Семейная терапия

      Снова дым. Обжигающие пальцы тлеющие угольки. Копоть, чернеющая на дне лёгких. Значит, он провалялся в койке целую неделю. Или всего лишь неделю? Долгую или короткую, но этого времени было наверняка достаточно, чтобы сделать с его бессознательным телом что-то ещё. Хайль не испытывал каких-то новых ощущений после того, как действие препаратов прошло, скорее, чувствовал дискомфорт от той фантомной слабости и воспоминаний полной жестокой беспомощности. Неприятно — не то слово. Однако больше всего его интересовали собственные догадки по поводу всё того же пресловутого чипа, которые, с одной стороны, казались уже более чем оправданными, а с другой — не имели под собой никаких доказательств, кроме как интуитивных предположений. Если его не наебали и взаправду прошла только неделя с того дня, то как же эти чёртовы врачишки смогли определить, что он не понёс? Обычно, для этого требуется минимум две недели, если не больше, чтобы знать точный результат, да и гормоны после течки тоже имеют своё влияние, если не брать в расчёт разные лекарства и подавители. Бетам же требуется немного меньше времени, но сроки примерно одинаковые. Или это просто с Шиффером всё настолько очевидно? Не проще ли сделать ёбанное ЭКО и не трахать ему мозг со всеми этими притирками, вязками и нафиг никому не нужной установкой эмоциональной связи? Какая к чертям собачьим «Семейная терапия», если от семьи здесь только название, да и то — чисто условное? Или это такое экзотическое удовольствие для извращенцев: смотреть, как потерявшего сознание омегу вытрахивает в пол сбрендевший от гона альфа, избивающий до крови и переломов костей? А может, и здоровяк этот — не просто часть их плана, а вполне осознанный, принявший свою незавидную долю, участник? Или… один из экспериментаторов? То, что он знал Хайля в лицо и относился к нему с такой же напыщенной брезгливостью, как и все за пределами тюрьмы, могло ли быть совпадением? Нет, конечно, могло, ведь его рожу знал каждый житель государства наизусть, хранил в голове его образ, как какого-то демона из страшилок, которым пугали детей, не хотевших ложится спать после девяти. Вот даже тот же смазливый омежка, идущий под руку с конвоироим: он точно узнал Хайля и, пусть ещё не разболтал о нём остальным, однако и без его подсказок многие бы догадались, присмотрись они к Шифферу получше. Проблема была не в том, что каждый из них, имея свои мотивы и тараканов в голове, пытался контролировать его, как-то воздействовать, давить. Хайлю это всё было не интересно. Но в подсознании как-то то и дело проскакивала призрачная пугающая мысль: а если всё получится?.. …И она, казалось, не просто разъедала мозг — вытравливала все остатки души из-под рёбер, вертелась в ушах жалящей сороконожкой и дрожала в агонизирующем приступе отчаяния от возможности быть более, чем реальной, выполнимой. Стать настоящим кошмаром. Хайль не верил ей. Он доверял своей интуиции, но пытался не слышать то, что так настойчиво твердило о чуть ли не самом большом его страхе. О несмываемых грехах его прошлой жизни. И думать об этом, всеми силами отвергать такой логический исход было настолько тяжело, что лучше бы он прямо сейчас задохнулся этим дымом, чем ждать судного дня, когда его — пустого или выполнившего своё предназначение, — бросят в выгребную яму, возможно, отравят, застрелят, усыпят или разорвут на части плоть. Но его кровь, стучащая в теле кого-то другого, будет нести в себе его сознание, его жизнь и его грехи. Будет существовать так же, как он. Нет. Хайль не хотел и не мог позволить оставить что-то после себя.       Шиффер ничего не знал о нынешних технологиях и том небывалом прогрессе, которого могла достигнуть наука за время, пока он прохлаждался за решеткой. Впрочем, это не исключало некоторых явных фактов, что доказывали, насколько сильно он недооценил происходящее. Раньше, в свои юные года, Хайль с восторгом интересовался всем, что только попадалось под руку — чаще всего это была информация. Не имея собеседника, да и друзей, с которыми бы он не побоялся поделиться мыслями, парень подолгу засиживался над книгами и в сети, забивая на учёбу в школе, и нагромождая ещё детский мозг совсем не подходящими ему знаниями. Благодаря связям и влиянию семьи, можно было узнать многое, в том числе и научные достижения, которые считались неофициальными. Его такое себе хобби оставалось скрытым от родителей, но позволяло чувствовать себя как нечто большее, чем выгодная сделка или напудренная тушка для альфьих утех. Не как лот на аукционе, а как человек с умом и достоинством. К сожалению, такие помыслы в их консервативном сексистском обществе воспринимались как надругательство над собственной сущностью, у которой есть только одна цель, и ничего больше. Что же случилось теперь? Даже если наука шагнула вперёд, разве что-то на самом деле изменилось? В их грёбаном идеальном обществе, где у каждого своя роль, может ли быть что-то иначе? Сколько бы лет не прошло, пусть что они не придумывали, чтобы добиться своего, всегда будут либо люди, либо твари, и кто знает, кем окажутся твои близкие завтра… А может, и ты сам.       И Хайля, того тихого прекрасного отзывчивого мальчика, любимчика светских вечеров и посиделок зажиточных семей, который с радостью слушался любых наставлений взрослых и старательно вписывался в образ приторной, сидящей уже в глотке идеальности, считали теперь тварью, в то время, как самые невинные и честные были настоящими волками в овечьей шкуре. У каждого свой герой и свой злодей, но Шиффер не считал себя ни тем, ни другим. Он был где-то посередине, и в то же время — вне всей цветовой палитры человеческого восприятия. Что-то прозрачное, невидимое, но имеющее сознание. Что-то живое и мёртвое одновременно. Что-то, что их разжиревшему от идеальности обществу уже никогда не понять.       Хайль вновь отбрасывает скопившиеся в голове мысли, и стряхивает куда-то на стол пепел с дымящей сигареты. Какая уже это по счёту? Третья? Седьмая? Двадцать первая? Хайль не считает. Он не думает ни о чём больше, только смотрит застывшим взглядом на всполохи мелких искр, пытающихся снова разгореться, но им чего-то не хватает, они гаснут с каждым мигом, превращаясь из маленьких ярких жгучих огоньков в безобразную серую остывшую кучку, которая легко исчезнет с первым дуновением ветра. Они исполнили свою роль и теперь готовы быть выброшенными в беспросветную яму, где уже точно пропадут без следа.       Омега последний раз вдыхает ядовитые пары, стискивая между указательным и средним пальцами тлеющий окурок, и с тихим шипением выдыхает сквозь приоткрытые губы. Это уже подобно какому-то ритуалу, но Хайль до сих пор убеждает себя, что всё ещё не зависим. Прошёл только день. Только чёртов день с момента, как он очнулся в неподвижном теле рядом с сумасшедшим доктором. И этот грёбаный Джин сейчас, так же как и всегда, сидит за своим начисто протёртым столом, вгрызается глазами в каждую малейшую деталь движений Хайля, считывает их, словно робот и лыбится. Он, блять, лыбится, и от этого опять мерзкая тошнота поднимается по пищеводу. Шиффер дёргает головой, будто сбрасывая тёмное марево, и вновь тянется рукой к куску бумаги, на которой аккуратным ровным рядом лежат ещё несколько косяков. Тянется… и вскидывает руку, сжимает её в кулак и еле сдерживается, чтобы не почесать костяшки о глянцевую поверхность стола. Или об чьё-то лицо. Он знает, что всё это не просто так. Его спаивают и накуривают не обычными вином и травкой, а какой-то химической дрянью, которая сворачивает в спирали его внутренности, нанизывает на иглы мозги и зажаривает до хрустящей корочки. Они не заставляют. Они делают всё, чтобы он поддался сам. И Хайль даже не знает, винить ли себя за это. За слабость и несдержанность… Или за малодушие и гордость. Им управляют так ловко, словно давно знают все рычаги давления, и теперь каждый раз, опустив один рычаг, приступают ко второму. Снова и снова. Шиффер не хочет этому удивляться, потому что не надеется, что сможет обмануть. Нет, он не сдался. Просто пока решил не принимать никаких мер и ждать удобного момента, чтобы… Он сглатывает тяжёлую горькую от дыма слюну, и приглаживает против роста уже короткие волосы — привычка ещё осталась, но от неё можно быстро избавиться, если будет желание. Ладонь скользит по затылку и едет вниз, как-то резко оказываясь на шее. Рука немного вздрагивает, наткнувшись на грубые отпечатки зубов на коже и парень едва смеётся, скребя по ним тупыми ногтями. Эти следы — клеймо пары, — Хайль хочет содрать с себя вместе со старыми шрамами, которые будто ещё указывают на то, что он кому-то принадлежит, пусть связи больше нет. Её и не было. Никогда. Хайль никогда не обманывал себя на этот счёт, но всегда надеялся, что грёбанная судьба всё же уступит ему. Поможет. Пожалеет. Чудес не бывает. В их до чёртиков справедливом идеальном мире только ложь, усыпанная блёстками благородства и безмерной радужной заботой о ближних. В это свято верят и повторяют, словно мантру на заевшей пластинке впихивают в разум каждого новоприбывшего и прибивают нержавеющими гвоздями к черепной коробке простую истину. Как Хайль выбрался из этой каббалы — и сам вряд ли когда-то поймёт, но это и к лучшему. В нём не осталось ни жалости, ни жертвенности, ни мелких крупиц стадного сознания, к которым можно было возвать. И поэтому подавить окончательно его не сможет никто. — Вас что-то беспокоит? Звучит слишком оживлённо и заинтересованно. Хайля не волнует, сколько времени он оставался оторванным от внешнего мира, поглощённый мыслями, что давно уже не тревожили и не заставляли пальцы сжиматься от дрожи. Не волнует, сколько докторишка следил за ним, пытливо высматривая в мимике заключённого только ему известные выражения и поджидая удачного момента встрять в непрерывно скачущий внутренний монолог. Его морда — улыбающаяся и кривая, — время от времени сползала с безликого манекена, оголяя безобразного хищника, чучело, подобие человека, когда Шиффер краем глаза замечал осунувшиеся края рта. Постоянно притворяться добреньким утомляет, да? — Хайль посмеивается с неумелой театральщины, словно посетил дешёвый спектакль аматоров, каждый из которых всерьез принимает зрителей за безмозглых дебилов. Хайль поворачивает голову в сторону доктора, медленно и скованно, будто отошёл от всех тех препаратов только сейчас и тело наконец-то начало двигаться. Щурит глаза. Теперь точно понятно, что с его зрением что-то не так, но фокусироваться на этом нет смысла. Поджимает губы, чувствуя во рту гадкий химический привкус. Хочется ещё, но он держится. Вся эта херня делает его каким-то вялым и податливым, а ещё… заставляет приторный запах, исходивший от кожи, становиться сильнее и насыщеннее. Что из него делают? — этого знать не хочется. Закусывает щеку с внутренней стороны и сглатывает ставший поперёк горла ком. Не мограет. — Хочу кофе. Выдыхает. Добавляет через несколько секунд: — И энергетик. Хайль таким ещё не баловался, но чем чёрт не шутит? Джин сидит, замерев на мгновение, недоуменно хлопая ресницами. Неужели, такого в его распоряжении нет? Странно… — Я не рекомендую… — Ты психиатр, а не диетолог. Если не принесёшь — разговора не будет, — Хайль раздражённо скрипит зубами и отдалённо понимает, что использует самые дешёвые детские методы манипулирования. Которые, надо сказать, часто срабатывали. Его считают таким: взбалмошным, тупым жадным ребёнком, которому только дай, что он хочет, и можно будет впарить что-то посерьёзнее, чем существование единорогов или зубной феи. Мужчина выпучивает глазёнки, словно впервые слышит о том, кто он по профессии, и неловко почёсывает кожу у виска, пытаясь сосредоточиться, но взгляда от силуэта Шиффера не отводит. Тот думает, что докторишка слишком медлит в этот раз, так долго сомневается или советуется со своим внутремозговым консилиумом, что Хайль куксится и закатывает глаза. — Это вредно, — вновь как бы пытается отговорить Джин, но его доводы не слишком убедительны, чтобы Хайль отступил. Ха! Когда это о его здоровье заботились? Когда выжигали кровь транквилизаторами? Когда кулаками перекручивали всё тело в фарш из субпродуктов? Когда травили непонятными удобрениями, вымораживая мозг, надеясь оставить только инстинкты? А сейчас этот хмырь говорит о каком-то вреде обычных грёбаных среднестатистических напитков среднестатистического жителя? Что-то не вяжется, не так ли? Или докторишка всё же боится, что немудрёный коктейль из кофеина разорвёт его сердце? Что ж, в каком-то смысле, Хайль на это и ставит — на то, что не выдержит такого удара после седативных, которые ему впихивают в кабинете психиатра, и после короткой судороги упадёт замертво. Может сработать, а может и нет — вероятность очень заманчивая, если его не будут спасать. С первого раза может и не выйдет, Хайль и сам только догадывается, как всё будет, но если уж мозгоправ занервничал, значит игра стоит свеч? — Тогда пока-пока, мистер. Хайль ухмыляется. Злорадно и неприкрыто, показывая всё то, что он думает об этом придурке. Посмеивается. Водит пальцами по губам в шаловливом жесте и закидывает босые тощие ноги на стол и одним движением стопой смахивает оставшиеся на бумажке сигареты. На пол. Они рассыпаются, как горстка случайно выброшенных из банки капсул, бесшумно катятся в неизвестном направлении куда-то за пределы видения, оставляя за собой едва заметные следы синеватого порошка, пары которого Хайль больше не будет вдыхать. Он себе это обещает. Джин не двигается, только его руки белеют на кончиках пальцев, сжимающих шариковую ручку и твёрдую обложку блокнота. Молчит. Думает ли?       Шиффер подбирает со стола сигарету, которой посчастливилось не упасть вместе с остальными и подносит к ней зажигалку, по глупости доверенную Хайлю доктором. В этом кабинете ему вообще много чего позволялось, и парень этим бессовестно пользовался. Впрочем, о какой совести идёт речь? Он не боится огня. Просто замирает на единственную долю секунды, когда воняющее газом пламя касается кончика сигареты и почти сразу же начинает жрать всё её содержимое. Раскрадывает на составляющие. Этот безумно короткий миг напоминает о том, как, стоя посреди пропитанной запахом спирта комнаты с мирно спящими голубками на чужой кровати, он отпускает горящую в его руках спичку… Вниз. Она не падает — ныряет за мгновение до того, как вспыхивает адским жаром, обдающим ноги, плавит, съедает, уничтожает своей голодной волной всё, что находится рядом. И Хайль смотрит так же. Наблюдает. Чувствует эту волну, захлёстывающую его по самую макушку. Улыбается. А внутри… Внутри пусто. Уже всё съедено до того, как до его души доберётся этот огонь. Тлеет. Сыпется пеплом, окутывает руки дымом и невыносимо воняет. Хайль пользуется замешательством доктора, спускает ноги и приподнимается, наклоняясь к мужчине. Смотрит в стеклянные глаза, привлекая к ним всё внимание. Следит. Ждёт. Почти не дышит. Джин отскакивает только, когда чувствует возле своих пальцев опасный жар дымящей сигареты, искры которой едва коснулись его кожи, проделывая дыру на исписанном заковыристым врачебным почерком блокноте. Наверное, где-то между словами «чокнутый» и «поехавший». Смеётся. Доктор дышит через раз и жмурит глаза, пытаясь сосредоточиться на довольном лице Шиффера. Тот скорее скалится, чем выдаёт улыбку, мечтая поскорее вернутся в свою одиночную палату без окон и дверей. И отступает. Поворачивается к двери и делает шаг. Мужчина подрывается на месте, хлопая руками по столу, и дребезжит, словно впечатанный в стену камертон, вот-вот готовый треснуть от напряжения: — Я принесу! И Хайль совсем не понимает, в чём смысл их игры, что каждый раз приносит ему мнимую победу, но машет рукой на прощение, как в последний раз. То ли доктор действительно предан своей идее, то ли слишком старается на результат, забывая о том, что последствия могут настигнуть тогда, когда он не ждёт. Эксперименты всегда выходят из-под контроля.

***

      Хайль и правда доволен. Не сказать, что сегодняшний день принёс ему много радости, но раскачать обстановку после своего недельного «отпуска» было достаточно забавно. В его планы не входили разве что сигареты и заказанные кофе с энергетиком — чистый экспромт. Парень понимал, что рано или поздно эти игры закончатся и его уже не будут для формальности спрашивать, чего он хочет. Сейчас это так, подачки, но Шиффер не собирается быть слабым звеном, которое можно использовать, а затем просто убрать за ненадобностью. Будь то унижения, прикрытая лестью ненависть или откровенное втаптывание в грязь — плевать. Хайль чувствовал себя когда-то более дерьмово, даже сказать более отвратительно, чем в этой радужной конторе, и дело тут совсем не в Вайтхаузе или психушке. Это никак не повлияло на то, кем Шиффер стал, только более озлобило того, кем он был. Можно только потоптаться по сломанному, но сломать ещё больше — невозможно. И пусть топчутся, раз им от этого так весело, пусть оскорбляют, вдавливают в пол и размазывают по стенам то, что от него осталось, ведь этого он и ждёт. Ждёт, что всем надоест, его оставят в покое и наконец лишат жизни. Быстро, не давая времени, чтобы подумать, как всё закончится. Тянуть — не лучший вариант, но где-то в подсознании омега ещё медлит, таит призрачные надежды и верит в невозможное. Во что — он и сам точно сказать не мог.       В ярком освещении встроенных в потолок ламп некомфортно, глаза режет, и становится как-то… холодно что ли. Кишки сворачивает спазмом, в висках бьёт гонг так, что уши закладывает. Комната кажется такой же, как и некоторое время назад, но уже что-то не так. Неправильно. Совсем небезопасно. Он видит в «обеденном» столике подготовленную специально для него еду в резиновой посуде, и толкает ногой выезжающую коробку обратно в стену. Та ожидаемо не поддаётся, от чего Хайль начинает беситься и бить ещё сильнее. — Номер 20101, приступайте к еде. Шиффер на механический голос не реагирует, только кривится и раздражённо шипит, делая шаг назад, а затем поворачивает голову в сторону камеры и жёлчно выплёвывает: — Сам это дерьмо жри! Моргает, кривится, словно от горечи, дёргает головой, пытаясь сбить какое-то жуткое марево… …И весь мир покрывается тёмными пятнами. Отходит ещё на несколько шагов и садится на кровать. В глазах яркие тона стен смазываются в мрачный монохром и Хайль перестаёт видеть дальше вытянутой руки. Конечности бьёт дрожью и из самого нутра начинает пробираться неизвестно откуда взявшаяся тревога. Зубы скрипят, во рту чувствуется химический кислотный привкус, а тело начинает колотить с каждой секундой всё больше. Ложится на холодное покрывало и тяжело выдыхает. Ломка, — подсказывает искривлённое сознание, и Шиффер даже не знает, плакать ему или смеяться в этот момент, когда он понимает, что погряз в этих грязных играх, где только ему кажется, что всё идёт по плану. Он лишь глупая игрушка, которой не позволено иметь собственное сознание, у которой нет воли и которой не будет больно, как бы сильно её не трепали. Противно. От всего этого. От лжи. От лицемерия. От жестокости. От людей. И вот прямо сейчас Хайль готов признать, что проигрывает. Не кому-то. Себе. Своему чёртовому телу, что не умеет думать, ведомое лишь химическими реакциями и заложенными в подсознании закономерностями. Своей жизни, которая раз за разом бросает ему в спину ножи и заставляет идти дальше. Хайль не может остановиться, перебирает ногами только потому, что хочет дойти куда-то, увидеть то, что ему не предназначено. Хочет почувствовать то, чего у него никогда не было. Но не может. Не заслуживает. А чего же он желает? Что такого у него осталось, что он так рьяно хочет испытать? Что-то вроде последнего желания? Есть ли смысл даже думать об этом, когда в любой момент, не сказав ни слова, ему в вену введут вещество, которое навсегда остановит сердце? Его кинут в яму на заднем дворе, где стоят все безымянные могилы прошлых преступников. И он будет гнить вместе с ними. Его постигнет та же участь. У таких, как он, нет права на хороший конец.

***

      Тёплая вода стекает по худому телу, сгорбившемуся под её давлением. Хоть она и тёплая, но совсем не согревает, а подкорректировать температуру невозможно — слишком хорошо всё учли. Хайль стоит уже долго, не двигается и пытается даже не дышать. Он чувствует себя странно, тело ещё дрожит, а противная тянущая боль в животе заставляет не то чувствовать тошноту, не то непонятный голод. Шиффер не хочет выкурить ещё парочку ядовитых сигарет, внушает себе, что ему не нужно и что это только минутная слабость тела — а разум у него всегда остаётся чистым и холодным. Выдох. Вдох. И снова не дышит. Хайль пытается не концентрироваться на чём-то одном, все мысли мимолётны и незначительны, разбегаются в стороны, но их почти не слышно — шум воды и оглушающее эхо, расползающееся по душевой, не дают потеряться в бессмысленных рассуждениях. Он не голоден. Не чувствует ни тепла, ни холода, ни боли. Не чувствует своё тело. Его душа рассеивается и падает в ноги, проникает туда, куда разум прикажет и видит всё, чего не видят глаза. У Хайля больше нет тела. Никакие приземлённые желания не держат его и он волен пойти туда, куда сам захочет. Может уйти. Может выйти за грани этих стен или слиться с ними. Он способен побороть любого себя… Вот только сейчас не может. Его сковывает это жуткое чувство пустоты, незаконченности… Неполноценности. Он борется с ним и понимает, что оно сильнее. Оно заставляет снова давиться воздухом, сползать на пол, дрожать и стискивать зубы, чтобы не кричать, не цепляться ими в собственную кожу и рвать, пока не пойдет кровь. Эта двойственность пугает, требует невозможного, а омега даже не знает, чего именно. Вся его суть сопротивляется, мысли шипят в ушах что-то неразборчивое, и вот только сейчас тело пробирает леденящий холод. А в голове снова хаос и нет ни одного шанса вернуться в прежнее состояние. Медитации помогали всегда, когда нужно было отвлечься от разрывающей в клочья агонии, но на этот раз все усилия пошли к чертям. Хайль морщится от того, что пол скользкий, но подняться не пытается. Он и так здесь снова один и может проваляться столько, сколько пожелает, прежде чем его будут вытаскивать под руки. Хотя бы в этом месте его не заставляют делать что-то странное, жрать какие-то подозрительные блюда или слушаться «доброжелательных» приказов. Ну, а как только он выйдет, придётся снова волочиться в сраную столовую или к шизанутому доктору. В любом случае, перспективы совсем не радужные. Он знает, что убраться с подобных мест невозможно, какими бы гениальными навыками ты не обладал. Так называемые «дома» идеально прослеживаются и охраняются, и это известно не только заключённым. Хайль и не думал никогда сбежать, да и сейчас особого желания пробовать нет. Можно испытать судьбу, нарваться на неприятности и быть застреленным при попытке побега, но где шансы, что всё закончится быстро? Наверняка, у этой чёртовой команды экспериментаторов долгосрочные планы, которые доведётся прочувствовать Хайлю на собственной шкуре, вот только сколько бы он не думал, зачем его приобщили к этому, никак не мог понять. То, что другие заключённые-омеги отличаются от него, было понятно сразу, но какой тогда смысл? Чтобы он чувствовал себя некомфортно? А что насчёт альфы? Он-то наверняка какой-нибудь маньяк или бандит, но кто ж его, убийцу, будет спрашивать? Ха! Вся эта история чертовски неправдоподобно выстроена, чтобы всё было так просто. Ни о каком восстановлении демографических показателей республики не может быть и речи. Испытание препаратов? Психологические эксперименты? Если здесь замешаны другие мотивы, то мне придётся не сладко, — Хайль вертит головой в стороны, сбивая последующий ход мыслей и краем глаза замечает, что теперь он в помещении не один. Полноватая женщина в костюме, скрестив на груди руки, стоит у входа в душевую, и неотрывно наблюдает за парнем, лениво раскачивающимся на полу. Её лицо не выражает абсолютно ничего, но Хайль догадывается, что Кэрри от него нужно. Послушание, — вертится на языке, но омега только ядовито ухмыляется и закидывает голову назад, соприкасаясь с холодной кафельной плиткой. — С нашей последней встречи ты сильно исхудал, молодой человек, — её голос, всё такой же слащаво добродушный, но отвратительно желчный, не скрывал в себе издёвки, которой Шиффера попытались задеть. А ты разжирела ещё больше. — До меня дошли слухи, что ты отказываешься от еды. Тебе она не нравится? Только из-за этого сюда пришла? Какая честь… Бета, вздохнув, сделала несколько шагов в сторону парня и присела перед ним. — Никто ведь не пытается тебя здесь отравить. Да что ты? — Как мило с вашей стороны, — Шиффер скалится и совсем не прячет своих эмоций. Ему противно от того, что с ним обращаются как с дворнягой, кусающей руку, которая его кормит. Эта сучка ждёт благодарности? Или того, что Хайль будет ползать перед ней на коленях и просить пожить ещё немного? Их подачки выглядят жалко! — Тебе нужно есть. Нужно общаться с другими омегами, — она нахмурилась и искривила брови так, словно Хайль и сам должен был понимать и принимать её правоту, — Разве ты не был одинок всё это время? Тебе не хочется вернуться к прежнему образу жизни?.. Она ещё что-то бубнит, но её речь неожиданно прерывается несдержанным хохотом. Хайль прикрывает лицо рукой и смётся… Высмеивает все те слова, которые только что услышал. О чём она?! Вернуться? Куда? Зачем? Неужели весь этот спектакль только для того, чтобы создать симуляцию обычной жизни в обычном обществе? Нет, они что-то путают… Какая же это жизнь? Как можно существовать в притворстве и лжи только для того, чтобы существовать? Его, брошенного на обочину, решили подобрать, накормить и использовать в своих целях, потому что тех, кому некуда идти, легче эксплуатировать. Без жалости, холоднокровно и безмолвно можно делать всё, что придёт на ум, и не получать сопротивления. Пользоваться чужой безысходностью. Как же знакомо… — Ты нужен нам здоровым, Хайль. Да, именно… Он должен быть полезен. Иначе для чего ему тогда жить? Хах… Какие интересные игры. Он поднимается на ноги, и на волосы опять попадает струя воды. Шиффер смотрит сверху вниз, ухмыляется, выгибаясь талией вперёд, покачивает бёдрами и по-змеиному шипит: — Тогда почему бы тебе не от.со.сать? Глаза Кэрри расширяются, она поджимает губы и выпрямляется. Её лицо сереет и багровеет одновременно, и Хайлю вновь становится смешно. Он абсолютно голый и совершенно не стесняется в выражениях даже к той, кто заправляет омежьим блоком. Она никто. Просто какая-то тупая баба, решившая, что может указывать ему, что делать. Нет уж, он не будет плясать под чужую дудку. Единственное, что он позволит им сделать: вынести собственное тело из Блэкхауза вперёд ногами. — Видимо… С тобой тяжело по-хорошему договориться, — она осуждающе качает головой с надменной рожей, но продолжает притворяться, что в мыслях у неё только благие намерения. Хайля одолевает желание плюнуть в эту паршивую физиономию, но вместо этого он продолжает ухмыляться и молчать. К чему все эти мелкие ссоры, если можно вывести человека на более искренние эмоции? — Ты ведёшь себя как вредный ребёнок, Хайль. В твоём возрасте нужно быть более рассудительным. — Разве возраст помеха? И снова смеётся. — Повторюсь, это для твоей же пользы. — Хотите сделать идеальный инкубатор? — фыркает парень и делает шаг вперёд. Оказывается, Кэрри ниже него на целую голову. — Иначе ты не сможешь выносить. — А так смогу? — На одном упорстве долго не продержаться, Шиффер. Не в этот раз, так в следующий. — Как обнадёживающе. — Не заставляй меня принимать жёсткие меры. — Я бы с радостью на них посмотрел. Чего же ты ждёшь? — Тебе придётся делать так, как говорят. Хайль жмурится от этих нелепых угроз и тянет руку вперёд. Ожидаемо, Кэрри делает шаг назад и напрягается, словно боится, что парень тут же нападёт. К сожалению, я не настолько силён, чтобы убить даже тебя. — Я настолько страшный? Или отвратительный? Каково это, стоять возле меня? Не нужно так шарахаться. У тебя же ведь есть с собой транквилизаторы, а? — Пока ты хорошо себя ведёшь, в них нет надобности. — Да-а-а? А если поведу себя плохо? Что вы со мной сделаете? — Я больше не буду повторять. — Меня вот мучает один вопрос… — Хайль сделал вид, словно задумался, и надул сухие губы, — Что ты будешь делать с детьми, бета? Может, хочешь себе одного? Ну как? Может, дашь ему имя? Ах, подожди! О чём это я? У него же будет порядковый номер, как у телёнка, правда? — Это уже не будет тебя касаться, — Кэрри цедит слова через зубы и Шиффер замечает, что ему удалось её задеть. А казалось, что пробить её не так-то просто… Или же… Он попал в точку? — Будете проводить свои извращения на детях убийц? Ну чего ты, мне же интересно. — Такому уроду, как ты, не понять. — Да куда уж мне! И всё же, хочу тебя разочаровать. Полезен я буду только мёртвым. Хайль не ждёт ответа. Он обходит женщину и направляется на выход. Вода стекает по его телу, а ступни оставляют за собой мокрые следы, но его даже не волнует, если сейчас он решит пройтись нагишом по коридорам. А что, хорошая мысль! За ним не идут, и парень чуть ли не впервые чувствует облегчение. Так приятно просто высказать свои мысли, выплевать хотя бы часть яда, застоявшегося во рту, что невольная улыбка сама собой расцветает на лице. Это ощущается так же, как и поддразнивания альфы. Не унижение, нет, что-то большее, чем обычное превосходство. Будто можешь управлять всем, чего касается рука, заставляешь поддаваться по собственной воле и одновременно насильно выводишь на эмоции. Это то, чего раньше Хайль не мог себе позволить. Как последняя трапеза, которую у него отобрали. Нужно ли мне поесть? У Шиффера не было что-то вроде аппетита, но, с другой стороны, это желание никак не связывалось с голодом. Скорее, очередная шалость, прихоть взбудораженного сознания и минутное помутнение. Как бы там ни было, направляясь в свою камеру омега знает, что конвоир следует за ним, на него обращены десятки взглядов за спиной, со всех сторон, с камер. Он в центре внимания. И пусть будет так.

***

      Проходит ещё какое-то время перед тем, как Хайля выводят из камеры. Он исправно изображает послушного мальчика, хорошо кушает и спит, и больше не задаёт вопросов. Отлично, не правда ли? В столовую к омежкам его решили наверное пока не отправлять, и этому парень был несказанно рад. Уж лучше тогда одиночная клетка, чем трёп тупых безмозглых куриц. И он знает, что это затишье перед бурей, ему не дадут целыми днями отсиживаться в сторонке и бесить окружающих, но кто, как не он, будет это делать? Еда уже не кажется такой вкусной, как раньше, а это значит, что Хайль привык. Ему больше нечему удивляться, разве что очень скоро очередной поворот приготовит ему новый сюрприз. Но Шиффер не чувствует никакой интриги, никакого трепещущего ожидания, никакой таинственной тяги к чему-то неизведанному. Не в этом случае. Он всё ещё собака на привязи, идущая туда, куда её потянут за поводок. Собака, которая не знает, будет ли её следующий шаг последним или хозяева ещё не наигрались. Полнейший сумбур.       У входа в кабинет парня встречает Джин, он воодушевлённо машет рукой подходящему Хайлю и лыбится так, словно за дверью его ожидает новогодняя вечеринка. И это поведение мужчины настораживает, сбивает с толку, потому что все эти непонятные реакции докторишки сложно предугадать. Снова ли он играет? Принимает новую роль, входит в образ и изображает старого друга, который ждёт откровений? Шиффер видит его маску, скрывающую безумие и надменность, его воротит от этой рожи, но выхода нет. Для чего ему, в конце концов, психиатр? Чтобы эффективно воздействовать на рассудок? Манипулировать? Привязывать к зависимостям? Выпытывать информацию? Хайль во всём этом бесполезен, но его исправно водят на второй этаж каждые несколько дней, будто бы надеятся на какой-то результат. — Мистер Шиффер! — когда парень подходит к нему, тот чуть ли не прыгает от радости, и лицо Хайля перекрашивается от его тона. Подобная дебильная клоунада действует на нервы, и омега думает, это Джин так паскудно использует свои актёрские навыки или же делает так специально, чтобы больше позлить? — Прошу, проходите! Мужчина неотрывно смотрит за тем, как Шиффер переступает порог, а затем заходит следом, плотно закрывая дверь. Хайль садится на уже излюбленный диван, отбрасывает голову назад и в неряшливом жесте проводит по волосам. Проходит всего секунда перед тем, как возле него появляется доктор, высокой тенью нависая над его телом. — Хотите чего-нибудь? — улыбается, прищурившись, и Шиффер, отзеркаливая его выражения, делает то же самое. — Не откажусь. Ему не нужно ни о чём просить, так как он знает, что у Джина в кабинете есть всё, что может потребоваться. Хайль не сомневается, что в любой вещи, которую ему предлагают, есть какая-то отрава, поэтому нет разницы, что он выберет. И даже не удивляется, когда в руках доктора оказывается бокал, наполовину наполненный вином. — Вы же любите этот напиток? На самом деле, нет. Хайлю по душе что-то более крепкое, но быстро накидаться и быть не в состоянии контролировать собственное поведение для него не самая лучшая перспектива, поэтому выбор пал именно на вино. Раньше, в своём юном возрасте, парень топил все обиды в алкоголе, а затем сам же себя за это корил, думал, что окончательно станет никому не нужным отбросом, поэтому пьяным его толком никто не видел — он скрывал все следы своих одиночных развлечений, и Джон долго не догадывался, что с ним что-то не так. А уже тогда Хайль был почти мёртв внутри. Первый глоток не даёт никакого особого удовольствия, кажется совсем безвкусным и противным, но последующий смывает это ощущение, и под пристальным взглядом доктора Хайль осушает бокал, а затем суёт обратно Джину. — Больше не хочу. Джин хмыкает на эти показные капризы и возвращается за свой стол, где раскрывает блокнот и выжидающе смотрит на парня. — Вы заскучали? Хайль пожимает плечами. Он прав, теперь ему капец как скучно выслушивать вновь все эти занудные вопросы. — Не хотите поговорить? Чего? Парень недоумённо косится на мужчину и приподнимает вопросительно брови. Снова? — Что на этот раз? Мало достали информации? — Мистер Шиффер, — Джин вздыхает и неловко потирает пальцами переносицу, — Если вас что-то беспокоит… — Например? — Вы мало едите… — И ты туда же? Хайль выпучивает глаза и разочаровано прикладывает ладонь ко лбу. Они помешаны на этом, что ли? Накормить его, как скотину, чтоб потом пустить на убой? Им так нужен этот ребёнок? Но зачем? Почему именно он? — Я понимаю, что вы волнуетесь, но всё будет в порядке. Это для вашего здоровья. Точно помешанные…       Шиффер поднимается с дивана и шагает к столу. Какие у него шансы сейчас прикончить этого ублюдка? Он выше омеги, по виду сильнее, да и за дверью находится конвоир, а в углу чёртова камера видеонаблюдения. Можно попробовать взять стоящую на столе бутылку из-под вина или пустой бокал, разбить… Насколько быстро они смогут остановить кровотечение? Счёт пойдёт на секунды… Очевидно, над Хайлем не просто так трясутся, но кто знает о непредвиденных обстоятельствах? В крайнем случае, есть ручка, которой тоже не сложно заколоть человека. Хватит ли ему духу это сделать? На это у него нет ответа. Будешь много думать — ничего не получится. Лучше сделать всё сейчас, иначе дальше будет хуже. Просто прервать все их планы, показать средний палец и послать нахер. Никто не сможет спасти, если всё делать правильно. — Ты принёс то, что я просил? Джин недолго смотрит на омегу снизу вверх и снисходительно улыбается, кивая. — Конечно. И это странно. Все его прихоти действительно исполняют… Стоит ли ещё немного подождать? Отвлечь внимание, запутать, ввести в заблуждение? Как сделать так, чтобы всё случилось мгновенно, чтобы никто не успел и глазом моргнуть? Нужно ли сначала вырубить доктора, а затем перерезать себе горло? Сколько потребуется секунд? Наверное, не больше десяти. Порез должен быть достаточно глубоким, чтобы его невозможно было зашить… Главное — разобраться с Джином. В этом случае будет лучше схватить бокал, отойти подальше, стукнуть им об стену, и уж тогда… Мужчина вряд ли успеет что-то сделать. Было бы неплохо. Если бы только получилось быстро двигаться… — Вот, — Джин ставит перед собой два стакана с жидкостью и приглашающе машет рукой. В одной, предположительно, кофе, в другой — энергетик. И дураку понятно, что за адская смесь там находится, но виду Хайль не подаёт. Что важнее, доктор слишком внимательно на него смотрит, и от этого пронизывающего взгляда Шифферу становится не по себе. — Как послушно ты всё исполняешь, мистер. Так хочется расположить меня к себе? — голос подрагивает от раздражения, Шиффер цедит слова через зубы и притворно мягко спрашивает, бесцветными глазами бегло цепляясь за любые предметы, находящиеся в поле зрения, притворяясь заинтересованным в напитках. — Как же можно вам отказать… Доктор делает вид, что совсем не понимает, что Хайль имеет ввиду, но парень шестым чувством ощущает напряжение и холод. От него чего-то ждут, а значит думать времени больше нет. — Тогда может ответишь на один мой вопрос? Шиффер пододвигает к себе бокал и начинает медленно вливать в него со стаканов сначала шипящий энергетик, а затем дымящийся кофе. Хайль не слишком засматривается на процесс, поэтому замечает, как доктор испытывающе следит за всеми его действиями. — Что угодно, — отвечает тот так уверенно, словно наперёд знает, что омега спросит. Парень подносит к лицу получившийся коктейль и осторожно принюхивается, пытаясь понять, можно ли по запаху определить лишние вещества. Конечно же нет… Но чувствовать запах чего-то, что пробовал много лет назад, необычно и странно, ностальгично, поэтому Хайль на миг отвлекается, однако быстро приходит в себя. — Скажи-ка мне, доктор, что вы добавляете в мою еду? Какие-то новые препараты? Джин хмурится и сводит брови, в его глазах читается недовольство, которое не может скрыть даже его обычная сахарная улыбочка. Да, Хайль лезет в неприятности, ну и что? Как долго они ещё собираются играть в искренность, от которой уже воротит? Как долго будут добиваться цели такими изощрёнными методами? Как долго будут притворяться, что все догадки Шиффера — неоправданный бред? Проще покончить с этим прямо сейчас. Он долго терпел, но стоило ли оно того? — О чём вы? У нашей терапии только одна цель… — Да-да, сто раз уже слышал. А как на самом деле? — Хайль наклоняется вперёд и щурит глаза, почти соприкасаясь лбом со лбом мужчины. — Когда у меня будет течка? Через месяц? Неделю? Или, может, завтра? К чему так спешить? — Кажется, вы чего-то не понимаете. Это для вашего же блага. Хайлю кажется, что если он эти слова услышит ещё раз, лицо доктора придётся соскребать со стола. — Ты так в этом уверен? — Здесь никто вам не навредит, можете не сомневаться. — Почему же? Для чего вам детоубийца, если можно выбрать людей получше? Скажи мне. — Мистер Шиффер… — Может, ты сможешь мне сказать? За награду. Что думаешь? Хайль видит, как зрачки мужчины вблизи слегка расширяются, и заставляет себя не дёрнуться назад. Всё это только игра, только использование любых методов для достижения цели. И даже если придётся перейти через себя, он сделает всё возможное для этого. Ещё немного. Их лица опасно близко друг к другу, омега чувствует на своих губах чужое дыхание и чуть ли не корчится от отвращения. Доктор молчит долго, затягивает тишину так, что парню кажется, будто он слышит в голове собственное сердцебиение. Сейчас… Доктор отодвигается резко, когда ему на голову выливается намешанный в бокале коктейль. Он распахивает глаза и приоткрывает в изумлении рот, и Хайль спешит воспользоваться его замешательством. Сжимая в руке бокал, Шиффер делает шаг назад в надежде отскочить подальше и с размаху ударить им по стене. Всего доля секунды… …Хайль уже собирается отойти, как неожиданно рука доктора хватает его за кисть и дёргает вперёд. Парень пошатывается, летит в сторону Джина, ударяется ладонями об поверхность стола, и бокал в одной руке трескается, рассекая кожу. Но омега уже не чувствует этого. Только боль в шее. Лицо Джина близко, в его глазах жестокая злоба и безразличие. Он смотрит на Хайля, и всё, что тот чувствует — страх. Беспощадный и холодный. Как эти глаза. Доктор держит что-то у шеи Хайля, какое-то вещество проникает под кожу, в кровоток, и моментально ударяет в голову разъедающей сознание кислотой. Парень издаёт неразборчивое шипение, прикладывает к шее ладонь, когда Джин убирает шприц, и дико, безрассудно царапает место укола ногтями, инстинктивно пытаясь содрать отвратительную распространяющуюся по всему телу боль. Не может. — Ч…Что… Язык заплетается и уже трудно даже в уме составлять хоть какие-то предложения. Весь мир размазывается, меркнут цвета, звуки, всё вокруг сливается в одну сплошную черноту, и только где-то на краях этой жуткой тьмы он улавливает произнесённые отвратительно знакомым голосом слова: — Ожидание дорого стоит. А затем заваливается на стол, задыхаясь, ладонь сжимается на горле, Хайль хочет закричать хоть что-то, но физически не может этого сделать. Голова раскалывается… Он кашляет, хрипит и дрожит всем телом, даже на крупицу не понимая, что происходит. Скатывается, падает на пол и воет от проникающей в каждую клетку боли. Что с ним? Что случилось? Почему так быстро? Почему никто не может это остановить? Хайль не хочет рыдать от безысходности, но отдалённо чувствует влагу на щеках. Вот так с ним и покончат? И это всё? — С…Св...во…ло…чи… …И больше нет сил держаться за реальность. Она быстро уплывает, остаётся где-то далеко, в то время как Шиффер будто в судороге корчится на полу, мысленно проклиная всё на свете. Он слышит чужие голоса, сливающиеся в единую какофонию, чужие руки и сжимается всем телом, как только может, сопротивляется в свои последние минуты. В его подсознании только желание отомстить… Но сейчас он чётко понимает одно. Проиграл.