***
Только оказавшись в своей камере, присев на кровать и уронив лицо в ладони, парень мог нормально выдохнуть, пытаясь унять неистовую дрожь в теле. Беспокойство, несколько минут назад бушевавшее внутри, схлынуло, чувства кое-как возвратились в привычное русло, а мысли снова плыли монотонно и неспешно, даже как-то апатично. Слишком много всего: людей, запахов, событий, эмоций... От всего этого он давно отвык, будто никогда не встречался с подобным. Это казалось такой дуростью, таким сумасшествием, что Хайль невольно начал думать о том, чтобы закончить все эти грёбаные игры и махнуть рукой ублюдкам, которые возомнили себя вершителями справедливости. Дерьмовые из них судьи, если честно. Со времён Вайтхауза Хайль почувствовал такую всеобъемлющую ненависть, которую впервые за семь лет сегодня испытал. Раньше до подобных чувств не было дела, в крови стыли транквилизаторы, а мозги не варили абсолютно, вязкой кашей перекатываясь в черепе. Парень смотрел на мир через призму мутного дыма, застилающего глаза, все действия казались механическими и будто против его воли. Ещё немного, и от Шиффера осталось бы лишь его плоское безликое подобие, но как же, блять, вовремя в него решили вдохнуть вторую жизнь! И вот, какая неожиданность! Всё вернулось, стало ярче, яснее, понятнее, преобразовалось в что-то совсем непохожее на предыдущее состояние, так и кричало о возмездии. Если ему не дали уйти так просто, то в долгу он определённо не останется. Пред тем, как свет в комнате помрачнел и лампы над головой начали тускло светить голубоватым цветом, Хайль знал, что будет делать дальше. И даже если это кому-то покажется глупым, если ничего не изменит – назад дороги нет: он всё решил и отступать не собирается. Плана не было, как и желания думать о том, что будет после. Омега лишь чувствовал, что хочет сделать, шёл на поводу у этого чувства и отдавал ему все свои мысли. Его не волновало будущее, потому что того, чего не произошло, нет, а значит беспокоиться об этом – пустая трата времени. Минуты ожидания длились долго, пока Хайль недвижимо сидел на кровати, потупившись в одну точку. В абсолютно идеальной тишине даже его тихо бьющееся сердце казалось огромным реактором, создающим чрезмерно много шума; стучание крови в сосудах отдавалось пульсацией на кончиках пальцев, в ладонях, под рёбрами, в ногах; Шиффер почти не дышал, погрузившись в состояние, близкое к медитации, в мыслях было пусто, а в глазах – застывшее безразличее. Едва заметная точка в потолке напоминала о том, что в общем-то Хайль здесь не один, у него зрители – любопытные врачишки, которым не терпится узнать, что же творится в голове у этого монстра. Он ухмыляется будто не себе, не кому-то, а просто так, рефлекторно, как делает это всегда перед любой, даже незначительной шалостью. Поднимает глаза, всматриваясь в камеру видеонаблюдения, словно проверяя, на месте ли она, а затем ложится в постель и накрывает себя тонким белым одеялом, больше похожим на простынь. Сначала холодно, и это в какой-то мере радует. Даже в трезвом сознании омега не отказался бы совершать задуманное, но в голове скользкой нитью проходит мысль, что легче было бы это сделать после нескольких бокалов вина. Последнего под рукой нет, боль обещает быть сильной, и всё, к чему прибегает Хайль – сминает края поддёрнутого халата и пропихивает самодельный кляп себе в рот, сцепив зубы. Вряд ли сильно поможет, но кричать во всю глотку и привлекать сейчас лишнее внимание ему ни к чему. Всё позже. Дышать носом сложно, когда рот забит тканью, Шиффер ощущает некоторое волнение и сердце начинает стучать быстрее. Самому себе причинять боль не с целью самоубийства – для него это что-то новенькое, поэтому движения хаотичные, спутанные, Хайль переживает, что может не получиться, но упрямство подавляет любые сомнения. Всё позже. Схватив правой рукой левую, Хайль зацепился за один из пальцев, решив, что жертва будет скромной и не принесёт ему никаких особых последствий. Парню не раз ломали кости, пытаясь выбить всю дурь, так что с этой болью он был знаком слишком хорошо и в какой-то мере, находясь в Вайтхаузе, принял её как естественное чувство. О-о-о, вспоминая о тех днях, мысли сами цеплялись за светлый образ прокуроришки, который любил поколотить до состояния фарша, при этом выражаясь так грязно, как не умел это делать даже бухой посетитель расшатанного бара на окраине. Это радовало, это заставляло дразнить и злить ещё больше, потому что то выражение лица, которое он мог видеть сквозь заплывшие кровью глаза, было непередаваемым, настолько жутким, насколько и прекрасным. Хайль чувствовал покалывающее удовольствие, словно здесь и сейчас переживая всё раз за разом, отдаваясь желанию снова ощутить боль. Ведь так ему проще. Это всё, что он может дать как благодарность за скрашенные чёрно-белые будни его скучной одинокой жизни в беспросветном мраке холодного карцера. Был бы ты сейчас здесь... – пролетает секундной мыслью... ...И обрывается, не закончившись, когда Хайль резко дёргает палец на себя, затем в сторону, и снова... и снова... Хруст. Глаза ослепляет вспышкой пульсирующей боли, распространяющейся по руке. Хайль мычит в пропитавшуюся слюной, а теперь ещё и неосознанно покатившимися слезами, ткань робы, поджимает ноги к груди, и трясётся то ли от непрекращающейся мелкой локализованной агонии, то ли от переизбытка чувств, среди которых тяжело вычленить хоть что-то. Это не настолько нестерпимо, как могло бы показаться, Хайль сомневается, что смог раздробить кости, максимум – разрыв сухожилий и смещение сустава, возможно, кровоизлияние, для большего его сил не достаточно. Однако, по какой-то, самому себе не известной причине, Шиффер долго беззвучно воет в тряпку, сжимая в руке искалеченный палец. Через какое-то время, когда боль стала мало-помалу утихать, присоединилось жжение и странная пульсация, затем онемела часть левой руки, которая утратила чувствительность. Проверять, могут ли двигаться пальцы, Хайль не стал, хватало и того, что он смог придти в себя, и теперь дышал глубоко и редко, концентрируясь только на этом действии, оставляя всё лишнее на следующий день. Уснуть не удалось.***
Открывать глаза и понимать, что сон так и не пришёл, для Хайля было сильным разочарованием. Он совсем забылся в ощущениях, пролежав в мокрой от пота постели до самого утра, пока свет в пастельно-персиковой комнате не стал ярче. Двигаться не хотелось, как и думать о том, сколько потребуется экспериментаторам, чтобы заметить маленькое изменение в теле парня. Возможно, они уже заметили, но делать первый шаг не спешили. Наверное, надеялись, что он не выдержит и сам к ним обратится. Ха! Повезло, что рука онемела, наверное, задет нерв, но это даже хорошо – не придётся терпеть неудобства и корчить смазливую рожу тупого довольного животного. Шуршащий звук за спиной оповестил о том, что завтрак готов, но Хайль решил его проигнорировать. Если сейчас он нажрётся, а затем его поведут к любимому альфе, вероятность того, что этот завтрак в скором времени окажется на зеркально чистом полу, очень даже высока. Не было желания лишний раз подвергать свой желудок испытаниям, да и вредно это всё таки. Следующий звук значил для Хайля начало всех его весёлых недалёких приключений, а недовольный голос: – Номер 20101, на выход, – красноречиво пояснял, что никуда ему от этого не деться. Вздохнув, Хайль скинул с себя подобие одеяла, встряхнул головой, растрепав волосы, а затем прочёсывая их пятерней, собирая на затылке. Ухмыльнулся по привычке, подходя к конвоиру, наклонил голову, рассматривая поднадоевшее за столько времени лицо и кивнул, выходя из камеры. Теперь поход к партнёру был более осознанным, поэтому Шиффер внимательно вглядывался в незнакомые стены коридора, ведущего в альфью часть колонии. Здесь всё было устроено немного по-другому: множество дверей располагалось по сторонам, хотя парень сомневался, все ли из них предназначены для альф; тем не менее, возле некоторых стояли охранники, с безразличием потупившиеся в стену напротив. В своём корпусе Хайль не видел на своём пути комнат для других омег, наверное, они располагались дальше, чем он мог увидеть. Это не могло не радовать, ведь каждый раз, собираясь куда-то, видеть эти лощёные рожи с перекошенными от счастья улыбками ну вот совсем не было желания, да и испытывать взгляды, если честно, тоже не хотелось. Парень, может, и любил внимание, но уж точно не со стороны ненавистных ему особей. Ступив на территорию альф, Хайль едва подавил в себе порыв зарычать и плюнуть собравшуюся во рту горькую слюну куда-то вперёд, потому что весь тот концентрат феромонов, который сгустился в воздухе, невозможно было проигнорировать. Эти запахи сливались в непонятную мускусную смесь, сквозили в мозгах и лёгких жгучим холодом и, одновременно, опаляли своей терпкостью внутренности, заставляя не то подчиниться, не то вырываться из их цепких лап. Шиффер понял, что альф всё же выводят из камер, хотя представить, как охранник ведёт под руки того здорового быка, который был представлен Хайлю как партнёр, никак не получалось. Его угрожающий вид вселял страх в омегу и сколько бы последний не храбрился, но, приближаясь к тому месту, он чувствовал определённую опасность, пока скрытую, почти надуманную, но в будущем грозящую превратиться в реальность. Мгновения прошли перед тем, как Хайль остановился перед дверью в камеру. Неуёмная дрожь в руках раздражала, в горле завертелся неприятный ком, а всё мышцы напряглись в ожидании. Так странно осознавать, что не имеешь выбора, как бы не старался избежать этой никчёмной участи быть безмозглым инкубатором, подопытной крысой, игрушкой в руках тех, кто имеет над тобой власть. Хайль решил подыграть из любопытства, но садистские игрища его ничуть не интересовали, а происходящее всё меньше и меньше напоминало шутку. Что у него есть, чтобы бороться с этим? Что он может? И нужно ли это, если в конце концов в результате он обретёт желанную смерть? Если бы всё было так просто... Хайль чувствовал, что умереть ему здесь не дадут, поэтому все надежды были на этого громилу за дверями, на его несдержанную ярость и сильные руки, которые в один момент переломят Хайлю шею. Это лучший исход. Это лучшее наказание, которое он может получить. Шиффер прикрывает глаза, шагая в чересчур светлое пространство. Сердце на миг замирает... ...Чтобы продолжить стучать, когда Хайль смотрит на незнакомый ему кабинет, перед которым стоит уже несколько минут, но конвоир его, кажется, не собирается торопить. Кстати, где он? Парень растягивает губы в ухмылке, понимая, что произошедшее не так давно он неосознанно пропустил, не желая ни вдумываться в ситуацию, ни контролировать свою злобу. Дверь открывается с еле слышным скрипом и Шиффер приподнимает брови, слегка удивлённо взирая на полоумного доктора, который одним своим видом начинал бесить. – Здравствуйте, мистер Шиффер! Я уже вас заждался, – сахарно лепечет мужчина, пропуская Хайля в помещение. Оно кажется таким же, как кабинет Кэрри, с тем отличием, что здесь присутствует какой-то странный запах очистителя или хлорки, от чего в носу начинает свербеть, и Хайль потирает его, стараясь не слишком вдыхать едкие испарения. Подобные ароматы были обыденностью в психиатрических лечебницах, где даже заключённых стерилизовали (в смысле, обмывали) всякими препаратами, от которых кожа покрывалась ранами и волдырями, а самочувствие резко ухудшалось. Парень шагает к середине комнаты, почти к рабочему столу, скользит взглядом по поверхностям и устало констатирует: – Всё таки ты мозгоправ... Позади слышится сдавленный смешок, после которого докторишка пытается прочистить горло, будто привлекая внимание. – Это настолько очевидно? – Представь себе, – Хайль пожимает плечами и затылком чувствует чужой испытывающий взгляд, а затем движение, когда мужчина подходит ближе и наклоняется, при этом оставаясь на расстоянии вытянутой руки, но и этого было достаточно, чтобы ощутить дыхание возле уха. Парня коробит от этого действия, но он замирает, сузив глаза, когда слышит голос, пониженный на несколько тонов: – Я рад, что вы такой сообразительный. Хайль хмурится, ведь эта игра ему не нравится. Докторишка пытается им манипулировать, при этом заискивая, укрывая комплиментами, вниманием, искрящейся густой аурой, которая должна располагать и создавать подходящий уют для построения доверия. Своими задатками доктор явно умело пользовался, начиная от внешности и заканчивая гипнотизирующим низким тембром. Шиффер был уверен, что омежки на это велись, даже не зная, какой он принадлежности и, забывая обо всём на свете, добровольно бросались в тщательно расставленные сети. Но сейчас были другие обстоятельства, подобные трюки с Хайлем не прокатят, и это, наверное, понимает и сам доктор. Парень не двигался столько же, сколько мужчина молчал, то ли обдумывая следующие слова, то ли планируя действия в отношении Хайля. Он привык ждать, точнее, выжидать, когда человек первым сделает шаг, чтобы оценить свои шансы. Не сказать, что их не было в случае с доктором, однако опасения его поведение, безусловно, порождало, да так, что сложно было наверняка предугадать, к чему это приведёт. Шиффер не умел думать наперёд, однако точно знал, что то или иное действие вызовет и был готов сохранить лицо даже тогда, когда внутри всё будет разрываться от злобы. Похоже, не дождавшись от Хайля реакции, доктор решил поменять стратегию, обойдя парня, направляясь к рабочему месту, но не забыв на ходу встретиться с ним пронзительным взглядом, будто выискивая что-то необходимое. Это омега проигнорировал, однако в тот момент, когда мужчина проходил мимо, Хайль вдруг неожиданно заметил, какова на самом деле их разница в росте, и это, честно говоря, на секунду заставило растеряться. Может ли омега быть настолько высоким? Хах, конечно, почему бы и нет? Вот только Шиффер почему-то сейчас не был в этом так настойчив. От докторишки не пахло от слова совсем, а это значило, что он либо бета, либо на подавителях, но обоняние могло обманываться, когда запахи перебивал отвратительный смрад какого-то средства. И всё же он сомневался. Без знания слабых мест противника ему было сложно ориентироваться, но Хайль быстро отмёл эти рассуждения, оставив их до следующего раза. – Я так и не представился, – слегка виновато наклонил голову доктор, когда устроился на своём кресле и скрепил пальцы замком, – Моё имя Джин Лэттер, я психиатр и нахожусь здесь для контроля заключённых в их эмоциональной и психической сферах. Проще говоря, провожу беседы, как вот сейчас с вами. – он улыбнулся, приподнимая уголки рта, но не лыбился, как делал это обычно. – И о чём мне с тобой говорить? – Хайль фыркнул и плюхнулся на широкий диван до того, как доктор предложил ему присесть на стул возле его рабочего стола. О чёрт, здесь так удобно! – парень слегка прикрыл глаза, располагаясь на слишком мягкой поверхности, не обращая внимания на исследующий взгляд со стороны. – Например о том, как прошла ваша встреча с партнёром. Расскажете мне? Шиффер поёжился от упоминания этого здоровяка и чуть не скривился, но вовремя подавил в себе этот порыв, и вместо этого ванильно промурлыкал, вкладывая в слова весь свой ядовитый сарказм: – Он замечательный! Лицо Джина вытянулось поначалу, глаза непонятного оттенка раскрылись, а вопросительно загнутые брови ясно выражали недоумение, с которым мужчина пытался расслышать сказанное Хайлем. – Правда? – Ты же это хотел услышать? – цокнул языком парень, в раздраженном жесте приподнимая верхнюю губу, оскалившись. – Точно не от вас, – докторишка покачал головой и мягко, даже как-то облегчённо улыбнулся. И как ему не надоело? – подумалось омеге, когда он встретился глазами с Джином. Тот снова молчал и Хайль радовался, что может избежать пустой болтовни типа "как твоё здоровье" и "какая отличная сегодня погода". В гляделки они играли долго, по крайней мере, так казалось в полной тишине, и это начинало действовать на нервы. В самом деле, нет ничего более действенней, чтобы заставить человека почувствовать неловкость и неуверенность, чем гнетущая тишина, когда ты сам не желаешь вести разговор, но явное давление со стороны собеседника чётко намекает, что пора бы уже. И это ясно без слов, потому что, похоже, аура у этого мистера Джина такая, подавляющая, при всём его благочестивом и мирном виде. Хайлю кажется, что он даже может слышать в своей голове эту бесконечно жужжащую мантру, которая читается во внимательном взгляде доктора, в его выжидающей позе и замершей на лице улыбке. – Говори, если есть, что сказать. – Хотите чаю? Шиффера вопрос удивляет и одновременно настораживает, он приподнимается, его расслабленная поза медленно перетекает в напряжённую, но на лице сохраняется безучастие. Похоже, доктор сделает всё, чтобы выудить нужную ему информацию. Но это напрасно. Хайль пропускает свою реплику, наблюдая, что предпримет Джин и доктор, приняв молчание за согласие, достаёт откуда-то из-под стола две чашки, шустро кидает в них чайные пакетики и наклоняется вниз, как потом оказалось, за электрочайником, в котором бултыхается горячая вода; далее торопливо заливает ее в посуду, выуживает из тумбочки ложки и рафинад, а затем с немым вопросом обращает взгляд на Шиффера. Всё наготове... Смотрите, какой продуманный, – про себя ворчит парень, поднимаясь с дивана и подходя к столу, нависая своей худой фигурой над спокойным мужчиной, глядя на него сверху вниз. Внимание опускается на дымящиеся паром чашки, и омега суживает глаза, раздумывая, что туда можно было подсыпать. В том, что в его рацион, кроме обычных продуктов и напитков, входили препараты и разные "витаминки", сомнений не было. Другой вопрос, на что они влияли и как действовали? Это казалось таким очевидным фактом, что Хайль иногда даже не верил сам себе. Он просто чувствовал. Чувствовал и опасность, и намерения, и ход мыслей окружающих, что были для него как выведенные черным по белому строки. – А есть что покрепче? – прерывает размышления Шиффер, боковым зрением замечания, что кроме стола, стульев и дивана в кабинете ничего нет. Лампы над головой святят слишком ярко, потому что ни в одном уголке колонии нет окон, но, чёрт возьми, так хотелось,чтобы они были... – Думаете, что я мог что-то добавить в чай? Вы меня обижаете, – Джин по-детски дует губы, но Хайль ему не верит. В его глазах чистый рассудок и прямая тактика, которой омега не собирается проигрывать. – Не люблю горячие напитки, – парирует он и усаживается на стул, не разрывая зрительного контакта. – Предпочитаю вино. Доктор ни на миг не теряется, ведь понимает, что если хочет настроить заключённого на разговор, нужно идти на уступки. И он идёт. Хайль удивляется, насколько легкомысленно докторишка достает из тумбочки бутылку спиртного и бокалы, словно не имея никаких опасений, словно не заботясь о том, что парень может этим воспользоваться. К слову, бокалы стеклянные – такие легко разбить об угол стола, а затем, наклонившись, воткнуть осколок в горло. Вот только кому? Шиффер над этим думает, но приходит к мысли, что это бесполезно. Его, как и докторишку, могут спасти, ведь видеонаблюдение и чип никто не отменял, но осознавая, насколько близок этот шанс и как тяжело от него отказываться, Хайль не может найти себе места. Он знает, что ещё немного до подготовленного для него ада и приближаясь к нему, как никогда хочется просто не дойти, упасть на полпути и замереть, перестать дышать, думать... Жить. Но вместо этого Хайль вливает в себя предложенное ему вино, то ли удовлетворённо выдыхая, то ли отчаянно завывая, закатывая на миг глаза и поджимая влажные от напитка губы, перекатывая во рту это жгучее кисло-сладкое послевкусие. В планы не входит напиться, но так хочется, что внутренности сотрясает от взявшейся откуда-то горечи, которую не могут смыть ни алкоголь, ни бессмысленные разговоры, ни даже гипотетически совершенное убийство. Всё это не подходит. Не поможет. Как же, блять, меня от вас всех тошнит... – проплывает в мозгах почти пьяная фраза, от которой мутить начинает уже конкретно и вполне себе реалистично. Джин молчит и в кои-то веки Хайлю хочется услышать все те вопросы, которые ярко мигают в его глазах. Он понимает, почему находится здесь, что от него хотят и зачем какому-то психиатру с ним беседовать. Всё предельно ясно, ведь Хайль Ганс Шиффер – непонятный, дикий феномен человеческого общества, прецедент, существо, не поддающееся объяснению. Ведь омеги-убицы – это редкость, неизученный дефект, монстры из детских сказок, понятие мифическое, несуществующее в сознании здравомыслящего законопослушного гражданина. Человека. – Что ты хочешь услышать? Всем давно известна правда, так что доёбываться с вопросами – пустая трата времени, – Хайль брезгливо морщится и отставляет пустой бокал в сторону. Доктор воспринимает это как просьбу обновить. Парень не выказывает недовольства, всё же, с другой стороны, выпить ещё хочется. – Мне кажется, это не совсем так. Признаться честно, вы мне интересны, мистер Шиффер, – Джин ни на каплю не меняет миролюбивое выражение лица, но голос его звучит твёрдо и уверенно. – Как подопытный кролик? – Как личность, мистер Хайль. – Неужели кто-то ещё считает, что она у меня есть? Мистер, ты, кажется, переоцениваешь меня, – парень скалится, но как-то лениво, не желая тратить силы на злость. Он догадывается, к чему ведёт разговор, поэтому пытается сдерживать в себе порывы, которые на руку только докторишке. – Мне хочется узнать ваши настоящие мотивы, даже в таких условиях. Шиффер хмурится. Последние слова ему совсем не нравятся. – Прошло семь грёбаных лет. Где же ты был раньше, доктор? – Было сложно с вами встретиться. – Да-да, я же важная персона. – Вы эпатируете лишь для того, чтобы выразить своё негодование или привлечь внимание? – Джин задаёт наводящий вопрос, но Хайль его нарочно игнорирует и отпивает с бокала, показательно размазывая языком по губам капли вина. – Всё предельно просто для тебя, мистер. – Вы совершили преступление из-за ревности, потому что чувствовали себя брошенным? – Да, мистер, всё так, как и говорят. – Но это ложь. – В чём именно? Это же так банально: я приревновал своего мужа к его пассии и устроил поджог в состоянии аффекта. Разве может здесь быть что-то другое? – Это недостаточный мотив. – Это ты так думаешь. Любовь – страшная сила, так говорят? – Хайль коротко хохотнул, но ни одна мышца на лице не дрогнула, а в безразличных глазах застыло презрение. Вся эта хрень, касающаяся прошлого, выводила парня из себя. Он не мог выносить этих вопросов, не мог здраво мыслить, перестать думать о том, о чём думать себе запрещал. От него ждут раскаяния, признания своей вины, сожаления и подчинения воле призрачного Справедливого Государства. И если бы Хайль раскаивался, если бы признавал свою вину, если бы сожалел – подчинился бы, беспрекословно, как раб своему хозяину, как блудный пёс, вернувшийся домой. Но ничего из этого он не чувствовал и все эти моральные устои и предубеждения давно перестали его волновать. Да, он сволочь. Да, он убийца. Да, он собственными руками сотворил то, что все в этом мире считают грехом. И не жалеет. Перед самим собой его совесть чиста. Джин больше не спрашивал. Это было к лучшему и Шиффер оценил это, как окончание их затянувшейся беседы. Без отдельного приглашения он поднялся на едва дрожащих ногах и направился к двери. Его не останавливали, но брошенное позади: – Жду вас в следующий раз, – заставило на секунду замереть, сцепить зубы и медленно процедить воздух, желая избавиться от раздражения. Хайль уходит под сопровождением конвоира и только в камере понимает, что совсем забыл о своей травме, но смотреть на палец желания так и не появилось. Это мелочь. – Как сегодня прошёл ваш день? – спрашивает в очередной раз доктор. Омега чуть отводит взгляд и в голове смутными картинками пролетают обрывки сегодняшней встречи. – Не напрягайся. Просто получай удовольствие, – шепчет он на ухо альфе, одновременно сдавливая его шею и зажимая стопой вставший колом твёрдый член. Мужчина рычит сквозь маску и безумным взглядом впивается в фигуру Хайля. В его глазах чётко читается желание разорвать к чертям сдерживающие его цепи и завалить омегу на первой попавшейся поверхности. Парень ухмыляется, наблюдая за яркими эмоциями и надавливает ногой сильнее, доводя партнёра до дрожи. Звенят цепи. Хайль неопределённо пожимает плечами, улыбаясь ехидно, даже как-то хищно. – Чем вы сегодня занимались? Шиффер прикрывает глаза, возвращаясь к воспоминаниям, которые он желал бы стереть из своей памяти. Хайль кусает альфу за плечо, затем в шею, за мочку уха, оставляя пульсирующие кровоподтёки и невольно любуется. Конечно, они исчезнут совсем скоро, не оставив и следа, но сам процесс неимоверно вдохновляет. Омега снова давит на пах. – Нравится? Альфа бессвязно мычит, не в состоянии трезво расценивать обстановку. Его феромоны густым облаком витают в воздухе, но Хайлю уже всё равно. Он на него больше не реагирует. – Было что-то интересное? Хайль отпивает из бокала, возводя глаза к потолку и невольно опять вспоминает. Омега ощущает под ладонями твёрдые мышцы и стучащий бешеный пульс. Мужчина тяжело дышит, хрипит, пытаясь что-то сказать, но маска не позволяет. Он внимательно рассматривает тонкое жилистое тело перед собой, вдыхает сквозь щели маски запах и опять заводится. Хайль кривится от этого зрелища и в следующий миг сжимает руки на крепкой шее, особо не надеясь, что подобное действие возымеет какой-то эффект. И всё же есть в этом что-то. Не в причинении боли, не в мучении или издевательстве, нет. Именно в превосходстве, в чувстве уверенности и силы, которой, по сути, никогда не было и не могло быть. Он не может подавить своим запахом, но заставить ощутить полную безысходность – вполне. Хайль ухмыляется немного безумно, вглядывается в тёмные глаза, в которых плещутся и похоть, и ярость, и непонимание. Руки сдавливают шею сильнее, пока на ней не остаются синие отпечатки. Омега выдыхает с облегчением и продолжает молчать, не отвечая на любопытные вопросы доктора.***
Часы, дни или даже недели пролетают перед глазами Хайля, мигая всё теми же лицами и механическим повторением одинаковых действий, которые из раза в раз казались пустыми, не наполненными ни смыслом, ни хоть толикой изменений. Он плывёт по течению, ожидая резкого поворота, за которым не так трудно будет найти свою погибель. Парень воспринимает это спокойно, мысли о скорой смерти желанны и естественны, как и тот факт, что боли не избежать. В полутьме комнаты омега видит цвета искаженными. Теперь светлые пастельные цвета превратились в холодные, тёмные, мрачные, но это в каком-то смысле успокаивает, Хайль наконец чувствует себя на своём месте, в подходящей идеальной для него обстановке. Он бы предпочёл погрузиться в бездонный чёрный, упасть в самый его эпицентр и застыть там навсегда, закрыть глаза и исчезнуть. Он тонет. Чувствует, как проваливается в сон, совершенно этого не желая, зная, что всё равно проснётся. Тепло неожиданно подбирается к его телу, опутывает прочными нитями, проникает под кожу. Хайль пытается пошевелиться, но это почему-то невозможно, он парализован, не может ни пальцем пошевелить, ни моргнуть. Только широко открывает глаза и... И всё внутри обрывается, осыпается с треском и режет осколками, терзает, душит, почти убивает. Хайль не дышит, только с трудом глотает всхлипы и подавляет крик. И вдруг улыбается. Так, как не делал этого годами. Как не делал этого ни для кого, кроме него. – Джон... – он неосознанно шепчет это имя, всматриваясь в такие знакомые, такие живые черты лица. Он находится рядом, лежит возле него на одной кровати, только руку протяни – Хайль лишь думает об этом, и пальцы сразу же касаются тёплой щеки, легонько обводят все самые маленькие изгибы, словно на детально проработанной скульптуре. В горле застывает жгучий ком, глаза слезятся, улыбка не спадает с лица, а становится только шире, когда Джон улыбается в ответ. – Хейли. Омега вздрагивает. Когда в последний раз он слышал это прозвище? Будто его и не существовало никогда, но тут снова появилось, возродилось вместе с теми чувствами, которые уже тлели в покрытых мраком уголках души. Джон... Такой реальный и такой красивый, как и в их первую встречу, будто и не было всех этих лет беспробудного ужаса, лжи, ненависти. Сейчас он кажется другим, тем идеальным, которым его видел Хайль, тем добрым, улыбчивым, тёплым человеком, которым оставался лишь в памяти, лишь в мыслях и снах. Хайль снова гладит его по щеке, ощущая странную смесь эмоций, которую нельзя передать даже сотней слов. Это что-то совсем иное, правильное, даже если только кажется. – Ты совсем не изменился, – снова шепчет, будто бы боясь спугнуть только появившееся наваждение. Лицо Джона искажается, плывёт, улыбка половинит его мужественные черты. Его рот... чёрный, из него вырывается копоть тёмного дыма, что застилает глаза. Хайля это душит, он задыхается. Задыхается и в тот миг, когда видит глаза Джона. Мертвые. Серые. Пустые. В них больше не осталось жизни, не осталось того отпечатка, той искры, которая бы подтверждала, что Джон ещё с ним, с Хайлем. Но нет. Этот Джон другой. Это не Джон. – Я н и к о г д а не менялся, – звучит из искривлённого рта, Хайль хочет убрать руку, хочет отскочить, уйти, но конечность будто приклеилась у щеке намертво, словно навечно скрепляя их обоих. Не то полуживых, не то полумёртвых. Его лицо плавится в огне. Оно тает под рукой, под жаром, оголяя обугленные кости, которые рассыпаются в прах, а затем собираются липкой жижей, которая стремится к Хайлю, обхватывает горло, заползает в глотку, не позволяя ни кричать, ни умолять, ни проклинать. Хайль воет, орёт, рыдает мысленно, он утопает в ужасе и хаосе бесконечно длинного сна, молится тем, в кого никогда не верил, лишь бы прекратили эту пытку. Его сердце останавливается. На мгновение, секунду, минуту, или навсегда. Из тела выбивается последний вскрик, и омега затихает. Сначала холодно, а затем становится всё жарче и жарче. Тело вздрагивает, его подкидывает на месте и колотит, словно разрядом тока. Хайль вдыхает резко, и так же резко открывает глаза и садится на кровати. В голове шумит. Мысли неразборчивы, спутаны, но кажутся отстранёнными, чужими и бесполезными. Хайль покачивается из стороны в сторону, пытаясь разобраться в том, что произошло. Озноб и жар накрывают одновременно и омега лишь сейчас обращает на это внимание. Он не чувствует особых изменений в своём теле, но когда приподнимает одеяло и смотрит на то, как по покрывалу под ним расползается вязкая прозрачная лужа, всё становится понятным само собой. Хайль скрипт зубами и до боли в костях сжимает в руках ткань, пытаясь не сорваться, но рычание всё же ворочается в груди, и парень тихо шипит, матеря всё на свете. Чёрт! Чёрт! Чёрт!!!