Семейная терапия

      Что страшнее всего ощущать, открывая глаза? Боль? Разочарование? Злость? Ужас? Ощущать, как непонятные, смешанные воедино противоречивые эмоции заполняют собой все мысли, не дают вдохнуть, выговорить хоть слово или просто пошевелиться? Словно что-то тяжелое, мертвенно холодное проходит сквозь кожу, мышцы и кости, и выворачивает наизнанку внутренности, перекручивает их, разрывает, сжимает в руках и бросает под ноги как безобразную требуху, годную только для сожжения? Страх? Нет, это совсем не так.       Хайль, понемногу приходя в себя, осознавал, что и на этот раз попасть в ад у него не получилось. Разочарование на долю секунды вклинилось в грудь ржавым гвоздём, но рассеялось быстро, будто его и не было. В голове чувствовалась привычная и даже приятная пустота, которая отражалась в приоткрытых покрасневших глазах, дыхание оставалось поверхностным, словно бы он и не просыпался даже, и в нос не ударяли совершенно никакие запахи. Омега ощущал небывалое облегчение, что избавлен от лишних переживаний, а значит – снова ничего не чувствует, не понимает и не хочет понимать. Хайль просто плыл по бесформенной тягучей поверхности, не имея под собой опоры; летел куда-то вниз или поднимался вверх, забывая, кто он и где находится. В каком-то смысле, это был рай, на который он не заслуживал, но в глубине души отчаянно хотел. Но просыпаться – выныривать из затягивающей пустоты, – оказалось больно и невыносимо, почти до крика, застрявшего где-то посреди глотки. Нет, не страх.       Хайль пытается пошевелить рукой или повернуть голову, но не может. Не может ничего, кроме как медленно моргать и дышать носом, потому что во рту оказывается посторонний предмет, зажатый между зубов. Омега не просто не двигается – он скован по всему телу, привязан прочными ремнями к кровати, обездвижен самым унизительным способом. Беспомощность – вот что самое страшное. Его связали, словно бешеного психа и впихнули в рот кляп, будто бы он сейчас же, если его освободят, бросится на любого и вцепится в горло как собака. И Хайль, наверное, так бы и поступил, потому что его сделали долбаным овощем, не способным даже говорить. Он просто лежал, распластанный на кровати в какой-то незнакомой белой комнате, потупившись в раздражающе монотонный потолок без единой царапины или неровности, и чувствовал себя настолько пустым, насколько и переполненным гневом. Его злило абсолютно всё и, в первую очередь, знакомое издевающееся лицо докторишки, которое уже осточертело до рвотных позывов и оглушающей мигрени. Хайль не хотел никого видеть. Никого и ничего, потому что это в который раз доказывало, что он ещё жив. Ещё может думать, смотреть, понимать и помнить то, чего вспоминать не хотелось вовсе. Это было не так больно, ведь он, в конце концов, привык просыпаться, но каждый раз... Он словно возвращался, воскресал только для того, чтобы пережить всё сначала, помучиться ещё немного, броситься в тёмный омут, снова открывать глаза и в замедленной съёмке наблюдать, как повторяется очередной его кошмар. Хайль ненавидел эти любопытные взгляды, которые только и ждали от него либо раскаяния, либо самоубийства, потому что другого выхода у него нет и не будет. И он сам не предоставит им такого удовольствия. Он ещё не до конца сошёл с ума, его совесть чиста, пусть душа и чернее смолы. Над ним издеваются, его унижают и мучают, но это напрасно. Он уже пережил всё, что могло его сломать и, да, в этом было что-то страшное, но Шиффер возвращался к себе прежнему, восстанавливал силы и сам первым начинал игру. Нельзя сломать то, чего нет. Хайль Ганс Шиффер – лишь оболочка, а внутри неё пустота. – Проснулись? – словно под толщей воды слышится голос Джина, и омега морщится настолько, насколько позволяют его расслабленные мышцы. Он действительно не может ничего. – Не волнуйтесь, скоро вы почувствуете себя лучше. Хайль не верит ни единому чёртовому слову этого придурка, потому что лучше он будет чувствовать себя только когда сдохнет, а сегодня точно не его день. – Действие препаратов скоро пройдёт и тогда вы сможете двигаться. Это лишь мера предосторожности. Парень смутно видит его лицо, но безошибочно определяет, что доктор лыбится во все тридцать два, будто рассказывает пациенту о том, что тот выздоровел, а не лежит весь перетянутый ремнями, как в больничке для психопатов. В прошлом Хайль редко находился в таком состоянии, его связывали только после первых двух месяцев приёма транквилизаторов, от которых он часто бился головой о стены и рвал на себе больничный халат вместе с кожей. После таких случаев, когда он начинал просто орать до хрипоты, его вырубали током и закидывали в камеру с голыми стенами, без кровати или даже покрывала, в кромешную темноту и сырость. Да, хорошее было время... Докторишка только выжидающе следил за любыми мало-мальскими реакциями на лице Хайля, жадно впитывал все звуки, исходившие из горла, смотрел в глаза, словно надеясь прочитать мысли. И будь оно так, он бы не стоял рядом с Шиффером, преспокойно обсуждая какую-то чепуху и делая заметки в своём блокноте – даже в молчании этот чудак умудрялся найти что-то, что можно было записать. Эти странности ему бы не помогли – Хайль не испытывал абсолютно никакого удовольствия от этих бесполезных разговоров, которые он сам заводил в тупик или не отвечал на вопросы. Зачем? Докторишка поздно спохватился – Хайль оставил все свои воспоминания позади, каждый новый день – это уже прошлое, в котором нет смысла. Но этот человек почему-то хочет знать, словно его заботят настоящие мотивы преступления. Сколько бы он не старался – не получится. Весь этот эксперимент – полный бред. – Вы же хотите, чтобы я вас развязал? – края его губ потянулись вверх, образовывая не очень приятную ухмылку. Хайль, на сколько это возможно, прищурился, пытаясь рассмотреть изменения, отразившиеся на его лице – от какой-то фанатичной взволнованности до жуткого безумия. Ха! Правду ли говорят, что мозгоправы и сами немного психи?..       Он не кивнул и не сделал ничего утвердительного, но Джин сам потянулся к кляпу, ловкими движениями ослабляя ремни, сдавливающие голову. Хайль же при этом чувствовал себя ещё хуже, сжав зубами металлическую трубку, будто бы пытаясь удержать её подольше. Мозг всё ещё плавал в вакууме, словно отделённый от тела, поэтому Шиффер не ощущал совершенно никаких прикосновений, которыми сопровождалось его освобождение. А доктору это, видимо, приносило лишь радость, судя по его восторгу, с которым он блуждал своими руками по совершенно беспомощному телу. А что было до этого? Что происходило, когда Хайль лежал в отключке? Докторишка так же лапал его каждый день? Или...       Кляп неожиданно выскользнул из его рта, давая возможность свободнее вдохнуть. И только он приоткрыл губы, как чужие шершавые пальцы на долю секунды проехались по ним, стирая слюну. Мужчина наклонился совсем близко и его тень, какая-то холодная и мрачная, накрыла Хайля, отрезая любые пути к отступлению. И если бы Хайль мог, он бы заехал этому придурку прямо в нос, а затем выбил бы всё дерьмо, что скопилось в его голове, но удача уже давно наплевала на него, поэтому оставалось только ждать и надеяться, что всё обойдется. – У вас так отросли волосы, – он проговорил это шёпотом, обводя ладонью кожу у лба и осторожно касаясь локонов. Хайль внутренне напрягся, в лёгких сжался воздух, а веки задрожали, когда парень пытался удержать взгляд на смазливом лице доктора. Ему казалось, что стоит только моргнуть – и случиться что-то неизбежное.       Джин не пугал, нет, это было какое-то другое чувство – словно бы кто-то копошился в его разуме, старался сломать барьеры и прорваться к самой тьме подсознания, где даже Хайль мог потеряться. И эти странные действия со стороны мужчины вызывали какую-то особенную неприязнь, потому что Шиффера пытались прочитать, как и десятки подобных мозгоправов до этого. Обычная скучная процедура, которую проводили все, кому не лень, когда парень только попал в первую больничку. Тогда суд признал его невменяемым и отправил на принудительное лечение, хотя, если так подумать, останься он там подольше – сдох бы быстрее, чем кто-либо ожидал. После нескольких месяцев, проведенных там – снова суд – и тюрьма для временного пребывания преступников перед казнью. А затем по новой. Было даже весело раз за разом дурить этих долбоёбов и наблюдать, как они пыхтят, объявляя всё новые и новые приговоры. Таким образом, спустя годы, Хайль оказался в Вайтхаузе. Место жительства менялось у него чуть ли не каждый год, но методы пыток оставались одинаково жалкими и бесполезными. Что же изменилось сейчас? На него давят по-другому. Морально. Перебирая всевозможные методы манипуляции, чтобы в один миг рассечь безжизненную оболочку и погрузиться в никому неведомую гниль, где только мрак, сырость и остатки испепелённой души. Его изучают, как прецедент, хотя Хайль не сомневается, что таких, как он, намного больше, чем думает их бестолковое государство. Взять бы даже тех тупых омежек, кучковавшихся в столовой. Как они здесь оказались? Ведь эта грёбанная программа была, по словам прокуроришки, разработана для смертников, для самых отвратительных выродков их идеального общества... Но эти сопливые морды никак не были похожи на тех, кто действительно мог убить, мог быть осуждён на смерть и кто не имел жалости и сожалений. В их глазах этого не наблюдалось, и этот факт казался странным. В Вайтхаузе омег было немного, и далеко не все сидели за убийство, однако многих, кроме, конечно же, Шиффера, там подвергали каждодневным издевательствам, изнасилованию и унижению. Хайлю не очень было их жалко, однако он всё равно радовался, что его обошла участь быть трахнутым на грязном полу, заляпаном кровью и рвотой, и предстать главным действующим героем открытого на всеобщее обозрение театра выебаных сук – так, к слову, заключённые и конвоиры называли тогда то, что происходило. И никто не считал это мерзким. Всё так идеально, правда? И Хайль до сих пор не мог понять, зачем он здесь? То у него берут интервью, как у какой-то суперзвезды, то пичкают разнообразной едой, как рогатую скотину, то бросают в камеру к обезумевшему от гона альфе, чтобы тот... Ха!       Омега шире раскрыл глаза и стиснул губы, тяжело сглотнув, хоть нервные импульсы не всегда могли дойти до определённой точки и мышцы совсем не поддавались. Иногда ему тяжело даётся самоконтроль, потому что выдержать что-то такое у него не всегда хватает сил. Что им от него нужно? Чистосердечное признание? Безвольное послушание? Или выродок, рождённый так называемым монстром для каких-то непонятных целей? Что они будут делать с этими детьми? Зная это блядское государство, Шиффер не сомневался, что у них будет самая незавидная судьба и, что уж тут скрывать, Хайль не хотел быть к этому причастным. Это отвратное чувство меркантильного использования его как простого носителя каких-то качеств или преимуществ, заставляло вновь и вновь вспоминать о том, что раньше было так же, что его никчёмность, непонимание, отчуждённость всем только на руку, а значит он уже подчиняется их правилам. Он до сих пор здесь. Шоу должно продолжаться, правда?       Когда его подняли на руках так, что конечности и голова просто беспомощно вскинулись в воздухе, парень понял, что то, что ниже его шеи – абсолютно бесчувственная кучка кожи и костей. Его, видимо, накачали чем-то таким, что обездвиживало до самой мелкой клетки тела и при этом избавляло от любых проявляний эмоций. Мышцы превратились в кисель, растекающийся липкой густой массой внутри, сердце стучало медленно и еле слышно, а дыхание каждый миг обрывалось, стоит только захотеть вдохнуть поглубже. И это было ужасно – вот так раскачиваться тряпкой, поддерживаемой только желанием другого человека её держать. Но что будет потом? Его могут бросить прямо на пол и он даже не ощутит, как переломается хребет или как кости воткнутся острыми осколками во внутренности. А затем оставят либо подыхать здесь же, либо скинут в мусорную кучу к помоям. С его телом могли сейчас делать всё, что только придёт в голову. И это стремительно набирающее силу ожидание рвало по кусочкам здравый смысл, потому что страх остаться таким был весомее любого другого чувства и даже ненависть ко всем на его фоне как-то притуплялась и слабела. Он мог стерпеть что угодно, но не это. Какие молодцы. Если бы Хайль мог, он бы похлопал стоя этим долбанутым гениям за столь неожиданный интересный подход. Да, им удалось задеть то, чего он опасался больше всего. Но сломать?..       Пройдя какое-то расстояние от койки, Джин остановился, подхватывая тушку заключённого поудобнее, пережимая руками у грудной клетки и под коленями. Голова Хайля мотнулась вверх-вниз, когда его тело попытались как-то переместить, и от этого движения перед глазами замигали чёрно-белые точки, а в желудке свернулась привычная тошнота. Парень не успевал рассмотреть, где он находится из-за неудобной позиции и лишних дёрганых манипуляций доктора, который вертел Хайлем в разные стороны, раскачивая, словно на качелях. Подобный аттракцион вызывал мало веселья, а вот до закипающей в жилах злости доводил конкретно. Но так как Шиффер не мог и звука издать, чтобы выказать своё недовольство, будучи деревянной куклой на ниточках, ему приходилось только терпеть подобное обращение. В голове был сплошной сквозняк, но Хайль кое-как умудрялся анализировать то, что мигало перед ним: похоже, это был мед.кабинет или что-то вроде того, где располагались кровати (несколько в ряд), какие-то приборы, столы и прочее. Как и всё в Блэкхаузе, что не соответствовало его названию, было либо чисто белым, либо радужно красочным, и ни то, ни другое Хайлю не нравилось. Омега не мог точно определить, был ли раньше здесь кто-то ещё, так как сомневался в том, что его органы чувств не подвержены тому же влиянию каких-либо химикатов, но зато был уверен, что хотя бы сейчас кроме него и Джина в комнате никого. Ну, если не считать запиханые в каждый угол камеры. – Сейчас... Сейчас, – торопливо прозвучало со стороны мужчины и в следующий миг Хайль закрыл глаза, ощущая только, что его перевернули шатающейся головой вверх. И, поднимая веки с каким-то опасением, он уж точно не ожидал увидеть то, что было перед ним. – Что скажете? Вам удобнее так? – Шиффер чувствовал в тоне доктора, находящегося за спиной, ехидство, тщательно скрываемое напускным беспокойством, а его слова, точно сказанные, чтобы подколоть, больше раздражали, чем злили. Он делает это специально? Так, чтобы внешне казалось, будто переживает и заботится, а на деле – жадно высчитывает каждый шаг и каждое последующее слово, наблюдая за реакцией и продумывая следующие ходы. С ним играли. Забавлялись как с диковинной зверюшкой, ожидая новые, искренние эмоции, чтобы изучить повадки и суметь потом подавить любой протестующий писк. Но в данный момент Хайль мог видеть лицо докторишки чётко и выхватывать все его мимолётные жесты, потому что видел перед собой его отражение. Его. И своё.       Это было непонятное, ни с чем не сравнимое чувство, будто видишь и не себя вовсе, а какого-то чужака, неизвестного ранее брата-близнеца, какую-то химеру, слепленную из несовместимых деталей по его подобию, но кажущуюся серой, искусственной. Неживой. Это был не тот Хайль Ганс Шиффер, которого он видел в последний раз, перед своим первым судом, когда его вели на слушание по коридору, и на одной из стен, как раз поравнявшись с ним, висело овальное зеркало. И именно в тот момент, в то секундное помешательство, он запомнил каждую деталь, каждую мелочь на своём лице, чтобы потом проклинать и ненавидеть их до конца своих дней. Тогда ему только стукнуло двадцать, журналисты и все массовые телеканалы нарекли Шиффера самым страшным чудовищем чуть ли не за всю историю их говённого справедливого государства, его лицо знал каждый, кто имел хоть какой-то доступ к информации, он стал пугающей городской легендой, посеявшей на долгие годы в умах людей ужас и пробирающий до волокон костей гнев. И Хайль надеялся, что никогда больше не увидит своего отражения. Ни прошлого, ни настоящего, насколько бы они не отличались. Это было то же самое, что вновь почувствовать свой запах, вновь мыслить и действовать по своему желанию. Словно он терял контроль над происходящим и своими действиями и уже ничто, ничего, принадлежащее ему, больше не подчиняется. Словно он потерял способность быть тем, кем ему хочется, и какой-то фантомный, нереалистичный образ затмил его настоящее "Я", выставил вперёд те качества, которые Хайль считал омерзительными. Что можно было считать изменениями? Отпущенные до плеч волнистые каштановые волосы, чересчур тонкие аристократические черты лица, узкий небольшой нос, правда, сейчас немного красноватый, подбитый, выразительные брови, пухлые губы, длинная шея, выпирающие ключицы... И дальше, и дальше, и дальше. В этом Хайль удивительно не изменился, разве что стал более худым и синюшно бледным. И взгляд... Да, взгляд был другим. Он отличался от того, что когда-то цеплял и гипнотизировал, затягивал в темноту и держал, заставляя становится на колени. Когда-то омега слышал много лестных и не очень комплиментов по этому поводу, не обращал внимания и не вдумывался в суть. Сейчас же, спустя долгие годы, глаза, ранее насыщенного кофейного оттенка с россыпью жёлтых вкраплений, обрамлённые густыми длинными ресницами, будто выцвели, потеряли цвет, оживлённый блеск, опустели, превратившись в два маленьких замыленных стёклышка с тусклой радужкой и нечёткими зрачком. Будто слепой. Хайль думал, что, возможно, это тоже своеобразные последствия от транквилизаторов или других препаратов, которые ему пихали под кожу, ведь разве мог он, даже поменявшись внутренне, стать таким... Таким. Это чёртово слово, застрявшее на корне языка, душило и, одновременно, приносило какое-то извращённое удовольствие, будто Хайль унижал сам себя. Опускал всё ниже. Подводил к краю. Это чувство было таким мерзким, что, сумей Шиффер сейчас пошевелиться, разбил бы грёбанное зеркало и с истошным криком перерезал бы себе горло осколком. К чему была эта ненависть? К себе? К другим? И почему он вообще начал об этом думать, чего никогда раньше не делал? Чего ты тогда ожидал? – шипящая разъедающая мысль оседала в голове, когда Хайль всматривался в своё же отражение, всё ещё подсознательно надеясь, что это не он. Не его бесчувственное тело прикреплено ремнями к креслу и повёрнуто к зеркалу. Не его лицо в нём. Кто-то другой. –Вероятно, у вас много вопросов, – слишком осторожно начал доктор, и Хайль, дёрнув веками, пошевелил глазницами, отводя взгляд в сторону, где было отражение Джина. – Но сначала спрошу я. Его рука двинулась в карман врачебного халата, и в следующий миг выудила какую-то вещь. Приглядевшись, Хайль ощутил, как кровь зашумела в ушах, а болезненный спазм раздул горло. – Вы знаете, что это? Шиффер бы посмеялся наверное, откинув голову назад и закрыв лицо ладонью. Конечно же, он знал. Более того, от этой маленькой, но острой иглы зависела его судьба, его жизнь или смерть. И да, в тот день, когда течка застала врасплох, он должен был дотянуться до места под матрасом, где её спрятал. Но не получилось. То ли не хватило решимости, то ли странное, отягощающее чувство остановило его, пригвоздило к кровати и не дало сдвинуться. Это было ошибкой. Как Хайль достал иглу, он уже не помнил, но проделать несложный трюк с обманкой было легко и, может, ему повезло тогда, или кто-то позволил этому случиться, но отсоеденённая от катетера игла оказалась в руках Шиффера почти как последний шанс. И он его проебал. И теперь, глядя на доктора, омега пытался угадать, о чём он думает. Его не будут спрашивать как и почему, он уверен в этом, но хитрые искры в глазах мужчины настораживали, будто он и так уже всё знал. Что ж, так даже проще. – Это было очень опрометчиво с вашей стороны, – Джин притворно осуждающе покачал головой и игла, которую он вертел перед собой без особого интереса, вернулась назад в карман. Хотел вызвать чувство стыда? Вины? Нет, мистер, это не сработает. – Мистер Шиффер, вам интересно, что было потом? – доктор улыбнулся, и Хайль заметил, как у него в руках оказываются ножницы, которыми он щёлкает, вроде бы для проверки, но точно чтобы вновь вызвать определённые эмоции. Парень думает, что нужно быть полным идиотом, чтобы ожидать от обездвиженного овоща какую-то реакцию. Его голову приподнимают, располагают прямо и отклоняют немного назад. Теперь омега смотрит в большей части на потолок и кусок зеркала, в котором виднеется макушка доктора. Звучит ещё один щелчок, и Хайль понимает, что часть его волос уже валяется где-то на полу. В общем-то, ещё терпимо. Ему не интересно, каким будет результат, да хоть на лысо его подстригут, но само это противное ощущение, что он даже не может повернуть голову или что-то сказать, будит непонятную, отравляющую панику, которую Хайль не может подавить. Не может даже нормально злиться и ненавидеть, потому что внутри настолько пустынно, что, кажется, каждая часть его тела, каждая крупица разума в один момент высохнет до конца и посыпется песком на землю, и он развалится на мелкие атомы, пока не исчезнет вовсе. – В это раз успеха не было, но в следующий вам точно повезёт. Хайль слышит это и, кажется, даже дрожит не только внутренне, но и кончики пальцев трясутся в коротких судорогах, а губы шевелятся против воли. Это издевательство. Точно. Он же не человек. Не живое существо – подопытный, препарированный сотней глаз, лишенный облика, желаний, чувств. Сосуд. Инкубатор. Животное. Монстр. – Вы пробыли здесь неделю, прежде чем пришли в себя. Показатели в норме, так что следующий цикл должен пройти удачно, – снова заговаривает доктор, увлечённо отсекая с головы все спутанные локоны. Хайль усилием сжимает челюсти. Ему хочется плюнуть в лицо каждому, кто принимает в этом участие, сжать зубы на окровавленной вывороченной глотке и пробовать, пить эту чёртову жижу, пока не стошнит, пока ему не покажется, что этого достаточно. Он не справился, и его можно было уже выкинуть ко всем чертям, как бракованного, которым он, по сути и есть. Но они всё ждут, подкидают уголь в его синее пламя и надрывают по кусочку, смакуя созданное ими блюдо. И это в который раз мерзко, ужасно, неестественно... Почему монстр именно он? Его поступок, его преступление было спасением, это было правильно и он ни за что никогда не будет себя в этом винить. Хайль не признается, не скажет никому, что случилось на самом деле, потому что уже ничего нет. Всё испепелено и закопано под землю, где и его грехи, и чувства, и сама душа.       Шиффер выдыхает, и вместе с этим из глотки вырываются дрожащие хрипы. Он раскрывает шире рот, затем пробует растянуть губы и облизать их, потому что неожиданно проснувшаяся жажда нестерпимо его мучит. Уже не интересно, что произошло потом, в той камере, когда он потерял сознание. И так понятно, что дела были плохи и он чуть было не помер прямо там, накрытый большим безумным телом. И дальше... Всё будет только повторяться. Хайль никогда по-настоящему не пытался уйти, избежать чего-то, он не пытался бороться с тем, что считал своим заслуженным наказанием. Но кто сказал, что он был не прав? Откуда каким-то обывателям известно о том, что творится в чужих потёмках разума, когда они сами творят вещи намного хуже? Их идеальный мир не разрушен... Его никогда не было и не могло быть. Для одних справедливость, для других – неоправданное мучение. Для одних рай, для других – ад. Плевать. Хайля больше ничего не волнует. Он склеенный заново, со стучащим сердцем и мозгами в черепе. С прошлой памятью, с новыми и старыми взглядами и желаниями. Вроде бы всё такой же, но уже другой, деформированный, но ещё способный стоять на ногах. Тот Шиффер, которого никто никогда не узнает и не разгадает. Хочется умереть. Очень хочется. И от понимания того, что эта глупая навязанная им самим мечта не сбудется, отчаяние и разочарование обрушиваются волнами, разрушают всё на своём пути, двигаясь в самую глубь, в эпицентр всех его мыслей, туда, где проще утонуть в бесконечном вихре, чем попытаться выбраться. Он устал плыть. Устал вечно искать новые способы убить себя чужими руками, потому что своих у него нет. И никто не сможет помочь. Но и эта благосклонная жалость ему не нужна. Он потерян. Оставлен на самом дне этого чёртового беспощадного океана. – Готово!       Дёрнувшись от внезапного весёлого щебетания доктора, голова как-то сама подскакивает без посторонней помощи и, хоть всё ещё немного пошатываясь, но держится уже более твёрдо и прямо. Хайль придирчиво смотрит на результат и он ему как-то... нравится? Он не видит себя того, каким был минуту назад. Черты, вроде бы оставшись на своём месте, заострились и выровнялись, когда с лица были убраны лишние волосы. Неаккуратный, даже какой-то забавный рваный ёжик на голове открыл лоб и скулы, которые ранее всегда оставались спрятанными, потому что родители часто говорили, что эти части тела только портят его внешность и не стоит их вообще кому-то показывать. И Шиффер, от неожиданно промелькнувший воспоминаний, кривит губы в ухмылке и прикрывает на миг глаза. Смешно. Сейчас, такой вот неуклюжий и худощавый, он мало чем напоминает того слащаво женоподобного Хайля, которого обучали соблазнению альф с малых лет, водили на светские мероприятия и знакомили со сливками общества. Он больше похож на обычного мальчишку-бету, не прыщавого, но какого-то более нескладного, приземлённого, простого. Такого, каким бы Хайль может когда-то хотел быть. И это чувство такое... вдохновляющее, что Шиффер только шире улыбается и прикусывает губы то ли от неопределённой радости, то ли от обжигающей горечи, блуждающей в венах. Ему хочется вздохнуть поглубже и посмотреть в зеркало ещё раз, чтобы запомнить напоследок всё, что он сейчас видит. До мельчайших подробностей. – Мистер... Хайль шепчет сиплым голосом на каком-то неизвестном диалекте, потому что язык не слушается, произнесённые слова дрожат и, кажется, вот-вот скатятся вниз или лопнут, как мыльный пузырь. Но Джин их слышит, разбирает вновь ожившее ехидно искривлённое лицо на части пазла и складывает так, как считает нужным. Он улыбается в ответ, и пусть эта улыбка не более чем продуманный жест, но Шиффер принимает её, и только потому, что сейчас ему это нужно. Эта притворная вежливость и понимание, будто всё идёт так, как надо. Как правильно. Хайль поддаётся лишь на секунду, на крохотный отрезок времени... А затем вновь вздыхает, наклоняет голову в разные стороны, пытаясь размять шею, слышит еле ощутимый хруст, моргает и... Снова становится привычным Хайлем Гансом Шиффером с холодным колючим взглядом и едкой ухмылкой без тени искренности. Ему больше не нужно ни о чём волноваться. – Да? – Я хочу... закурить. – Не советую вам этого делать. – А я не спрашиваю. Дай мне чёртову сигарету. Джин молчит. Минуту. Две. Смотрит в отражение, не может поймать взгляд заключённого, и Хайль специально играет глазами в догонялки, словно сказанное им не имеет совершенно никакой смысловой нагрузки. Забавно наблюдать, что же он всё таки решит и пойдёт ли на уступки. Трюк с вином оказался удачным, но сейчас что-то могло поменяться. Что ты будешь делать, мерзкий докторишка? Всё, что требуется Шифферу – облизнуть губы и прикусить их, немного приоткрыть, а затем посмотреть в зеркало.       И всё происходит быстро. Мужчина отходит и исчезает из поля зрения, а Хайль даже не пытается за ним проследить. Намного интереснее получить сюрприз, чем заранее знать, что в коробке. В писклявой тишине слышны только медленные шаги и шорох одежды. Омега думает, подаёт ли доктор какие-то знаки через камеру или советуется по невидимому наушнику, но эти предположения слишком простые для их игры в манипулятора, поэтому отставляет догадки на задний план. Даже в том, чтобы травить его всеми известными зависимостями, есть какая-то определённая причина, цель, с которой выполняют некоторые его прихоти. Притворяются друзьями, внимательными слушателями и обходительными незнакомцами. Детский сад. – Хайль мысленно фыркает, но понимает, что и сам становится участником, устанавливает правила и под них же прогибается. И это чувствуется как интрига, потому что больше Шиффера уже ничего не беспокоит. Ему плевать, даже если сейчас ему насильно откроют рот и закинут пару десятков грамм мышьяка. Он проглотит его, как и всё остальное до этого. Такая ерунда его не убьёт.       И в руках доктора сигарета. Смятая свёрнутая бумажка вокруг непонятной начинки с неизвестным эффектом. Хайль курил давно и редко, не особо нуждаясь в этом. То ли поддаваясь настроению, то ли решаясь попробовать что-то новенькое. В те годы он предпочитал что-то более надёжное, с длительным воздействием и меньшей затратой времени. А теперь... Ему просто захотелось. Он ощутил, что именно в этот момент нуждается в чём-то таком, может, из интереса, чувства ностальгии или всего лишь чтобы в очередной раз проверить преданность всеобщей идее. Какая уже разница? Джин подносит молча к губам Хайля сигарету, не разрывая зрительного контакта с его отражением, и поджигает самый кончик на мгновение вспыхнувшим огнём. Всполох отражается в глазах Шиффера кровавым пламенем, и превращается в тянущийся тонкой струйкой вверх сизый дым. Парень вдыхает его, понимая, что это далеко не табак, и откидывает голову назад, зажимая между зубов тлеющий окурок. Тело всё ещё не двигается, но Хайль чувствует небывалую расслабленность, и утопает в ней, как в каком-то влажном сахарном облаке. Дым проникает в лёгкие и ударяет в голову, и парень даже не хочет слышать, что докторишка у него там спрашивает. Он просто плывёт, тонет и падает вниз. Раскалённые угольки почти касаются губ, но этого Хайль уже не замечает. А это весело...