Пути Господни

      Анна сидела на большой тенистой веранде дома, нанятом на месяц в Крыму, и, задумчиво перебирая кружевной рукав своего платья, поджидала мужа. Было только семь утра, и обыкновенно никто, кроме Алексея Александровича, у которого была привычка, не вставал так рано, но сегодня у него были именины, и Анна нарочно поднялась прежде его, чтобы поздравить первой.       Рядом с ней, на столе, лежал в раскрытом футляре красивый и дорогой разрезной нож, который она купила ещё в Москве, помня про дату и то, что Алексей Александрович питает слабость к канцелярским принадлежностям. Она не сомневалась, что подарок придётся ему по душе и знала наверняка, что ему будет приятно, что она вспомнила, несмотря на то, что в прошлые годы они не отмечали его именин — он это время всегда был заграницей.       — Кофей подавать? — спросил выглянувший из дома Ганя — сын местной бабы, взятой в качестве кухарки. Он прислуживал по мелочи и одновременно был Серёже товарищем по играм.       Лакей из него выходил неважный, чего и следовало ожидать, поскольку деревенский мальчишка был к господам непривычен и держался то слишком церемонно, то почти спесиво. Зато Серёжа был в восторге от своего нового друга, умевшего виртуозно карабкаться по деревьям и обрывам и знавшего множество интересных занятий; они проводили вместе почти все время, и, несмотря на разницу положений, были не разлей вода, хотя Ганя определено вёл в этой импровизированной дружбе.       Анна подняла голову, отвлекаясь от разглядывания ножа.       — Да, пожалуйста, — ответила она на вопрос и осторожно захлопнула футляр. — И скажите барину, что я здесь, когда он спустится.       — Скажем-с, — кивнул Ганя и поворотился назад. В дверях он остановился на мгновенье, наморщил нос, как будто принюхиваясь и, бросив прищуренный взгляд куда-то вдаль, обьявил: — Дождь будет.       Затем он снова скрылся в глубине дома, оставляя Анну опять одну с её мыслями, которые она передумывала уже по сотому кругу и за сегодняшнее утро, и за все последнее время. Предметом этих раздумий был Алексей Александрович.       Каким бы невероятным это ни казалось — самой Анне, в первую очередь — но отношения их определенно улучшились и стали даже доверительны, без прежней натянутости. Это произошло как-то само собой, незаметно, преимущественно в первую неделю после Пасхи, которую они провели у Облонских. Там, в семейном кругу, находясь под влиянием вынужденной близости, предполагающейся между родственниками, они заново притерлись друг к другу и уже не чувствовали взаимное отчуждение, так давившее их в Петербурге. Немало этому поспособствовало и душевное размягчение их обоих, произошедшее во время Пасхи. Восторженное состояние религиозного подъема, разумеется, прошло со временем, но этого времени оказалось достаточно для того, чтобы перекрыть болезненные воспоминания о прошедшем, стоявшие между ними.       Сразу после Светлой решено было ехать в Крым, чтобы поправить здоровье Серёжи и Алексея Александровича, и Анна, несмотря на прежнее своё намерение остаться в Москве, поехала с ними и теперь уже не заговаривала о том, чтобы разъехаться с мужем. Она снова занимала своё законное место жены и матери, и ей казалось, что она могла бы вполне исполнять эти обязанности, и, что самое главное, могла бы быть этим счастлива.       Она и была счастлива — и будничными заботами и мелочами, над которыми обычно все — и сама Анна тоже — смеялись и называли мещанством; и детьми, и горами, и солнцем, и морем, и своими платьями, в которых ей, правда, не перед кем было показаться, но даже и просто надевать их было приятно. Жизнь больше не была невыносимой чередой тоскливых дней, какой она была в Петербурге, не была она и постоянным ожиданием и страхом перед этой тоской, которой она была в Москве; и все, что так мучило раньше, куда-то ушло. Может быть, это было лишь временное затишье, только иллюзия покоя, но Анна так устала за эти кошмарные месяцы, что была рада и этому.       Одно, что беспокоило её, был муж, и чем дальше, тем сильнее это её волновало. Внешние отношения их установились почти такие, как прежде — за исключением, разумеется, супружеских. Но Анну беспокоило не совсем это, для неё это был вопрос второстепенный и сам собой разрешающийся, главное же, что она искала и что ей нужно было от Алексея Александровича — его любовь к ней.       Анна чувствовала, что это эгоизм с её стороны, что она не имеет никакого права не только требовать к себе любви мужа, которого она предала, но даже и просто надеяться на это. И, все же, сколько бы она ни старалась убедить себя в том, что любви она не заслужила, сколько бы ни говорила себе, что исполнение долга — единственное, что должно теперь руководить ею, она знала, что не сможет прожить такую жизнь, если Алексей Александрович не будет любить её и если она не будет любить его. Потому, хотя и тая порой от себя самой, Анна наблюдала за мужем и ждала, и беспрестанно искала в нем и в себе то, что могло хотя бы отдаленно напоминать любовь в её представлении.       Теперь ей казалось даже, что она вполне могла бы полюбить его, несмотря на то, что ещё совсем недавно эта мысль вызвала бы в ней недоумение, если не ужас. Она выискивала придирчиво те черты, которые ей так не нравились в муже, и, хотя она находила их снова, они почему-то больше не были ей так неприятны, как прежде, и уже не казались ей непреодолимой преградой; как будто Алексей Александрович, которого она знала раньше, был уже не совсем тот человек.       Было неясно, в чем дело — в ней и в том, что она стала смотреть иначе, или же он и правда переменился, но теперь в нем, как казалось Анне, было что-то новое и даже в некоторой степени таинственное, чего она никак не могла разгадать.       Внешне все было то же: были те же интонации голоса, та же неуклюжая походка, сутулость и всегда как будто скептический наклон головы; те же глаза с вечно усталым выражением, те же неторопливые движения, тот же хруст пальцев, раздражающий Анну до безумия. Но вместе с этим было и что-то неуловимо незнакомое, и Анна, не переставая пыталась понять, что это такое и что это может значить для неё.       «Возможно или нет?» — вот был главный вопрос, который мучил её, и к этому вопросу обыкновенно привязывались следующие размышления, которые никогда не приходили к единому выводу, но которых она, тем не менее, не могла избежать:       «Допустим, что он хороший человек…» — думала она о муже и тут же всегда одергивала себя: — «Да нет, он хороший и добрый, и способен на высокие движения души. Но может ли он любить кого-нибудь не из своего христианского великодушия и любви к ближнему, а так, как все другие это делают? Может быть, не все любят, как я, может быть даже я люблю неправильно, но я ведь не смогу полюбить его своей любовью, если не буду знать наверняка, что он любит меня своей — так, как мужчина любит женщину» — и это вызвало в ней другой вопрос, который порой пугал её, но который она тоже не могла не задавать себе; вопрос о том, способен ли Алексей Александрович вообще любить женщину, как мужчина.       Анна не сомневалась, что она дорога ему, как близкий человек, как член семьи — последние недели слишком ясно показывали его доброе отношение к ней, все это, разумеется, не могло быть притворством. И она сама чувствовала, что вновь привязывается к мужу, но это все-таки было не совсем то, чего с таким замиранием ожидало её сердце.       «Мог бы он полюбить меня после всего?» — снова и снова спрашивала она себя. — «И может ли вообще? Он по своему высокому образованию знает, что муж должен любить жену и, глядя на общество, он выучился это делать, но есть ли в нем настоящее чувство, которому я могла бы ответить? Ведь если нет, то я никогда не полюблю его и буду несчастна».       И, то ей казалось, что Алексей Александрович вполне способен любить, то казалось, что любить её он не может, или потому что она слишком дурна, или потому что он просто не умеет этого делать.       Это было важно, и Анна знала, что не сможет быть спокойна до тех пор, пока это не будет разрешено; но как разрешить — она не знала, и она ни за что в жизни не осмелилась бы заговорить об этом первой.       Из дома послышались шаги, и Анна обернулась, узнавая поступь. Через мгновенье Алексей Александрович показался на веранде.       — А, мне доложили, что ты здесь, — сказал он, улыбаясь жене. С Москвы они были на «ты», потому что странно было бы говорить иначе при Долли и Стиве, и пришлось привыкнуть. — Я вначале не поверил: чтобы ты и встала так рано; но теперь вижу, что правда…       Анна улыбнулась в ответ и, чувствуя странное волнение, протянула ему свой подарок.       — Я нарочно ждала, чтоб поздравить; у тебя ведь именины.       — Ты помнишь? — он удивленно и с нежностью посмотрел на неё, и Анна смутилась.       — Помню, конечно. Ну, открывай же, — сказала она, чтобы перевести его внимание с себя на футляр.       Алексей Александрович открыл его, но, хотя он и восхитился изящным, тонкой работы, ножом с красивой резной рукоятью, было ясно, что это не могло обрадовать его больше, чем сам факт того, что она не забыла о дне, который он даже не собирался праздновать.       — Merci, мой друг, — растроганно произнёс он, целуя её руку и задерживаясь губами чуть дольше, чем обычно.       Анна разглядывала его склоненную перед ней голову и опущенные, чуть дрожащие веки, и уже знакомый, хотя и не совсем ей понятный, восторг охватил её.       Алексей Александрович, впрочем, скоро отпустил её руку и уселся на своё место по другую сторону стола. Он не смотрел на жену, и вид его был задумчив.       — У брата Серёжи был день рождения в этот день, — сказал он, помолчав немного. — Мы всегда отмечали: я был именинник, а он новорожденнный.       Он редко вспоминал о покойном брате, которого любил и чью утрату пережил очень тяжело — Анна помнила, как её поразила перемена, случившаяся с мужем, когда он получил то скорбное известие; это произошло в первый год после их свадьбы, и для неё было большим открытием видеть Алексея Александровича таким растерянным и подавленным. Тогда она оказалась тем человеком, которому он доверил свою душевную боль, и именно тогда Анна в первый раз почувствовала к мужу то, что потом считала любовью. Была ли это правда любовь или просто жалость к нему — она и теперь не могла бы сказать, но это чувство, чем бы оно ни было, все же было ей дорого и напоминало ей о времени, когда она сама была лучше.       — Я иногда очень жалею, что ты совсем не знала его, — продолжал Алексей Александрович тем же печальным и даже меланхолическим тоном, мало ему свойственным. — Мне кажется, вы бы полюбили друг друга, если бы он приехал тогда в Россию.       Анна дотронулась до его руки, тихонько пожимая её.       — Уверена, что так бы оно и было, — мягко сказала она, перехватывая его взгляд. В этом взгляде было что-то особенное, какое-то потаённое чувство — одновременно и нежное, и горькое.       «Неужели, оно?» — с трепетом подумала Анна, прямо глядя в глаза мужа, такие знакомые и незнакомые одновременно.       Она хотела, пользуясь минутой, сказать ещё что-нибудь, чего обычно не решалась говорить, но тут Ганя принёс дымящийся в чашах кофе, и потек привычный утренний разговор, какой всегда бывал за завтраком: о детях, о погоде, о книгах, о том, куда бы пойти гулять сегодня, о каких-то посторонних вещах, и за этим обыденным разговором скрылось то волнующее ощущение единения, которое, как показалось Анне, случилось между ней и мужем.

***

      После полудня действительно пошёл дождь, и такой сильный, что на улицу нельзя было и носа высунуть — вместо обычных прогулок и уличных развлечений пришлось сидеть дома.       Серёжа с Ганей весь день носились по комнатам, мешаясь под ногами взрослых и сходя с ума от безделья; затем Ганя ушел вместе с матерью — они жили недалеко и не оставались ночевать — и Серёже стало скучно. Он сидел с родителями в гостиной, пытаясь читать прежде занимавшую его историю Робинзона Крузо, но у него совершенно не было настроения для этого: после целого дня беготни он не мог успокоиться и ему самому хотелось попасть на необитаемый остров и сражаться с туземцами и дикими зверями, вместо того, чтобы читать об этом; то и дело он откладывал книгу в сторону и валился на диван, с тоской поглядывая в окно, за которым почти ничего не было видно из-за наплывшего с туманом шторма.       — Можно я мячик возьму? — спросил Серёжа уже в третий или четвёртый раз.       — В доме не играют мячом, — в третий или в четвёртый раз ответил Алексей Александрович, не отрываясь от «Русского вестника» за прошлый месяц.       Анна, раскладывавшая пасьянс на кофейном столике, сочувственно улыбнулась сыну, но это его не утешило.       — Ну, пожалуйста…я тихонько!       — Не капризничай, — произнёс Алексей Александрович тем же ровным тоном.       Серёжа сполз с дивана и подобрался к матери.       — Мамочка, голубушка… — начал он, беря её за локоть и заискивающе улыбаясь.       — Серёжа, папа ведь тебе запретил, — ответила Анна, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться на этот манёвр.       — Ну, а ты разреши.       — Не могу, мой хороший.       — Ну, почему? Я тихонько, правда…       — Серёжа, не приставай к матери, — Алексей Александрович строго посмотрел на сына поверх пенсне. — В конце концов, взрослый человек должен уметь занять себя.       — Я не взрослый ещё.       — Тогда нужно позвать няню, чтобы она уложила тебя спать вместе с сестрой.       Спать Сереже хотелось меньше всего, и он улёгся обратно на диван, обреченно утыкаясь в книгу.       Анна усмехнулась, наблюдая за ним и вспоминая длинные скучные зимние вечера, которые она маленькой проводила вместе с тётушкой за бесконечным рукоделием, и то, как медленно текло время в эти часы. Она украдкой взглянула на мужа, гадая, бывали ли у него в детстве приступы непоседливости — хотя бы иногда. Выглядел он так, как будто всегда был взрослым и любил скучные занятия с рождения.       Серёжа тем временем лежал лицом в книге и дрыгал ногой, шурша обивкой и скорбно подвывая. Он довольно редко бывал столь непослушным и обычно сидел тихо, если его просили, но, видимо, чувствуя, что его поведение только веселит старших — маму так уж точно — даже и не думал останавливаться.       Анна тронула его за плечо с намерением прекратить это безобразие.       — Иди сюда, поиграем во что-нибудь, — и принялась собирать карты.       Серёжа вмиг оживился, садясь на пол на другой стороне кофейного столика.       — Я в дурачка только умею, — предупредил он, с восторгом наблюдая за ловкими руками матери, быстро перетасовывавшими колоду.       Алексей Александрович посмотрел на жену с деланным неодобрением.       — Приучаете ребёнка к дурным занятиям, Анна Аркадьевна, — посетовал он своим шуточным тоном.       Анна ничего не ответила, с безмятежной улыбкой и дробным шелестом раздавая карты.       — Так мы же не на деньги, папа, мы просто; просто — можно! — убежденно заявил Серёжа, загребая к себе свои шесть штук.       — Сначала просто, а там — глядишь, и дом наш проиграешь, — произнёс Алексей Александрович, растягивая слова и что-то неторопливо ища глазами на странице.       — Кто ж дома в дурачка проигрывает? — сосредоточенно хмурясь, прежде чем выбрать, с какой карты походить, пробормотал Серёжа. — Дома обычно в вист проигрывают или в штосс там.       Алексей Александрович оторвался от своего увлечённого поиска и перевёл взгляд на сына.       — Это откуда такие познания?       — В книжке прочитал, — ответил Серёжа невозмутимо.       Анна беззвучно расхохоталась, прикрываясь веером из своих карт.       — Бито, Алексей Александрович, — сказала она сквозь смех.       — И что ты будешь делать, — покачал головой Каренин, пряча улыбку за журналом.       Он продолжил делать вид, что читает, но Анна подозревала, что вместо этого он наблюдает за игрой, потому что при том шуме, что устроил Серёжа, красноречиво радующийся победам и возмущающийся поражениям, читать было невозможно, особенно так внимательно.       Очень скоро им, правда, наскучило, и они решили играть на желания.       — Я ведь говорил: стоит только начать, — прокомментировал это Алексей Александрович.       Анна весело посмотрела на него, но снова промолчала.       — А вы давайте с нами, папа, — предложил Серёжа, с важным видом пытаясь тасовать колоду, но выходило у него не так хорошо, как он того хотел, и какая-нибудь карта то и дело вываливалась из его тонких пальцев.       — Ну уж нет; должен ведь кто-то блюсти нравственность в этой семье.       — Проиграть боитесь? — с вызовом спросила Анна. — Или не умеете?       — Это в дурочка-то? Умею, конечно.       — Боитесь, значит.       Серёжа с очевидным удовольствием следил за родителями, гадая, удастся матери втянуть отца в игру, или нет. Он чувствовал себя участником большого заговора.       — Вы правда хотите провести меня этой детской уловкой?       — А разве у меня не получилось? — невинно спросила Анна и невольно улыбнулась мужу той улыбкой, которая вернее всего действовала на окружающих, и, в первую очередь, на мужчин.       Алексей Александрович испытующе смотрел на неё ещё несколько времени, затем усмехнулся сам себе, отложил свой журнал и подсел к столу.       — Раздавайте.       — Ура! — радостно воскликнул Серёжа, подпрыгивая на месте от восторга и едва не роняя карты.       — Вот так и рушатся нравственные идеалы, — засмеялась Анна, забирая у сына колоду и ещё раз перетасовывая её.       — Просто вы жульничаете, мадам, — тихо, но так, чтобы она слышала, и глядя на неё тем же проницательным взглядом, произнёс Алексей Александрович.       Они начали играть, и во все время игры Анна не переставая делала то, за что её так любили и ненавидели в свете: она обольщала с непосредственностью ребёнка, нарочно не сознавая того, какое впечатление производит, хотя и не скрывая радости от результатов своих действий. Она сама не знала, зачем делает это, но ей было ужасно весело, и азарт игры ещё сильнее раздувал в ней это ощущение.       Обыграть Алексея Александровича оказалось почти невозможно, потому что он запоминал все карты и, если и не выигрывал, то все равно никогда не выходил последним. Анна с Серёжей проиграли ему с десяток желаний, но уже на пятой партии совершенно забыли об этом и играли уже только для того, чтобы разрушить его самодовольство, с которым он глядел на жену и сына, поминутно подтрунивая над ними и от души потешаясь над их безуспешными попытками.       В половине двенадцатого Серёжу, и так не ложившегося дольше положенного, наконец, отвели спать, и Анна осталась наедине с мужем, с каждым проигрышем горячась все больше, но чувствуя, что этим она только выигрывает. Было уже за полночь, когда она, наконец, сдалась, так и не победив ни разу.       — Ну, все! — вздохнула она устало, отшвыривая от себя карты. — С тобой совершенно невозможно играть!       Алексей Александрович тихо рассмеялся, подбирая карты и ровняя по рёбрам колоду. Его лицо выглядело необычно оживленным, и глаза блестели чем-то даже вроде задора, хотя их и не покидало настороженно-ироническое выражение.       — Несчастлив в картах, счастлив в любви, — сказал он насмешливо. — И за какое же желание ты так ревностно сражалась, если не секрет?       Анне казалось, что она пьяна, потому что в голову ей вдруг ударила мысль такая абсурдная, которая могла бы прийти только в горячке.       — А ты исполнишь, если я скажу? — спросила она, пристально глядя на мужа.       — Это ведь чистый мухлёж, дорогая! — шутливо и по-французски возмутился Алексей Александрович, надеясь этим переходом на другой язык перебить неожиданно серьезный тон жены.       Но у него ничего вышло, и она спросила по-русски и все так же настойчиво:       — Так исполнишь?       — Вы опасная женщина, Анна Аркадьевна, — произнёс Алексей Александрович, постукивая собранной колодой по столу. — И не стыдно вам пользоваться слабостью человеческой? — Анна не ответила, ожидая ответа от него.       — Исполню, так и быть, — согласился он, но нехотя, как будто уже пожалел, что спросил.       — Тогда…поцелуйте меня, — выдохнула Анна, отстранённо удивляясь тому, как чуждо звучал её голос.       У неё горели щеки, и она чувствовала себя так, как бывает, когда впервые посылаешь лошадь в галоп и, в испуге хватаясь за гриву, гадаешь: упадёшь или поскачешь. Она, замерев, смотрела на мужа с предвкушением и ужасом, ожидая, что он сделает или скажет.       Алексей Александрович опустил взгляд, положил колоду на стол и долго неподвижно смотрел на пестреющую мелким рисунком рубашку верхней карты; прежнее оживление как будто стекало с его лица, обращаясь странным выражением, похожим на то, какое бывает на лицах детей, когда их незаслуженно, по их мнению, наказывают. По этому выражению Анна поняла, что проиграла единственную партию, в которой хотела выиграть, и прежний восторг схлынул с неё, уступив место холодному лихорадочному ознобу.       — Вам трудно поцеловать вашу жену? — уже совсем не так твердо, как раньше, спросила она, прерывая тяжёлое молчание.       Алексей Александрович не взглянул на неё и только больше нахмурился.       — Не трудно, — тихо произнес он. — Только для чего вы хотите этого?       Для чего? Что за вопрос?       Анна открыла было рот, но поняла, что не знает, что ответить.       — Разве это не…не то, чего бы вы хотели? — пробормотала она сбивчиво.       — Если вы видите это своим долгом, то я освобождаю вас от него. Вы ничего мне не обязаны.       — Долгом?       — А разве это когда-нибудь было чем-то другим для вас?       Анна смотрела на него с непониманием, бессознательно вцепившись пальцами в юбку своего платья. Она молчала.       Алексей Александрович закрыл глаза, потирая лоб и висок, как будто у него вдруг разболелась голова.       — Едва ли теперь что-то могло перемениться, — вздохнув, сказал он и встал. — Так что давайте просто оставим это. Я не хочу вас ни к чему принуждать; и не хочу, чтобы вы сами принуждали себя.       Она поняла, что он сейчас уйдёт.       — Но если я…если я люблю вас? — выпалила Анна прежде, чем успела понять, что говорит.       — А это так? — спросил Алексей Александрович, глядя на неё выжидающе и вместе с тем недоверчиво.       Анна снова замолчала, пытаясь понять, что говорило ей её сердце — но от него не было никакого толка, оно только билось, как сумасшедшее, то ли от волнения, то ли от страха за то, что ответ был отрицательный.       — Я…не знаю, — наконец, ответила она едва слышно, чувствуя, что к горлу подступают слёзы.       Каренин усмехнулся желчно и грустно.       — Пойдёмте спать, — помолчав немного, сказал он. — Уже поздно.       Анна опять посмотрела на него.       — Но вы… — начала было она и запнулась.       — И я пойду.       — Вы знаете, что я хочу знать! — воскликнула Анна, раздражаясь на его попытку сделать вид, что он не понимает того, что она имеет ввиду, когда это было так ясно.       Алексей Александрович как будто оскорбился на её тон, лицо его ещё больше помрачнело.       — Почему это имеет такое значение для вас? — спросил он холодно. — Вам не кажется, что это несправедливо: требовать от меня любви к вам, когда вы даже не можете сказать, что сами ко мне испытываете?       Анна знала, что ей нечего возразить и, чтобы он не видел того, как она расплачется, она быстро встала и вышла из гостиной.