Семейная терапия

      Первой мыслью, застучавшей в голове, было прикончить себя до того, как за ним придут. Вариантов, как и времени, было немного, да и вероятность того, что на этот раз ему всё таки повезёт настолько ничтожно мала, что лучше и не думать об этом вовсе. За дверью его уже ждут и если он не выйдет по собственной воле – его выведут силой. Оба исхода не радовали Хайля, точнее сказать, глубоко огорчали, ведь делать хоть один шаг от своей кровати он был не намерен. Чёртова течка застала совсем не вовремя. Шиффер вообще её не ждал, а такая подлянка от собственно тела здорово подпортила его недалеко идущие планы. Парень совсем не чувствовал ее симптомов, хоть она была, похоже, в самом разгаре, однако пропитанный сладким запахом воздух говорил сам за себя, а склизкая жидкость между ног раздражала до невозможного. Руки немного подрагивали. Счёт шёл на секунды, но что-то словно тормозило Хайля, не давало сделать ни единого движения. Он не был здоровым омегой. В данной ситуации, от слова совсем. Он знал последствия сделанных когда-то ошибок и поэтому был уверен, что не сможет больше стать обычным, как и все. Шиффер был уверен, что никогда не ощутит паскудного влияния течки, реакцию на неё со стороны альф и уж точно не сможет даже забеременеть, не то что выносить. В последнем Хайль особенно не сомневался. Сколько бы его не пичкали всякими препаратами, вот только своего эти мрази не добьются. То, что происходило сейчас, сложно назвать тем, что можно было предугадать. По крайней мере, Хайль точно не надеялся на это, полагая, что его репродуктивная система давно уже убита. И дело было даже не в транквилизаторах, пусть ему их кололи на протяжении семи лет, всё гораздо сложнее. Ещё задолго до того, как Хайля посадили, его течки прекратились полностью, поэтому он и представить себе не мог, что в какой-то дрянной радужной колонии его ёбаная омежья сущность снова вступит в свои права. Это было гадко. До такой степени, что сознание покрывала мутная пелена ярости и омерзения, от которой хотелось царапать кожу, выблевать все свои внутренности, вырвать с корнем и потоптаться по ним, скинуть в грязь, небытие, сжечь до черна, чтобы никогда больше не иметь шанса вернуть... Хайль ненавидел всё это. Ненавидел неистово, горько, отчаянно, так, как не ненавидел ничего в этом грёбанном мире. И не потому, что не мог выдержать подавляющее желание. Не потому, что боялся потерять контроль над собственным разумом и быть затянутым в липкий омут инстинктов. И даже не потому, что с самого начала хотел быть независимым, свободным от стереотипов, от чужих взглядов, чужого присутствия, рук... От других, которые хотели управлять им, прижимать лицом к земле, разрывать на части, показывая его никчёмность перед ними. Перед собой. Указывая на его место, предопределённое ебучей судьбой. Не в этом причина. Далеко не в этом...       Если бы когда-то, намного раньше, ему сказали, что сама сущность погубит его... Если бы хоть кто-то предупредил не делать глупостей, не идти на поводу у чувств, не быть дураком, верящим каждому слову того, кому он был готов отдать душу, отдать всё без остатка... Если бы Хайль сам понял, что погряз в безумии под названием любовь, что поддался сладким речам, тёплым глазам и обезоруживающей улыбке... Ничего бы не было. Он проморгал возможность отступить раньше, чем станет слишком поздно. Он сожалел только об этом. О своей никому не нужной любви, которая испепелила всё человеческое в нём. А теперь действительно поздно. Он здесь, сидит на этой ёбаной койке, в этой ёбаной жиже и думает, какой же всё таки тупой Хайль Ганс Шиффер, что сразу не сдох. Немного обидно. Все хотят его смерти, но никто не может ему её позволить. Лишь приближают, дают эфемерную надежду, ждут, когда Хайль протянет руки... И оттаскивают назад. В ад, который он сам себе устроил. Иронично. Почему же только шрам? Только этот нелепый постыдный шрам, показывающий всю бесполезность, всю тщетность его попыток найти избавление. Тогда тоже был шанс. Последний. Хайль не остался сгорать в агонии освобождающего огня. Сбежал. Сбежал, словно действительно чувствовал вину. Словно боялся... ... боялся смерти. Ха! Ничего более глупого ему в голову раньше не приходило. Что он может сделать сейчас? Сопротивляться? Сдаться? Или уйти? Сколько ещё ему нужно времени, чтобы принять решение, о котором не придётся потом думать с разочарованием? Существует ли вообще хоть что-то правильное? Ответа уже никогда не будет. Удача покинула его давно, хотя, возможно, это случилось ещё в тот момент, когда он родился. Всеми обожаемый и ненавистный Хайль Ганс Шиффер.       Дверь, как будто издеваясь, открылась медленно, но слишком неожиданно, чтобы омега смог дотянуться до края кровати, находящегося у изголовья и прижатого к стене. Он не успел даже обдумать мысль, что в этом чёртовом углу наконец он сможет найти спасение и выйти из игры – мгновения затянулись на часы, где Хайль безвылазно сидел в рассуждениях, которые нихрена не помогали, только отталкивали от чего-то важного, отдаляли от смысла его действий, от понимания происходящего. Это было бесполезное, дерьмовое занятие, которое парень старался всё время избегать. Не нужно ему корчить из себя умника, если есть путь попроще. Когда в поле зрения появилась рожа неизменного проводника (Жаль, что не в мир мёртвых, – вяло проскользнуло в голове), Хайль только беспомощно покачал головой, словно пытаясь сбить этот чёртов сон и в конце концов проснуться; что бы разве что в своём воображении отрицать все факты, которые ему тычут в лицо. В последующие часы (или даже дни, чёрт его знает) он решил абстрагироваться от всего окружающего, от мыслей, чувств, тела... От себя. Как он делал это каждый раз, когда в Вайтхаузе в его карцер входил очередной "добропорядочный" посетитель; и когда от транквилизаторов кожу в прямом смысле жгло адским пламенем, разъедающим рассудок; и когда он извивался под тяжёлыми ударами дрянного прокуроришки, который не имел за тем ни умысла, ни мотива, ни понимания последствий. Для всех всё очевидно и просто. Просто забить и не обращать внимания. Замарать руки кровью, вытереть их белоснежной салфеткой и идти дальше. Они не сожалеют, не думают, не знают. Этого и не нужно. Важно лишь то, что всем плевать. А раз так, то можно делать всё.       Хайль ухмыльнулся сам себе, но его губы, потрескавшиеся и искусанные, поджались и дрожали, словно бы от самого леденящего холода. Черты лица окаменели, а глаза – серые, давно утратившие свой былой цвет, – смотрели в пустоту, через всё пространство, через эти грёбанные стены, людей, машины и прочее. В голове было пусто, но где-то в её потёмках, когда омегу под руки подняли и потащили на выход, мелькало раздражающее и глупое: И почему же я всё таки боюсь..?

***

      Внутри клокотало что-то необъяснимое и страшное. Шиффер чувствовал надвигающуюся угрозу и не мог понять, от чего она исходит. То ли от конвоира, то ли от высокой металлической двери с электронным циферблатом, за которой находился альфа, или же от самого здания Блэкхауза, где будто каждая стена, каждый угол следил за всеми его действиями. Возможно, Хайль чего-то не учёл, раз сейчас, пробираясь через тусклый серый коридор, его ноги тряслись с такой силой, что трудно было сделать даже шаг. Течка здесь была совершенно ни при чём. Он не хотел ни близости, ни запаха, ни, в конце концов, члена в жопе, потому что ему это было чуждо. Тело, конечно, подгадало не самый лучший момент, но не оно им управляло. Шиффер подавил в себе любые проявляется даже самых малых из тех желаний, что могли возникать у него, как у омеги. Он ими управлял, а не наоборот.       Проводник, хоть и делал вид, словно ему всё равно, был напряжён, и это ощущалось и в его движениях, и в руках, которые вцепились Хайлю в предплечье. Это показалось немного забавным. Интересно, почему он так переживает? Его работа, такая скучная и монотонная, наверняка приносит приличный доход, иначе бы зачем здесь кому-то работать? То же самое с санитарами в психбольницах или надсмотрщиками в тюрьмах: справедливое государство хорошо позаботилось о том, чтобы такие профессии оплачивались по достоинству, страховка покрывала уйму расходов и условия соответствовали нормам. Прекрасно, не так ли? Преступникам уделяли много внимания, а на содержание самых буйных выделяли огромные средства. А всё потому, что смертную казнь проводили далеко не сразу: заключённых удерживали в таких адских местах и пичкали таким дерьмом, что до назначенной даты доживали не все. Эти тюрьмы делали самым настоящим чистилищем, в котором пылали грешники. Страны, не входящие в справедливое государство, такие методы осуждали, но большинству было удобнее пропускать этот факт мимо ушей. За громкими речами о соблюдении прав человека было желание сделать так же, потому что все, абсолютно все хотят смерти для виновных. Монстров нужно бояться. Иначе какой смысл называть их монстрами?       И вот, шагая вместе с этим мужиком по знакомому коридору, Хайль в который раз подмечал, что выбраться у него нет никаких шансов. Может, именно сегодня он умрёт? За той дверью? Наконец не выдержит? Хорошо, если бы это было так. Он устал. Серьёзно, он, блять, так устал, что уже плевать, сколько боли ещё ему придётся вытерпеть. Так омерзительно, что он надеется на смерть от чужой руки, когда сам ни разу не мог нормально причинить себе вред. Это было странно, страшно и глупо. Он трусил каждый раз, потому что лишать себя жизни – это выше его, это единственное, чего он не сможет сделать. И именно по этой причине он застрял в этой грёбанной колонии и плетется сейчас на встречу к своему самому большому страху, к ужасному мучению, которое не даёт гарантий умереть. Действительно ли здесь его хотят убить? Или ждут, когда он и правда сойдёт с ума... Перейдёт черту? Хайлю хотелось, чтобы тот недавний сон забрал его, так, как он этого заслуживал, как было бы правильно. Но Джон... Ты опять оставил меня. Шиффер улыбнулся еле заметно, иронично, грустно. Что может быть больнее этого?       Когда конвоир дёрнул его и заставил остановиться напротив уже знакомой двери, конечности Хайля похолодели настолько, что он перестал их чувствовать. О своих постоянных визитах сюда Шиффер, честно, никогда не задумывался. Подразнивания здоровяка просто веселили его, придавали каких-то красок тюремной рутине и заставляли забывать, что будет, когда он выйдет из комнаты. Да, ещё были каждодневные попойки в кабинете мистера мозгоправа, где тот пытался впарить ему очередную хрень, а омега лишь возводил глаза к потолку и молча вливал в себя весь алкоголь, который ему предлагали. Хайль расслаблялся. Забывался на короткие мгновения, потому что скука в четырех стенах собственного карцера и беспочвенные гоготания омежек в столовой выводили из себя, и в такие моменты он чувствовал, что тьма, засевшая глубоко внутри, снова поглощала его душу.       Парень вдохнул через нос настолько глубоко, насколько хватало места в его лёгких. Он закрыл глаза, потому что голова начала кружится и медленно пропустил воздух сквозь зубы, когда дыхание совсем спёрло. Под рёбрами неприятно заныло, но Хайль на это внимания не обращал. Свой запах, пробивающийся через остатки феромонов других заключённых, омега чувствовал до тошноты отчётливо, где-то между ног прилично налипло и стекало по бёдрам, но возбуждение так и не пришло. Его и в помине не было. Когда, после нескольких манипуляций, дверь с писком открылась, Хайль замер всего на секунду, а затем без чужих подсказок шагнул внутрь слишком хорошо освещённого помещения. Хайль был бы удивлён, если бы не догадывался с самого начала, как всё произойдёт. Его безымянный партнёр, больше напоминающий груду камней, сидел на своей кровати, однако (к разочарованию ли?), не был приковал цепями к стене, а вполне свободно располагался на своём месте. Шиффер не собирался строить из себя не пойми что, как это было в первую встречу, разглядывая уже знакомые восемь углов, в одном из которых, как и всегда, находилась камера. Он знал, что с этого же момента их парочку будут исследовать самым мерзким и дотошным способом, и им, как блядским кроликам, нужно будет показать всю похоть во время течки, трахаясь на каждой попавшейся поверхности. От представления всего этого Хайля начало ощутимо мутить и он, даже не пытаясь притворяться, едко скривился, поджав губы. Феромоны альфы переполняли комнату, забиваясь в нос чем-то горьким и резким. Это напоминало что-то вроде сандала или бергамота, но правда лишь в том, что Хайлю этот запах абсолютно не нравился. Раньше, когда он был приглушённым даже в моменты возбуждения, то не казался настолько противным, к нему можно было даже привыкнуть, но сейчас... Шиффер сузил глаза, разглядывая мужчину, и всё стало сразу понятно. Да уж, сегодня определенно не его день. Гон. Ещё более отвратительного исхода не стоило и ожидать. Получается так, что препараты, которые им подсовывает Блэкхауз, ускоряют биологические процессы, а значит, партнёров будут склонять до тех пор, пока омега не залетит. Дело дрянь... – Хайль мысленно шипит, продолжая смотреть на альфу, теперь подмечая больше деталей. Тело альфы, неправдоподобно огромное и на вид сильное, вздымалось от тяжёлого дыхания, капли пота стекали по коже, которая словно источала жар. Зрачки мужчины расширились настолько, что заполняли всю радужку устрашающей чернотой, которая тянула к себе, свирепый взгляд скользил по чужому силуэту, широкий нос водил по воздуху в попытках уловить запах омеги, а между приоткрытых губ виднелись удлиннившиеся клыки. Картина была до невозможного жуткой и Хайль из последних сил держался, чтобы не сделать шаг назад, не отвести взгляд и не проронить и слова. Условное расстояние, чёрт знает зачем образовавшееся между ними, вызывало подозрения и напрягало. В таком состоянии альфа мог бы давно накинутся на него, лишь учуяв запах течной омеги. Но тот почти не двигался и только упрямо смотрел на парня, хотя в его взгляде чётко можно было увидеть, как он нагибает Хайля и... – Ты поздно. От неожиданности, услышав низкий, почти звериный тембр голоса, Шиффер чуть пошатнулся. Он очень надеялся, что ему просто показалось. – Ну чего ты? Подойди ближе. Да нет, только не это... – Ты очень хорошо пахнешь. Хайль, сначала вздрогнувший, цокнул языком и закатил глаза, когда последние слова донеслись до него. Блять.       Шифферу собственный запах не нравился ещё до заключения. Нет, точнее не так. Он бесил настолько, что парень каждый день закидывался таблетками и подавителями, чтобы не чувствовать его и этого влияния на окружающих. Потому что этот ёбаный запах срывал крышу каждому, кто находился рядом. Долго пребывать под влиянием препаратов было опасно, поэтому становились очевидными ухаживания одноклассников или совсем не двусмысленные взгляды в его сторону. Хайль не понимал этой тяги к чему-то настолько приторному и банальному: чёртова клубника, гадская ваниль и долбаный жжёный сахар, который (ах, да) называли "карамелизированным" – этот набор весьма противных для самого парня вещей, другим казался чем-то едва ли не божественным, хотя он редко замечал за альфами страсть к сладкому. И всё же многим это нравилось. Даже слишком. И тот факт, что этот бычара тоже на него среагировал, расстраивал. Кроме своей внешности, он больше ничем от других не отличался. – Может хватит уже трепаться? Шиффер надеялся, что его хотя бы сегодня не будут доёбывать нахер никому не нужными разговорами. Пустая болтовня вконец портила настроение и омега был не намерен её поддерживать. Либо у этого мужика стальная выдержка, либо он начал свою игру... О, оба варианта его злили в одинаковой мере. – Мы так и не познакомились, – альфа выдержал паузу, злорадно ухмыляясь, выставляя напоказ острые клыки и, словно издеваясь, усилил поток феремонов, – Хайль. Парню же от этой выходки стало совсем плохо. Царапающийся зверь, которого он давным-давно навсегда запер в клетке, теперь скалился и готов был в любой момент вцепиться в глотку человеку напротив. Хайль, на удивление, его поддерживал. Глаза заволокло пеленой, челюсти плотно сжались, а пальцы вцепились в ткань бесполезной сейчас робы. – Вот оно как, – из горла вырвался сиплый вздох и лицо парня искривилось ехидной злобой, – Уже доложили? – А ты думал, что я тебя не узнаю? – альфа неожиданно поднялся, и где-то на задворках подсознание панически вскрикнуло. Он точно не человек... – Ну конечно, я весьма известная персона, – ноги задрожали, словно готовясь сорваться лишь по одной команде. – Прискорбно, что всё это время я был связан, - тот наклонил голову, неотрывно вглядываясь в глаза омеги. – Так хотелось меня выебать? – Не представляешь, насколько, мелкая дрянь, – альфа показательно глубоко вздохнул, и заулыбался ещё шире, а затем... ... А затем Хайль ощутил крепкие пальцы у себя в волосах и знакомую боль в голове, когда его опустили прямо на пол. Из носа брызнула кровь, в голове чертовски гудело, из глаз посыпались искры и ощущение собственного тела на какое-то время полностью пропало. Шиффер только чувствовал или, точнее, слышал, как с него срывают халат, слышал шумное дыхание, иногда прерывающееся рыками и уже с грустью понимал, что его оставили в сознании. Чего следовало ожидать? Раз уж он попался какому-то бешеному громиле, да ещё и в период гона, бесполезно было что-то говорить. Он бы не вышел из карцера целым даже в случае, если этот бычара не знал бы его. Так что всё вполне оправдано. Только вот... Как-то Хайль ещё надеялся, что его не возьмут. Глупо и тщетно думал, что этот альфа не захочет и пальцем его коснуться, потому что он убийца. Детоубийца. Так думали все до него. Будь он даже писаным красавцем, а его насильники – полными моральными уродами, последние бы ни за что не стали трахать такую мразь. В их хвалёном обществе это считалось самым непростительным и ужасным грехом, за который Хайля убили бы по несколько раз. Каждый. Парень списывал всё на природу и естественные потребности, которые хотелось удовлетворить после приёма транквилизаторов. Конечно, обычные люди не могут противостоять инстинктам. Или же здесь было что-то ещё? Злость? Презрение? Ненависть? Его хотели наказать? Ха... Было бы замечательно. – Течёшь как последняя сука, – прозвучало где-то сзади. – Избавь меня от своих комментариев, – выплюнул Хайль, но затем лишь болезненно замычал, когда его, схватив за спутанные локоны, снова ударили головой о белый кафель. Хотя нет, теперь не белый. – Молчать. Шиффер может бы ещё что-то сказал, но металлический привкус, хлынувший ему в рот с носоглотки, чётко указал на то, чтобы заткнуться. Парень лишь мысленно посмеивался, пока с его бесчувственным телом возились в непонятных манипуляциях.       Можно было попробовать стукнуться ещё раз, но в голове стало как-то пусто и мрачно, и в этих потёмках оказалось невозможным разобрать даже крохотную долю тех малых идей, что могли возникнуть. Хайль просто прижался щекой к холодящей поверхности, когда чувствительность стала возвращаться, и тогда он понял, что его текущий зад выпячен навстречу тому, кто устроился сзади. Хотелось бы, как по привычке, пропустить мимо себя всё это, словно подобного никогда не происходило и не могло происходить. Шиффер помнил, но только отдаленно и размыто, настолько, что можно было принять воспоминания за дурацкие вымыслы мозга. И сейчас тоже хотелось сделать именно так, потому что боль, та самая омерзительная, которая могла быть в его жизни, приближалась к нему, в прямом смысле дышала в спину и впивалась в кожу. – Наслаждайся, – услышал он, перед тем, как собственный вскрик эхом разбился о стены.       То, что его с размаху насадили на член, Хайль не понимал ещё долго. Адская, разрывающая боль пронзила его насквозь, поглотила, сожрала с костями и измельчила в труху, пока омега захлёбывался криками. Внутри что-то горело неистовым огнём, тошнота подкатывала к глотке с каждым размашистым движением, а глаза, наполненные слезами, опасно закатывались, оголяя лопнувшие сосуды. Голос пропал почти сразу, на смену ему пришли задушенные хрипы и клокотание во рту слюны, смешанной с кровью. Пол под головой уже давно окрасился в красный, который слипшиеся локоны стирали при особенно сильных толчках. Не стоило даже говорить о том, как мучительно это было. Хайль, распрощавшись с девственностью ещё в старшей школе, такой боли и ужаса никогда не чувствовал. Пусть в тюрьме его избивали в мясо до потери пульса, пусть накачивали транквилизаторами, от которых сдохнуть хотелось в два раза больше и даже психологическое давление было не столь сильным, чтобы сломать окончательно. Хайль не ломался. Не сломался ни разу за все семь лет, потому что так самоуверенно знал, что его не возьмут. Он мог делать, говорить всё, что хотел, зная о последствиях и готовясь к тому, что проснётся уже в мед-отсеке, обтянутым бинтами с головы до ног. И уже тогда Шиффер не думал об этом, как о чём-то неправильном. Он ждал, когда люди вокруг него оголят свои дикие желания, замарают руки его кровью и выплеснут злобу, которая накопилась в их душонках. А Хайль впитает её всю. Всю, до последней капли, становясь сильнее и выносливее. Раз за разом. Обрывая все связи с прошлым собой, с Хайлем Гансом Шиффером. С человеком. Но сегодня... Наверное, он бы зарыдал, если бы ещё помнил, как это делается. Те слёзы, что струились по щекам, были лишь остаточным, рефлекторным явлениям, в котором не было и грамма эмоций, ни осознания, ни исходящих из глубины чувств. Кровь заполнилась разъедающей чёрной желчью, стучащей набатом в каждой клетке его тела.       Хайль повернул голову машинально, без всякой на то причины. Было уже всё равно, на какой поверхности он находится, кто возле него или что сам Хайль такое. Без разницы. Его глаза, скрытые налипшими волосами, уловили где-то рядом дрожащую руку. Свою руку, бесформенной, бесчувственной субстанцией лежащую прямо перед его лицом. И было бы, возможно, странно сейчас рассматривать её, если бы не одна маленькая, но весьма прискорбная деталь. Тот самый палец. Посиневший, изогнутый внутрь, искалеченный палец. Сломанный. Собственноручно, осознанно и безвозвратно. Так, как он сам этого хотел. И уже поздно думать, что никакой пользы это не принесло – только выставило Хайля ещё большим дураком, чем он себя считал. Его самомнение, упорство, наглость, дерзость, прямолинейность, жёсткость, безразличие... Что эти качества ему дали? Ничего, кроме отчаянья за ними нет и никогда не было, пусть сколько он себя не убеждал в обратном. Слабый, трусливый, никому нахрен не нужный... Как всегда. Но теперь ещё и сломанный, как этот чёртов грёбаный палец. И что дальше? Стоит ли вообще продолжать так упрямо цепляться за жизнь, путая её с желанием сдохнуть? Боль отрезвляет. Настолько, что всегда хочется оставаться пьяным. Хочется досуха выпить этой отвратной, пугающей, но такой нужной черноты, что становится тошно. Но Хайль не выпьет. Только будет делать вид, довольствуясь протянутой ему болью, потому что по-другому не может. Не умеет. Он привык и уже вряд ли избавиться от этой привычки. Да и сейчас в его теле звучат лишь отголоски, имеющие горькое металлическое послевкусие. И больше ничего.       В осознанном бреду, в который иногда бросало парня, он иногда ловил моменты своего довольно таки странного перемещения на другую поверхность. То его поднимут за ногу или за руку, то вцепятся в волосы или шею, или даже подхватят под рёбра и кинут в следующий угол. Где он и что с ним, Шифферу было не интересно. Его, как тряпичную куклу, бросали из стороны в сторону, но звуков он больше не издавал. Только изредка что-то хрипел не своим голосом, и на том всё. Когда же, в очередной раз его перегнули и налегли на спину всем телом, Хайль даже не сразу понял, как собственные руки тянутся к шее. Пальцы просто сжались на тонкой, почти просвечивающейся коже и надавили со всей возможной силой, заставляя беззвучно задыхаться. Нет, таким образом он себя не убьёт, но хотя бы сможет отключиться на какое-то время. В голове словно что-то начало лопаться, продвигаясь вниз по позвоночнику множественными мелкими взрывами, которые не то обездвиживали, не то заставляли дрожать в судорогах. Прерывистое горячее дыхание рядом только всё усугубляло. Было бы намного проще, если б этот громила не отвлекал, но руки то и дело соскальзывали, а одна из них – левая, – и вовсе почти не двигалась. И всё же нащупать сонную артерию оказалось задачей сложной, но выполнимой. Сначала было неприятно и Хайль инстинктивно отдёргивал себя, однако с неизвестно какой по счёту попытки ему удалось то, чего он хотел, наверное, больше всего сейчас. И только одно, всего одно действие подпортило последние секунды сознания. Острые клыки, впивающиеся ему в шею кровавым болезненным укусом, пожизненно заклеймили Хайля как собственность, которая так никому и не принадлежит. Использованная, как и раньше, кукла. Без чувств, без личности. Без имени. Только подобие живого существа, медленно увядающего под гнётом пламени. Шиффер лишь тяжело выдыхает, как-то разочаровано и даже недовольно, перед тем как закрыть глаза и упасть в тягучую холодную темноту. Надолго. Или, может, навсегда.