Хайль не имел каких-то больших надежд на эту встречу. Точнее сказать, он не считал её чем-то важным и поэтому не особо волновался, входя в камеру.
Она была слишком белой. Настолько, что Хайль сощурился, не разбирая, куда идёт. Его раздражал этот яркий свет, что напоминал о белых коридорах Вайтхауза, ведь именно потому, что по нему его провели вовсе не на казнь, вся жизнь разрушилась в один момент.
Хайль ненавидел этот цвет. Он не ассоциировался у него с чистотой и непорочностью. Он слепил, обманывал, заставлял заблуждаться, видеть не то, что есть на самом деле. Под этим цветом нередко скрывался умысел, который никогда не был во благо. И Хайль никогда не верил тем, кто источал слишком яркий, солнечный свет. Такие люди были опасными. Они убивали не физически, но унижали морально, подавляли "лучами добра" тех, кто не был на их стороне. Они испепеляли своей скользкой щедрой улыбкой, будто протягивая милостыню, но их намерения, кажущиеся другим прозрачными и беззлобными, в глазах парня были самым жестоким, изощрённым издевательством.
Он утратил способность дарить и получать эту улыбку взамен, – только лживое её подобие, искажённые в попытках показать дружелюбие ли́ца.
Хайль заслужил это, да.
Он враг для всех.
Но и все вокруг него тоже враги.
Камера, казалось, была намного просторнее, чем личная комната Хайля: и кровать больше раза в два, и потолок выше... А ещё в углу стоял стол, который, судя по виду, складывался и, как и все вещи в колонии, помещался в стену. Осмотрев всё быстрым взглядом, Хайль сделал в уме пометки, где находятся камеры видео-наблюдения, сколько приблизительно шагов в периметре и куда, в конце концов, можно присесть.
Хайль знал, где находится его партнёр. Он его чувствовал. Но упрямо продолжал не спеша рассматривать все поверхности, ощущая на себе пронизывающий взгляд. О да, парень давно не находился в обществе альфы, который не принимает подавители (конвоиры Вайтхауза не в счёт, так как в те времена их запах особо не влиял на восприятие из-за транквилизаторов). А теперь... В теле омеги появилась нервная дрожь, стучащая в затылке, на кончиках пальцев, в груди. В ушах шумело, а зубы скрипели от напряжения. Аромат сильного альфы кружил голову, но далеко не от возбуждения – Шиффер был в ярости. Ему стоило больших усилий держать лицо и не выдавать собственных эмоций, в которых бы чётко проглядывалось его омерзение к происходящему.
Он чувствовал себя самой настоящей лабораторной крысой, которой позволяли жить лишь ради эксперимента, чтобы после смерти вскрыть и наслаждаться результатом. И был бы Хайль абсолютно здоров, он бы понял, почему застрял в этом чёртовом виварии, но нет! Это, блять, совсем не так! Они впихнули его сюда, чтобы подложить под какого-то спермобака и наплодить кучу выродков? Чтобы наблюдать, как он сходит с ума от скуки и лжи? Чтобы вывести его?
Нет, что-то не сходится... Он точно упускает что-то важное.
– Ещё раз привет, милый, – ухмыльнулся Хайль, присаживаясь на край стола и направляя туманный взгляд, в обычной манере, куда-то поверх головы собеседника, не рассматривая его черт и не вслушиваясь в шумное дыхание.
Ему казалось лишним вообще хоть что-либо знать о своём предполагаемом будущем "любовнике", даже если бы пришлось делить с ним всю их оставшуюся жизнь. Не интересовало парня и то, за что и сколько альфа сидит и как к этому относится, чего хочет и о чём думает. Нужно ли это, если в конце концов всё равно они сдохнут, как испортившиеся расходный материал? И если Хайля точно прикончат по окончании пяти лет, не зависимо от того, кого и сколько он нарожает, то альфа, если окажется плодовитым осеменителем, останется здесь, возможно, надолго, и этой участи Хайль ничуть не завидовал. Но омега сомневался, что дело тут просто в выведении полезного для общества "скота" – уж больно много времени здесь уделяли заключённым, их комфорту и питанию – будто выкармливали для какой-то чёткой, но ещё неизвестной цели.
Но ему ничуть не было жаль тех, кто оказался с ним в одной лодке. И пусть такие, как они и как
он заслуживают только мучительной смерти, но в условиях лицемерного благополучия и чрезмерной заботы эти уроды начинали надеяться на что-то лучшее, на человеческое отношение и, возможно, на
свободу. И вот эта ложная надежда – именно та пытка, которая мучит медленно и сладко, невидимым коконом обёртывая в неё верящего до тех пор, пока станет уж совсем нечем дышать, но осознание произошедшего уже не придёт – от них избавятся так же быстро, как и от мусора, обречённого на гниение в закоулках свалки таких же выродков, как и они сами; на их место придут другие-третие, а их остатки, их едкий смрад будет преследовать потомков в крови, даже когда имена будут стёрты, а история – закрыта на семь замков.
Их это не изменит.
Хайль таращился на камеру наблюдения в углу и думал, чем же себя занять, ведь говорить, считай, с самим собой – это всё равно, что дрочить – никому не интересно. Тем не менее, его привели сюда как раз для этого, то есть, познакомиться, а значит, можно немного поиграть на публику. Парень сомневался, сколько же людей стоит по ту сторону экрана, кто следит за ним, записывает каждое движение и отслеживает все показатели по чипу, однако он был уверен – если воспротивится, если не будет следовать заданным инструкциям – его заставят: как бы невзначай, еле заметно, с раздражением, скрытым за сахарной улыбочкой – но заставят.
Всё же, "Семейная терапия", мать её. Каждой твари по паре. – еле сдержал смех парень, и наконец перевёл взгляд на альфу, и в первую же секунду брови взлетели вверх от удивления.
Груда не то что мышц – камней, – сидела перед ним на кровати: здоровяк с широкими плечами и исполосованой венами кожей рук, грозными тёмными глазами и водопадом коротких чёрных волос, локоны которых прилипали к мокрому от пота лбу – альфа был похож на бизона, рядом с которым Шиффер выглядел бы максимум новорождённым оленёнком. Но, пожалуй, внешность – не то, что тогда поразило Хайля, это далеко не так. Удивительней всего, что этого мощного двухметрового быка приковали цепями к стене, его шею пережимало что-то вроде ошейника, а половину лица покрывала маска; но омега был уверен, будто мог видеть сквозь предметы, что сейчас этот человек скалился в самой жуткой, отвратительной, животной манере.
На мгновение Хайля пробрал испуг, сотрясаясь мелкими импульсами в груди. Ничего удивительного, такой монстр мог оказаться ему не под силу, а эти грубые ручищи уж точно способны разом переломить омеге хребет, что, в прочем, было не так уж и обидно. Но альф Хайль по-своему остерегался. Ему было неприятно находиться в их обществе, внутри зарождался страх, а в голове клокотало истерическое желание сопротивляться – он ненавидел их всей своей сущностью, как ненавидел людей вообще, как ненавидел жизнь и этот мир. Проскочила мысль, словно так и было задумано с самого начала. Собаке – собачья смерть. В конце концов, многие бы хотели увидеть Хайля Ганса Шиффера – мерзкого, гнилого убийцу, – сгорающего в страшных муках от боли и безысходности. И, честно признаться, он считал так же, хотя, как не привыкал к боли – переживать её раз за разом было нестерпимо.
Но сейчас чувствовалась мнимая безопасность в этих цепях и расстоянии между ними, будто это могло продолжаться очень долго, создавая видимость мирной обстановки и счастливого радужного будущего.
Дерьмового будущего, – добавил про себя Хайль, перебирая в уме фразы, подходящие для диалога между двумя убийцами, а по совместительству – членами дружной сплочённой любящей семьи.
– Уютненько у тебя тут, – хлопнул себя по ляжкам омега, по-детски дрыгая ногами взад-вперёд, как отсталый, продолжая сидеть на столе.
Если уж что он и делал хорошо, то это притворялся. Долгие годы тренировок на ходячих кирпичномордых альфах дали кое-какие результаты, поэтому строить из себя тупого ёбнутого омежку труда не составляло. Всё же, он играет не для этого мужика – на его мнение Хайлю было насрать; а вот для тех, кто наблюдает – отличная возможность убедиться, что грёбаный Хайль Ганс Шиффер – на голову поехавший урод, для которого не вопрос подставить текущую задницу на камеру. Пусть так. Им просто нужно понять, что он лишь безмозглая омежка, которая и сама не знает, что творит. Остальное –дело времени.
– Я та-а-ак ждал встречи с тобой! – парень повертел плечами, наклоняясь вперёд, суживая глаза и облизывая губы, хотя голос был близок к тому, чтобы сорваться на рык. Но нет, этого допустить нельзя.
Альфа сидел неподвижно, казалось, не моргал и не дышал, только пронизывал острым взглядом тело, словно ножницами разрезая белый халат на куски и обнажая кожу. В воздухе всё ощутимее веяло терпкими феромонами, подавляющими рассудок, и будь Хайль слабовольным – без колебаний бы сдался под их напором. Было трудно сдержать себя от порыва подскочить и уйти. Запах альфы вызывал тошноту, душил, проникал в лёгкие ядом и обжигал внутренности изнутри.
Он хочет меня контролировать... Ха, доминант хренов!
Омега вертелся на столе, намеренно играя, дразня своими перекидываниями ноги на ногу, потиранием шеи и растрёпанными волосами, которые липли к коже. Хайль вспотел от напряжения, но это ему было даже на руку – его прерывистое дыхание и покрытое потом тело производили впечатление крайней степени возбуждённости, хотя между ног ничего не текло и не свербело.
Если чип это засечёт, мой обман будет легко раскрыть...Однако, вполне реально спутать одно с другим – человеческие реакции всегда похожи, если замешан адреналин, а уж сейчас в крови Хайля его было предостаточно.
Хорошо, что ты молчишь, – ухмыльнулся Хайль мыслям, а сам выдал:
– Ты в моём вкусе. Уже представляю, какие у нас будут детки!
На последнем слове парня передёрнуло, но на лице это не сказалось. Альфа же посмотрел как-то странно и напрягся, от чего халат на нём начал потрескивать. Его вид казался Шифферу более чем пугающим, да и запах феромонов действовал на нервы, но уходить было ещё рано. Не известно, на сколько его сюда посадили, но молчать Хайль не любил.
Шаловливая мысль пробралась в голову дразнящим шёпотом, и омега сжал зубы, чтобы скрыть смех. Опасно? Безусловно, но вывести из себя этого бугая хотелось неимоверно, особенно когда он вот такой беззащитный сидит и чего-то ожидает.
Он ждёт. Что ж, он это и получит.
Неспешным движением ступив на пол, как какая-то балерина из ванильной оперы, Шиффер направился в сторону партнёра, вглядываясь в его налившиеся кровью глаза, продолжая покусывать губы и вальяжно качать бёдрами, словно гипнотизируя. Подобные штучки Хайль не делал уже давно, но ещё помнил, что́ нужно, чтобы быстро и эффективно соблазнить мужчину. С каждым шагом, становясь всё ближе к объекту соблазнения, терпение омеги натягивалось струной, готовой вот-вот лопнуть и хлёстко ударить по лицу. Запах становился концентрированным, а решимость Хайля – всё более бредовой.
Пока он беззащитен... Это самый лучший способ...
По спине прошлась холодная дрожь, когда в тёмном взгляде альфы сверкнула животная похоть, а всё тело мужчины до невозможного натянулось так, что звякнули цепи. И если бы не они – от Шиффера осталось бы мокрое место. Да, Хайль играл с огнём и, как бы иронично это ни было, ему нравились подобные манипуляции. Это позволяло ему хоть иногда чувствовать своё превосходство над сильнейшим, видеть его беспомощность, его неутолимую жажду, которую он не даст утолить. Лишь подразнит, разогреет аппетит и оставит ни с чем. Потому что все альфы такие – только и надеются на беспрекословную покорность, словно омеги для них – простые сексуальные рабы без чувств, без мозгов, без собственной личности. И было так приятно издеваться над теми, кому было даровано всё, кто не считался ни с кем и держал в руках власть над человеческими судьбами.
Но не надолго.
Ведь альфы – тупые животные, – были во власти инстинктов, и именно это было их слабостью. Слабостью, которой можно воспользоваться.
Даже не зная ничего об этом человеке напротив, Хайль уже ненавидел его.
Просто за то, что он существует.
Нет разницы, что у него в голове. Если он смотрит так жадно и похотливо, будто готовясь разорвать зубами твоё горло на клочки, будто хищник стремясь заполучить добычу, подавить её силой, не значит ли это, что он – такая же голодная тварь, как и все? Раз не может сдержать себя от запаха присутствующего омеги, то о какой чистоте разума, о какой человечности может идти речь?
Кипящие инстинкты под оболочкой здравомыслия и контроля – это всё, что у них есть.
Хайль не думал о том, что будет дальше, не думал об ошибках, которые совершает, и их последствиях. Это мелочи. Ему уже давно нечего терять, так почему бы напоследок не повеселиться? Да, есть вероятность, что этого быка прямо сейчас отпустят, а после омегу из карцера будут выносит вперёд ногами. Ну и что? Стоит только посмотреть, как этот громила подрагивает и тяжело дышит, как свирепо вглядывается в глаза, как вся эта хвалёная альфья выдержка трещит по швам, – и внутри Шиффера пробегают искры тока, вызывая волнительное предвкушение небольшой шалости.
Он понимает, что потом это ему выйдет боком. Раз его пристроили к этому мужику, то, как пить дать, он будет ебать его во все дыры до потери пульса, когда придёт время. А оно придёт. Отмена транквилизаторов сделает своё дело, и от здравого смысла не останется ничего, кроме испепеляющей звериной ярости.
Хайль подходит уже очень близко, почти впритык. Его колени соприкасаются с коленями сидящего на кровати альфы. Парень наклоняет голову, рассматривая закрытое маской смугловатое лицо, крепкую шею с выступившими венами, тяжело вздымающуюся грудь, сильные руки с побелевшими от напряжения костяшками, живот, покрытый громадными кубиками пресса, который стал проглядываться сквозь натянувшуюся белую робу... Опустив взгляд немного ниже, Шиффер прищурился, едва не скрипнув зубами от отвращения: результат возбуждения сейчас вздымался под просторной тканью громадным бугорком, вызывая приступ не то страха, не то бесконтрольной злости. Хайль терпел острый взгляд, терпел концентрированный густой запах и само присутствие альфы. Но ему с трудом удавалось заставить себя унять клокочущую дрожь и прикоснуться к столь ненавистному объекту.
Отвращение омеги было почти осязаемым, оседая ядовитой горечью на языке, скапливаясь комком в глотке, не позволяя вздохнуть, но внешне Хайль был вполне спокоен, держа чересчур сладострастную улыбочку на лице. Насрать, если выглядит фальшиво. Насрать, если его воспринимают как поехавшего на голову шизика. Разве это важно? Если есть цель – то, что в голове у этих придурков, уже не имеет значения.
Шиффер опустил плечи и медленно выдохнул, призывая себя к равнодушию. Это не займёт много времени, но отбирает слишком много сил для простого баловства. Тем не менее, отступать уже поздно.
Пройдясь влажным языком по губам и чуть прикусив их, Хайль наклонился к альфе вглядываясь в прожигающие насквозь тёмные глаза. Его пугала эта беспросветная бездна и искры, что вспыхивали в ней. Вблизи она казалась ещё опаснее, ещё смертоноснее, чем раньше, и Шиффер на секунду подумал о том, что именно в нём, именно в этом чёртовом альфе и заключается его наказание. Его
казнь за совершённое преступление.
Протянув руку, омега коснулся пальцами жёстких чёрных волос, немного сжав их в руке. Мужчина не двигался, чего-то ожидая, но его напряжение говорило за него – он в любой миг готов броситься на Хайля.
– Расслабься, милый. Тебе же лучше меня послушать, – Шиффер перевёл ладонь на лицо альфы, касаясь крепкого металла маски, ведя пальцами по контуру скул, челюсти, подбородка, почти царапая их ногтями, – Я не против, если будешь называть меня
любимый. М? Что думаешь? Или у тебя есть другие варианты?
Хайль старался не слишком скалиться на этих словах, но мягких тихий голос всё равно срывался на хрипотцу, а вдыхаемый воздух сквозь зубы создавал еле слышимый свист.
Парень решил пойти дальше. Наклонившись к самому уху партнёра, Хайль одним коленом устроился на кровати, а другое поставил почти впритык к выпирающему члену альфы. Тот резко зарычал, дёрнувшись. Цепи натянулась, а ошейник сдавил его горло.
Как дикое животное на привязи, – прокатилось в мыслях, пока Хайль седлал его.
Было до одури неприятно, ладони вспотели, а внутренности начали скручиваться узлами, причиняя боль и вызывая тошноту.
– Чшш... Не двигайся, если хочешь получить удовольствие, – прошептал возле уха омега, переводя ладонь, которая бродила по лицу, на шею, почти инстинктивно нащупывая сонную артерию. Пульс был бешеным. Под пальцами стучала горячая кровь, мышцы под кожей затвердели, а дыхание стало ещё более шумным.
Раб инстинктов.
Рука опустилась ниже, ощупывая под собой гулкое сердце. Далее по сантиметру всё ниже и ниже, надавливая на кожу, растирая её под тканью.
– Хочешь ещё? – тихо спросил омега, встречаясь с ошалелым взглядом. Конечно, хочет. – Тогда...
Хайль касается губами мочки уха, проводит по ней языком, а затем кусает, сильно, до крови, вызывая у альфы рядом дрожь и утробное рычание. Снова звенят цепи. Мужчина пытается дотянуться до омеги, но тот отстраняется, с хищным взглядом слизывая с языка капли крови. Это был удачный момент, чтобы перегрызть глотку, но чёртов ошейник помешал. Можно было придушить его, надавив на артерию. Можно было врезать коленом по яйцам, чтобы лишить возможности размножаться... Да, в голове было много вариантов. Но гораздо интереснее наблюдать за мучениями неудовлетворённого существа, которое мечется в поисках способа выплеснуть возбуждение, чем просто убивать или предавать физической расправе. Нет, это не его стиль.
Вот, что на самом деле заставляет его чувствовать превосходство.
Унижение.
Это маленькая месть, которой было суждено обрушиться на неизвестного, но, тем не менее, заслуживающего её.
– Ещё увидимся, милый, – Хайль подмигнул альфе, отступая, а затем направился к двери, которая, к его удивлению, тут же открылась. На выходе стоял излюбленный ничего не выражающий конвоир. Он сразу подхватил омегу под руку, потянув за собой в уже известном направлении.
За спиной послышался визг закрывающихся дверей. Шиффер вздохнул, чувствуя небывалое облегчение, ноги задрожали, подкашиваясь, к горлу подступила мерзкая тошнота, и в следующий миг Хайль обессиленно падает на пол, изгибаясь в приступе обжигающей рвоты, давится от нехватки воздуха, глаза затапливают слёзы, а сознание пустеет моментально, затмевая все только-только появившиеся мысли.
Где-то сверху брезгливо кричит конвоир. Далее слышатся чьи-то шаги, перешёптывания, и такой же брезгливый, громкий приказ:
– В душевую его.
Хайля тащат под руки. Он мало о чём думает, но на его лице всё равно расцветает кривоватая, но довольная ухмылка, которую никто не замечает, но которая будто предупреждает о том, что всё только началось.
***
Из мрака парня вырывает полок ледяной воды, вылитой ему на голову. Он делает изумлённый вдох, вздрагивая на месте, подрывается, но только делает движение, как соскальзывает на пол, со скрипом проезжаясь спиной по стене. Ни говорить, ни двигаться не хочется, Хайль лишь поднимает глаза, с непониманием уставившись на пустой зал перед собой: длинный коридор выстроенных в ряд душевых кабинок без дверей, но зато со стеклянными матированными перегородками и размещёнными под потолком смесителями, до которых омеге с обычным ростом не дотянуться.
Стало быть, автоматические. – подумалось Шифферу, пока он пытался приподняться хотя бы немного, чтобы рассмотреть комнату получше. Сам омега находился вне этих кабинок, распластавшись бесформенной субстанцией под стеной, возле входной двери. Значит ли это, что его здесь просто бросили? Облили водой и кинули, как какую-то собаку? Ха!
Сил совсем нет, но внутреннее отвращение подзывает быстрее менять положение тела, поднимаясь на несгибаемых ногах, придерживаясь руками за любую твёрдую поверхность. До душевой ещё надо дойти, но Хайлю кажется, что он уже не сможет, голова раскалывается, снова начинает подташнивать, боль в каждой конечности неистово пульсирует и бьёт током, пока шаг за шагом он преодолевает это чёртово расстояние в пару метров.
Остановившись возле входа в кабинку, омега опускает взгляд на свою одежду, морщится от нелицеприятной картины в виде забрызганной всем, чем только можно, уже давно не белой робы, от которой только теперь начинает нести так, будто её в дерьмо запихнули. Хайля это раздражает, он как может быстро почти сдирает её с себя, оставляя грязной тряпкой на полу. Вода начинает лить сразу, как только парень попадает под смеситель. Она прохладная, хотя хотелось бы потеплее, но он не жалуется – не в его состоянии. Температура поднимается медленно, но Шиффер уже начинает подрагивать от удовольствия, не спеша вымывать тело.
Все принадлежности прикреплены к перегородке, к которой омега тянется, чтобы взять мыло и мочалку, но осекается, устремляя взгляд на левую руку. Смотрит и долго хмурится.
На предплечье показывается огромный красноватый скукоженный шрам, тянущийся в одну сторону к локтю, а в другую – через всю левую лопатку, словно плохо сделанная татуировка. Сухая морщинистая кожа, покрытая твёрдыми рубцами, частично начала заживать, бледнея, но вот сколько лет Хайль не смотрел на этот ожог, всё никак не мог отделаться от мысли, что хотел бы, чтобы он причинял столько же боли, сколько чувствовал в тот самый миг, когда его получил.
Словно кару.
Но шли годы, а этот уродливый отпечаток напоминал о себе всё реже и реже, будто и не было никогда той секундной раздирающий агонии, того жара, и всех тех всколыхнувшихся чувств, которые в один миг все разом ожили, стуча в голове и теле истошным криком, а в другой – внезапно умерли, захоронились где-то глубоко в подсознании, оседая пеплом.
Это клеймо. Клеймо убийцы, жестокого, безжалостного, беспринципного убийцы, который посмел разрушить самое ценное, что только может быть, всполошил весь мир, заставляя ненавидеть, желать смерти самыми изощрёнными способами, кричать о справедливости и наказании. Он заставил говорить о себе, помнить и скрывать злость в сердце каждого, кто хоть мельком о нём услышал.
Но Хайль не сожалел. Не умел, не хотел и не стал бы. Его душа уже давно испещрена шрамами, разрушена гнилью и червоточинами. И сердца у него нет. Он потерял всё, но продолжал тащить за собой других, подвергая тех испытаниям, заставляя раскрывать все свои тёмные стороны, все грехи и пристрастия, чтобы доказать, что они – не более чем простые безмозглые существа, подвластные жестокой природе.
И это неимоверно веселило, словно опиумный дым, которым задыхаешься, но которого хочется ещё и ещё.
Хайль накрыл шрам ладонью, впиваясь ногтями в кожу, но она была совершенно не чувствительной. Соприкоснувшись лбом с влажной холодной стеной, поддаваясь потоку горячей воды, омега закрыл глаза и еле слышно надрывно засмеялся.
***
На выходе его, совершенно голого и мокрого ждал другой конвоир, держа в руках чистую одежду, которая состояла из всё того же больнично-белого халатика до середины бедра. Хайль не смутился, когда по его силуэту прошлась пара мутных глаз, только вильнул бёдрами, прищурившись и как всегда закусив губу. Конвоир помрачнел, быстрым движением впихнул в руки парня одежду и отвернулся, делая безразличное лицо. Шиффер пожал плечами, а затем оделся. Ткань сразу прилипла к коже, но было как-то всё равно. Он провёл пальцами по влажным волосам, с которых, скапливаясь тонкими каплями на локонах, падала холодная вода, и не мог перестать думать о том, что здесь как будто всё сделано ради его неудобства. Разочаровано вздохнув, Шиффер протянул:
– Веди уже.
Конвоир посмотрел на него так, словно Хайль сказал что-то такое, что никак не укладывалось в его голове. Интересно, а здесь все осведомлены о его бурном прошлом?
Мужчина напряжённо кивнул в сторону коридора, судя по всему ведущего в общий зал, откуда тянулись ветви разноцветных дорог в разные участки колонии. Хайль ему ухмыльнулся понимающе мол вижу же, как ты задолбался, а затем прошлёпал босыми ступнями по идеально белой плитке, не особо заботясь о том, идёт ли кто-то следом. Раз ему позволили такую вольность, то грех отказываться. Парень чуть ли не вприпрыжку прошел расстояние к выходу и, к полной своей досаде обнаружил, что его тут уже ждут.
И снова здрасьте!– кисло прокомментировал омега появление знакомого угрюмого мужика. И чего они тут все такие недовольные?
Сюрпризы на этом не заканчивались. Как только Хайля бесцеремонно схватили за плечо и несильно сжали, толкая в определённую сторону, он понял, что придётся ещё натерпеться. В общем радужном зале, куда его вывели, было неимоверно трудно сдерживать гримасу отвращения на натянутом безразличной улыбкой лице. От переполнявшего пространство ядовитого смрада свободных перевозбуждённых омег было невозможно увернуться, он проникал в каждую пору, в каждую трещинку на теле, заставляя раздражённо скрипеть зубами и вдавливать ногти во внутреннюю сторону ладоней. Этого запаха Хайль не чувствовал давно и предпочёл бы не чувствовать больше никогда. От чрезмерной, оседающей противными сахарными гранулами на языке, сводящей мышцы приторности омеге совсем поплохело, в переизбытке феромонов было тяжело контролировать порывы сорваться и либо вскочить куда-то за пределы зала, либо впиться голыми руками кому-нибудь в горло, сдавить до посинения и рвать, просто рвать, чтобы этот запах больше не исходил. Ненависть внутри давила на здравый смысл, и Хайль понимал, что этим только больше уподобляется этим грёбаным животным. Нет, он будет держать себя в руках, будет смотреть, наблюдать и ждать возможности отыграться на всех, кто попадётся на глаза. Он не остановится до тех пор, пока каждый, мать его, здесь не поймёт, с кем имеет дело!
Хайль был готов уничтожить любого.
Выглянувшие из-за поворота незнакомцы насторожили парня. Конвоир с каким-то омежкой под руку топали по направлению к столовой, живо и торопливо перебирая ногами. Заключённый – мальчишка лет двадцати, с тупой круглой мордой, большими голубыми глазами и широкой лыбой во все тридцать два, – о чём-то весело трещал, выдавая на своём лице по несколько эмоций в секунду и не затыкался до тех пор, пока его мельтешащий взгляд не наткнулся на фигуру Хайля. Остановившись метрах в двух от неспешно двигающегося Шиффера, тот выпучил глаза, словно
ходячего мертвеца увидел и прикусил язык, нервно сжав галантно подставленные предплечье сопровождающего. Хайль смотрел на него сверху вниз, с высоты своего далеко не омежьего роста, и прищурился, без особого интереса разглядывая щуплую фигурку перед собой. Мальчишка сгрупировался, поджав губы, а затем резко отвёл взгляд, дёрнул конвоира за руку и погнал вперёд, не оглядываясь.
Хайлю стало одновременно смешно, и неприятно. Похоже, пацан знал о нём. Или его предупредили. Во всяком случае, это могло сулить проблемы, а Шиффер какое-то время хотел бы оставаться неизвестным. Конечно, надеяться, что его в лицо никто не узнает – было напрасно, однако не всякий мог интересоваться новостями, тем более, если остальных привезли в Блэкхауз из других городов, но опасаться было чего. Хоть Хайль и был выше, но физической силы ему не доставало, а если заключённые вздумают учинить расправу – тут уж ни его гордость, ни выдержка, ни горящая ненависть не помогут. Шиффер знал, как к нему относиться общество, знал, какие проклятья на него сыпятся, вспомнить хотя бы крики свидетелей и присяжных в зале заседания, когда ему выносили приговор.
Убить может и не убьют (хотя чёрт их знает), но помучить захотят. Таких убийц, как Хайль, истязали долго и со вкусом.
Хайль же искал лёгкой смерти.
