место в плотной толпе прихожан. Стива в элегантном, идущем его широкой статной фигуре пальто, и блестящих щегольских башмаках, Долли в нарочно перешитом к празднику наряде и аккуратной новенькой шляпке, четверо старших детей в отглаженных платьицах и костюмчиках, возглавляемые важно осанившимся Гришей — все вместе они представляли собой приятный глазу и сердцу идеал почтенного московского семейства.       Только Анна, стоявшая рядом с мужем и сыном знала, каких трудов стоил этот фасад и что скрывалось за ним в действительности. Она невольно оглядывала других людей, бывших в церкви, знакомых и незнакомых, одетых в лучшую одежду и нарядивших в лучшее своих детей, и думала, сколько страданий, несчастья и подлости таится за их благопристойными лицами, за их собольими полушубками и шелковыми юбками, за офицерскими мундирами, шинелями, кацавейками, цветастыми платками, картузами, потертыми поддевками и сбитыми на носках сапогами, за смиренными наклонами головы и разношёрстными крестными знамениями, которые машинально совершались после каждой «Славы».       О чем думает священник, когда заученно звучно, возможно, в тысячный раз в своей жизни, произносит: «Благословен Бог наш, всегда ныне и пристно, и во веки веков»?       Что думает каждый, стоящий здесь, когда слышит в ответ вечный «Аминь»?       Анна говорила себе, что следует усмирить мысли и молиться, но вместо того, чтобы делать это, она снова и снова жадными, любопытными взглядами окидывала людей вокруг и задавалась самыми разными вопросами об их жизни, о том, что они думают и чувствуют, с кем они пришли сюда и кого оставили дома, что ждёт их за дверьми храма, когда служба закончится, и все разойдутся.       Это было совершенно бесполезное, но оттого не менее увлекательное занятие, которому Анна любила предаваться в детстве и юности. Она вспоминала о том, как делала это много лет назад, как тётушка журила её за рассеянность в церкви, как ей всегда было смешно, когда дьякон назидательно и гнусаво призывал «вонмем», как она чинно склонялась вместе со всеми на протяжное «мир всем», и как ей ужасно хотелось спать во время канона перед заутреней.       Наконец, из долгого затишья началась медленно нараставшая стихира: «Воскресение Твое, Христе Спасе…», и с тем, как голоса в алтаре становились громче с каждым разом, все более и более оживлялся народ, пока наконец не запел «…и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити», подхватывая вместе с хором и начиная снова, и не потянулся к выходу вслед за хоругвями и певчими, за расшитыми ризами и стихарями, в свежую и холодную темноту ночи, разрываемую отовсюду безудержным колокольным звоном.       Звонили везде, на каждой улице, в каждом углу города. В монастырях, в соборах, храмах, по всей Москве все пело, кричало и текло вперёд, а затем замерло у закрытых дверей и враз замолкло, чтобы предстоятель торжественно провозгласил: «Слава Святей, и Единосущней, и Животворящей, и Нераздельной Троице всегда, ныне и присно и во веки веков».       И, как давным-давно в детстве, как каждый год после, началась заутреня, и «Христос воскресе из мертвых…», повторяемый бесконечно на разные лады, то медленно и степенно, то скоро и звонко, с сильными, бойкими ударами на гласные, уже не прекращал звучать в голове до самого конца службы. И все улыбались, трижды восклицая «Воистину Воскресе» на возгласы священника, и было шумно и весело, и все любили друг друга, и казалось, что и завтра, и послезавтра так будет.       Анне тоже было весело, хотя у неё слипались глаза после пролитых слез, и, глядя на зевавшего в ладошку Серёжу, она едва удерживалась от того, чтобы тоже не зевнуть. Чёрные вьющиеся пряди опять выбились ей на лоб, щеки светились красным румянцем, как у девочки, и она быстро и твердо крестилась, улыбаясь и ртом, и глазами.       Алексей Александрович стоял рядом, уже давно не соображая, кто, что и зачем поет; он смотрел на жену и никак не мог понять, почему он раньше не видел, какое это чистое и прекрасное существо и как он мог думать о ней, что она потеряна. Она не только не была потеряна, но она была в тысячи и сотни тысяч раз лучше, и его самого и почти любого, кого он мог вспомнить. Никто другой не смотрел так правдиво и с такой силой и ни в ком не было столько жизни — легкой, неколебимой, рвущейся из самой глубины и беспрерывно устремлённой куда-то.       Такой очевидной теперь казалась Каренину его собственная вина во всем случившемся. Как мог он, её законный муж, поклявшийся оберегать её, допустить это невинное существо до тех страшных вещей, которые она совершала? Как он не прекратил этого ещё тогда, когда можно было предотвратить самое худшее и оставить её чистую душу незапятнанной?       Алексей Александрович спрашивал себя об этом, забывая, что в минуту, когда он, как ему теперь казалось, мог бы остановить катастрофу, он был точно так же бессилен, как и во все другое время. Но он думал, что виноват, и вместо спокойствия и радости чувствовал ужасную вину и раскаяние, и ему хотелось просить прощения.       А потом она улыбнулась ему, и он ясно прочитал в её глазах: «Я люблю тебя; я люблю целый свет». И тут же несомненно понял, что он прощен, что все неважно, кроме неё и того, что говорит её взгляд.