Голос Заводной Птицы

Всегда в постоянном движении, в круговороте суеты центр города днем растворял в себе людей и автомобили, и даже такие незыблемые символы вечности как дома — исторические, нежилые или жилые постройки — все равно терялись или преображались со временем. Шли года, и что-то навсегда исчезало с лица города, что-то до неузнаваемости менялось. Город был похож не на змею, которая сбрасывает кожу, а скорей на хамелеона, что приспосабливаясь, меняет цвет. Горожане привыкли к переменам и не замечали их, потому как они происходили не в одно мгновением, а медленно, порой растягиваясь на года. Но перемена, произошедшая в этот весенний день, случилась по городским меркам быстро, но все равно ее никто не заметил. Не заметили легковой автомобиль, остановившийся у тротуара. Дверца задняя открылась, и на асфальт опустились мужские ботинки черного цвета, начищенные до блеска, затем можно было различить темно-серые брюки, и вот на тротуаре появился мужчина лет сорока пяти. Он выглядел моложе своих лет, его элегантность и подчеркнутое щегольство резко контрастировали с городской толпой, но горожане не заметили этого. Они, видимо, были погружены в свои дела, были загипнотизированы ими и кроме дел ничего не видели и не знали. Незнакомец, одетый в тройку: серый костюм, белая рубашка и галстук в серо-белую полоску, подошел к опущенному стеклу водительского места, что-то сказал. Стекло поднялось, машина уехала. Мужчина пару секунд, будто в раздумье, постоял и огляделся. Поправил галстук. Тут бы внимательный горожанин заметил необычную заколку для галстука, это была не скучная позолоченная металлическая прищепка, а небольшое произведение искусства в виде птицы отдаленно напоминающую колибри. Мужчина не был приезжим — такой можно сделать вывод. Он не осматривался по сторонам с растерянным видом, не любопытствовал, а направился уверенной походкой к арке, которая выходила на территорию кремля — в главную историческую часть города. Но и по ней незнакомец шел, не оглядываясь, он шел в направлении городского художественного музея, который новоназначенный директор отчего-то гордо называл художественным музеем современного искусства, хотя основное богатство выставочных залов составляли полотна века двадцатого и девятнадцатого. Частыми гостями были и современные художники: консерваторы и новаторы, эксцентричные и сдержанные, но им всегда отводился центральный зал второго этажа. И когда мужчина с заколкой для галстука в форме птицы поднялся по парадной лестнице, истертой миллионами ног, открыл массивную потемневшую деревянную дверь, хранящую следы времени, то оказался в фойе и направился вправо к двум столам. Один из столов, что ближе к выходу, пустовал. На нем лишь лежали три набора открыток в конвертах с указанием цены за набор. За вторым столом сидела миловидная девушка в кресле. Перед ней лежали однотипные и одноцветные конверты, словно братья-близнецы. Девушка встала при виде гостя, который с добродушной улыбкой направился к ней и, вынув из внутреннего кармана продолговатый бежевый с зеленым конверт, произнес: — Здравствуйте, приношу свои извинения за опоздание. Я на выставку Никандры Соболевской. — И протянул конверт. — Ну, что вы, не стоит беспокоиться, — сказала девушка, принимая из рук конверт и тут же открывая его и вынимая на свет плотный прямоугольный лист со скругленными углами. Это было именное приглашение, вначале которого шел незатейливый текст — принятая в таких случаях дежурная фраза, а внизу, справа от имени «Никандра Соболевская» значилась красивая закругленная подпись, похожая на фрагмент сложного узора. — Проходите, пожалуйста. Второй этаж. Центральный зал, — предупредила девушка, и приглашение с конвертом отправилось к своим братьям-близнецам по столу. — Спасибо, — ответил мужчина. Девушка посмотрела в спину уходящего гостя, подумав о том, что Никандра все-таки «себе на уме», раз приглашает таких… Таких странных людей, одетых элегантно, даже вызывающе элегантно в казалось бы сдержанной демонстрации дендизма. Была в манере держаться этого господина неестественность. Да еще эта заколка для галстука. А еще девушка вдруг поняла, что ее насторожило: она его где-то видела, хотя имя, отчество и фамилия ничего ей не сказали. Опоздавший гость быстро поднялся по ступеням на второй этаж и вошел в центральный зал, который казался просторным из-за белых стен, пола и высокого потолка. Центральная колонна — массивная квадратная тумба — визуально делила помещения на две равные части. Картины, по задумке Никандры, представляли ретроспекцию, они висели в строгом хронологическом порядке слева направо, поэтому в зал следовало входить в левый проход и заканчивать осмотр у правого выхода. Лишь один рисунок выбивался из хронологии — «Костяника», да еще три наброска-пейзажа: черничник, лесной ручей, поваленное дерево. Они висели на центральной колонне, а все остальное как бы вращалось вокруг них. Они были центром мира, той самой колыбелью вдохновения, той малой внутренней родиной художника. Гость медленно прошел мимо картин на стенах, особо не задерживаясь ни у одной из них. Взгляд мужчины был слегка рассеянный, но чего-то ожидающий, видимо, какого-то эстетического потрясения или открытия. Однако взгляд его приобрел осмысленность и неподдельную заинтересованность, когда он, оказавшись спиной к колонне, а затем, повернувшись на сто восемьдесят градусов, застыл перед «Костяникой». Пара мгновений — и мужчина подошел к незамысловатому рисунку лесной ягоды. Он долго его рассматривал, будто удивительное открытие, будто недооцененный шедевр. Взгляд его скользил по выцветшим краскам, он сумел разглядеть скупость и незаконченность рисунка, неясную угловатость линий, словно художник и сам в ту пору был очень юн, был угловатым подростком. — Здравствуйте, — сказала Никандра. Мужчина отвлекся от созерцания «Костяники» и, вынырнув из задумчивости, произнес: — Здравствуйте. — Перевел взгляд на женщину, стоящую справа. — Никандра Родионовна? Верно? — Да. Извините, что потревожила, видимо, в приятный для вас момент, но вы меня заинтересовали. Никто из гостей выставки ни разу не задержался надолго у этого рисунка. — Странно. Мне кажется, что он заслуживает большого внимания, чем получает. — Ну, для этого надо… — Никандра, замолчав, бросила взгляд на «Костянику». — Чем вас привлек рисунок? — Вот тут, Никандра Родионовна, трудно сказать. А когда трудно, тогда мне интересно и я подолгу задерживаюсь у картин, которые что-то скрывают. Я люблю тайну. Загадку. И вот порой стоишь перед такой картиной и спрашиваешь ее: что в тебе такого? Что заинтересовало меня? Это как нераскрывшийся бутон цветка. Ты снимаешь лепесток за лепестком, а там вновь лепесток. Слой за слоем. Смысл за смыслом. Есть такие произведения искусства. — Ну, что вы… — Всеволод Анатольевич. — Ну, что вы, Всеволод Анатольевич. Разве это произведение искусства? — С моей точки зрения — да. Конечно, я вижу в «Костянике» неопытность автора, подражание. Видимо, рисунку очень много лет. Вы рисовали его на заре юности? — Мне было пятнадцать лет. — Да, и при этом… Трудно выразить словами, но… Я ощущаю ностальгию, время лета, может, весны, воздух пронизанный золотом солнца, расплывчатые юные желания, первая любовь, надежда на бессмертие, на то, что это будет длиться вечно. Честно скажу, не смотря на всю, уж простите, примитивность рисунка, есть в нем сила и чистота, за которую ты готов простить авторскую неопытность. — Огромное спасибо вам за такой лестный отзыв. Скажу по секрету, вы почти все угадали. — Вот видите, — увлекшись, продолжил гость. — Значит, вы нарисовали тогда искренне, не играя, и поэтому я легко прочитал в этом, казалось бы, невыразительном рисунке то, что вы хотели сказать. — Что ж. Тогда можете посмотреть другие рисунки. Поваленное дерево. Лесной ручей. Черничник. Они написаны чуть позже. Думаю, вы их оцените. Надеюсь, и другие картины вызовут у вас искреннее восхищение. Извините, я вас оставлю. — Ну, что вы, что вы, конечно… И Всеволод Анатольевич перешел к созерцанию других рисунков, родившихся в пору творческой юности Никандры. А меж тем Ника покинула зал и спустилась в фойе. — Ну, как, Оль, как дела? — спросила она миловидную девушку. — Судя по количеству именных приглашений, все на месте. — А Всеволод Анатольевич? — Щеголь с птичкой в галстуке? — Да. — Опоздал. Пришел последним. — Где его приглашение? — Так. Вот оно. — Ольга, взяв со стола конверт, передала Нике. — Какой-то он странный. Но я его где-то видела. — Я тоже, — задумчиво произнесла Никандра, открывая конверт и доставая приглашение. — Но… все это очень странно. — Что? — Я его не знаю. — Но ты только что сказала… — Видимо, показалось. Хм. Всеволод Анатольевич Аир. Первый раз слышу эту фамилию. Не помню, чтобы я подписывала это приглашение. — Так давай, проверим. Ольга быстро сгребла в стопку все приглашения и вместе с Никой поднялась на второй этаж в центральный зал. Чего боялась Никандра, то и случилось: господина Аира не оказалось на выставке. Все видели этого мужчину, не заметить не могли «такого щеголя», но каждый свидетель сразу терялся в догадках, что же произошло дальше? Да, господин Аир ходил по залу, да, смотрел картины, но вот как он покинул выставку, никто не помнил. Ника и Оля специально вошли в зал по отдельности: Ника в левый проход, а Оля в правый, но восторженного эстета и след простыл. В следующих двух выставочных днях Никандра не участвовала, переложив обязанности на Ольгу и напомнив ей, чтобы та позвонила, если Всеволод Анатольевич все же проявится. Вечером Ника вернулась на дачу. Она вошла в опустевший дом, поднялась в свою комнату и вдруг обнаружила в сумочке именное приглашение. Сев за стол, она осторожно, не спеша, открыла конверт, будто ожидая, что что-то изменится, возможно, появится деталь, которую она упустила. Но ничего нового не случилось. Конверт остался конвертом, в него был вложен прямоугольный лист плотной бумаги со скругленными углами. На листе без изменений: слова приглашения, слева внизу ее имя и фамилия, справа ее подпись. Ника долго смотрела на собственный завиток, тщетно пытаясь припомнить, когда это было, когда она его поставила, но память молчала. Да, это ее подпись, это ее рука, но не было случая, чтобы она набегу, «в запаре», как любил порой выражаться Костя, подмахнула, не глядя авторучкой. Бог с ним, с господином Аиром! Никандра вложила приглашение в конверт, а конверт бросила на стол. Она почувствовала себя уставшей, выжитой как лимон. Ника взяла со стола «Хроники Заводной Птицы», решив перечитать роман, но ее тянуло ко сну. Она легла с книгой в кровать, включила ночник и погрузилась в странный мир грез японского писателя. Ника одолела где-то восьмую часть «Хроник…» и не заметила как, перелистнув очередную страницу, шагнула в мир собственных грез. Не было сладкой дремы и приятного погружения, граница между сном и явью в этот раз оказалась настолько тонкой, почти исчезающей, что Никандра не почувствовала ее.