Осторожно, крутой поворот

Дни моей «командировки» пролетали с космической скоростью, оставляя следы от поцелуев на коже, саднили горло долгими разговорами в ночной тишине, беспощадно растворяясь в мартовских утренних туманах. Я боялась, что совместное проживание станет для нас непростым испытанием. Чужие привычки, раздражая, способны уничтожить очарование влюбленности, выжать чувства из души, как зубную пасту из того самого тюбика — дурацкого символа бытовой несовместимости. Но мои опасения были напрасны — между нами царили естественность и легкость, так, словно мы много лет знали друг друга. Мне нравилась ее основательность и педантичность. Все, за что она принималась, получалось у нее быстро и красиво. Совершенно неожиданным открытием стало то, что она умела и любила готовить. Для меня кухня всегда была обременительной повинностью. Бабушка, научив самому элементарному, махнула рукой и не забивала мне голову своими фирменными рецептами. Смирилась с тем, что у ее внучки полностью отсутствует кулинарное рвение. Наташа рассказывала, что ее мать ненавидит стоять у плиты, зато отец, возвращаясь из рейсов, традиционно баловал их собственноручно приготовленными обедами. — Я определенно унаследовала от него больше, чем от матери, — задумчиво произнесла она, помешивая деревянной ложкой соус бешамель в небольшой кастрюльке, — даже внешне. — У тебя есть фотографии родителей? — Я сидела на маленьком угловом диванчике в кухне и рисовала ее. В эти дни я успела сделать несколько десятков карандашных набросков: «Наташа, напряженно всматривающаяся в экран ноутбука», «Наташа, играющая с Дикси», «Наташа, спящая на спине». И все равно мне казалось, что у меня не получается передать то, что я видела в ней. Чего-то не хватало. Невозможность выразить то, что я чувствую, глядя на нее, злила, но я не отчаивалась, зная, что рано или поздно уловлю суть. — Есть где-то, — она секунду колебалась, — там, на верхней полке, за книгами, пакет с фотографиями, если интересно, можешь посмотреть. Снимков, к сожалению, было совсем немного. Я скрупулезно изучала их, почти как картины во время реставрации. Разве что без рентгена и стереомикроскопа. На одной фотографии — маленькая Наташа на велосипеде, в брюках и клетчатой рубашке, с такой короткой стрижкой, что ее легко было перепутать с мальчиком. На другой она — уже постарше, в короткой юбке-шотландке и в темно-зеленом пиджаке, вьющиеся темные волосы до плеч. Девочка серьезно смотрела в объектив, стоя между красивым мужчиной в форме морского офицера и симпатичной женщиной в строгом нарядном платье. На одном из снимков Наташа совсем маленькая, в бескозырке и тельняшке сидела у отца на руках. Она действительно была на него очень похожа: разрез глаз, форма рта — все повторяло его черты в миниатюре. С возрастом это усилилось, и уже на фотографии, где она — взрослая девушка в черном свитере, стоя за спиной отца, обнимала его за шею, их сходство было просто потрясающим. У обоих на лицах светилась обаятельная озорная улыбка, в насмешливо прищуренных глазах таилась лукавая хитринка. Мать Наташи выглядела менее веселой, скорее усталой, ее улыбка казалась вымученной, словно приклеенной. На всех фото одна и та же прическа — волосы аккуратно зачесаны назад и собраны на макушке. На более поздних снимках женщина выглядела слегка располневшей, ее лицо украшали очки, но она по-прежнему смотрелась неплохо, хотя и заметно проигрывала во внешности мужу. — Ты копия своего отца, — я начала аккуратно складывать фото в пакет, — почему ты не общаешься с родителями? — Догадайся с трех раз, — она уменьшила огонь, продолжая сосредоточенно помешивать сливочно-белое содержимое. — Они знают о том, что… — я запнулась, пытаясь подобрать правильное словосочетание. Наташа, не дожидаясь пока я закончу предложение, сама сформулировала: — Что я лесбиянка? Да, они узнали и решили, что, пока не исправлюсь, я им не дочь. В общем, в Кениг я должна приехать только с женихом, а еще лучше с мужем. Так что вряд ли мы когда-нибудь с ними еще увидимся. — Господи, — я встала и подошла к ней, — но не может же все быть так плохо? Не представляю себе, чтобы я могла отказаться от своей дочери только потому, что ей нравятся женщины! Вообще не верю, что существует такая причина, из-за которой я бы перестала с ней общаться. — Ну, — Наташа продолжала стоять ко мне спиной, — они думают иначе. Наверное, ждут, что возьмусь за ум и пойму, как ужасно себя веду. — А когда они узнали? — Когда я училась на пятом курсе, — Наташа наконец выключила газ и повернулась ко мне, — я не собиралась им рассказывать, так вышло, что… да неважно, — она оборвала себя, не договорив. — Мне важно, — возразила я, — все, что касается тебя, имеет для меня значение. — Есть более интересные темы, — губы изогнулись в знакомой усмешке, — и, уж точно, более приятные. Теплые руки скользнули под мою футболку. Ее излюбленный способ отвлечь меня от дальнейших расспросов действовал беспроигрышно. Решив временно сдаться, я просто прикрыла глаза, прислушиваясь к зарождающейся внутри меня чувственной буре. *** Иван позвонил в воскресенье утром, когда я все еще нежилась в постели, а Наташа выгуливала собаку. Обычно я ходила с ней, но на этот раз проспала, и когда открыла глаза — ее уже не было. — Москвина, ты опять пропала? Совесть есть? — Ваня любил начинать разговор со мной с наездов, будто хотел в лишний раз продемонстрировать, что имеет на меня безраздельное право, если не любовника, то лучшего друга. — Не шуми, — буркнула я, ощущая легкую боль в висках, вечером мы как-то незаметно для себя приговорили две бутылки вина, — я вообще-то тебе звонила неделю назад, а ты как всегда не отвечал. — Ну так проверила бы, может, умер, — Иван притворно вздохнул, — и мой хладный труп одиноко лежит в заброшенной избушке на опушке. — Не дави на жалость, — я ухмыльнулась, — твои мощи всегда найдется кому согреть, очередь выстраивается для лобызания. — Это да, — он довольно хохотнул, — я вообще чего звоню, давай подтягивайся к четырем ко мне. Есть повод. — А именно? — Я вытянула ногу из-под одеяла и, задумалась над тем, что пора сходить на педикюр. Забавно, что в отношениях с Наташей я ощущала себя женщиной больше, чем за все годы брака. — Шурка приехал из Германии, просит всех собрать, говорит, соскучился. Придет пара человек, до кого смог дозвониться, ну и еще друзья мои подвалят. Шурик Прилуцкий был нашим однокурсником, когда-то удачно женившемся на немке, владелице художественной галереи, старше его на добрый десяток лет. Жена периодически устраивала ему персональные выставки и продавала его довольно посредственные работы за бешеные деньги. Шура не был совсем уж плохим художником, но однажды наша преподавательница по композиции заметила при всех: «Александр, на ваших картинах нет жизни, такое ощущение, что вам не интересно то, что вы рисуете». На третьем курсе он решил за мной поухаживать и какое-то время не давал мне прохода, его будто и не смущало, что я встречалась с Шуваловым. Считая себя неотразимым, Прилуцкий не воспринимал всерьез мои постоянные отказы сходить с ним «в киношку или клуб». Твердо уверенный в том, что если девушка отказывает, это означает только то, что мужчина недостаточно настойчив, он успокоился лишь после того, как получил по лицу. Инцидент случился на пленэре: пока я, стоя у мольберта, мучилась, стараясь передать игру солнечных бликов на мутной поверхности вод Москва-реки, Прилуцкий коварно подкрался с влажным поцелуем в шею. Развернувшись, я отреагировала как теннисист, моментально отражающий подачу, только вместо ракетки у меня в руках была палитра, а вместо мяча — физиономия несчастного Прилуцкого. Как ни странно, после этого мы не рассорились. Он даже пару лет назад рекомендовал меня как «выдающегося художника» знакомому немецкому бизнесмену, щедро расплатившемуся со мной за свой портрет в стиле Дюрера. Я пообещала Можаеву, что появлюсь, и даже намекнула, что, возможно, буду не одна. Он сразу оживился и спросил: — Ты придешь с автоинспектором? — и заржал. Но сразу после того, как отсмеялся над своей шуткой, серьезным голосом сообщил, что всегда будет рад еще одной девушке в компании, так как «красоток много не бывает», — с пафосом изрек он и снова заржал. По расслабленному голосу я уловила, что он уже подшофе. *** Дикси, вбежав с улицы, рванул ко мне, чтобы облизать руки, но его любвеобильный порыв был остановлен грозным окриком, и он послушно поплелся вслед за хозяйкой в ванную — мыть лапы. Пока я писала Варе ежедневное сообщение с добрым утром, Наташа закончила с Дикси и уже гремела чем-то на кухне. Я начала морально готовить себя к звонку Светлане Яковлевне, эту процедуру я осуществляла ежедневно. Предварительно заходила на сайт питерских новостей — выясняла, какая погода в северной столице и по диагонали читала новости. Ибо в первый же день своей «командировки» была поставлена в тупик вопросом: «Ты видела их, они действительно были неглиже?». Оказалось, накануне вечером по новостям передавали, что в здании Русского музея, где я якобы обменивалась опытом с коллегами, группа молодых людей, именующая себя неоавангардистами, устроила перформанс, щеголяя по залам в красных стрингах. Пришлось сослаться на то, что весь день провела со знакомой художницей в Эрмитаже. Но теперь по утрам я была подкована почти как диктор новостей. Моя осведомленность простиралась весьма широко: я уже знала, что в Мариинке в эти дни состоится фестиваль балета, а в БДТ премьерный показ спектакля с Фрейндлих. Моя свекровь была непредсказуема, и совершенно неясно, какой вопрос она решила бы уточнить при следующем телефонном разговоре. Наташа посмеивалась, наблюдая, как я выкручиваюсь во время этих допросов с пристрастием, и даже предлагала включать пылесос, чтобы имитировать завывание питерского ветра. У меня складывалось ощущение, что Шувалова играет в какие-то странные игры, на самом деле догадываясь, что я вру: сегодня, к примеру, ее интересовало, слышала ли я, что Шнуров призывает упразднить Министерство культуры. Я вяло ответила, что не в курсе, рассказала ей о том, что пишет Варя и свернула разговор. Лгать становилось все противней, но и к признаниям я все еще не была морально готова. Мысленно обозначала себе рубежом конец учебного года. Хотя все равно слабо себе представляла, как сообщу Варе о радикальных переменах в ее жизни. *** За завтраком я объявила, что мы приглашены в гости к Можаеву: — Будут несколько моих однокурсников и еще народ. Обычно все довольно безумно, но скучно не будет. — А в качестве кого ты меня им представишь? — спросила она и цыкнула на Дикси, с голодно-страдальческим видом положившего голову ко мне на колени. За время нашего с ним знакомства он понял, что я — слабое звено, у меня всегда можно выпросить кусочек со стола. Наташа жестко пресекала попрошайничество, а я не могла устоять перед взглядом грустных карих глаз и старалась незаметно подкинуть ему лакомство. Ее вопрос не застиг меня врасплох, конечно, я задумалась над этим сразу после разговора с Иваном. — На самом деле, там обычно все сумбурно и много новых незнакомых лиц. Видишь ли, это такое странное сборище. Может так случиться, что никого не заинтересует, кто ты и с кем пришла. — И все же, — она наклонила голову и прищурилась, — предположим, тебя спросят, предположим, я захочу тебя прилюдно обнять. — Меня это не смущает, — я отодвинула от себя тарелку с недоеденной яичницей, — главное, чтобы это не напрягало тебя. Может, это ты не хочешь, чтобы кто-то думал, что мы вместе. Наташа поперхнулась своим кофе, закашлявшись, она сипя ответила: — Из нас двоих замужней гетеросексуальной дамой являешься ты, а не я. И рвать шаблоны своим знакомым будешь ты, а не я. Так с чего бы мне быть против? — Не знаю, — я опустила ресницы, — мы никогда не давали названия тому, что происходит между нами, может, у нас разное видение ситуации. Встав из-за стола, я подошла к раковине. Все эти дни она не подпускала меня к уборке, не давая вымыть за собой даже тарелку.  — Если ты и сейчас помешаешь мне, решу, что не веришь в то, что я могу помыть посуду с той же тщательностью, с которой это делаешь ты, и обижусь, — грозно предупредила я, включая кран. — Ты прекрасно знаешь, что я чувствую. Просто мы никогда не говорили о будущем… — А ты готова о нем говорить? — Наташа, оставаясь сидеть на стуле, развернулась ко мне всем корпусом. — Послушай, я значительно старше и у меня ребенок, я не хочу грузить тебя… — еще немного и я бы протерла в тарелке дыру. — Значит, не готова, — она резко встала и вышла из кухни. Когда я вернулась в комнату, она увлеченно работала на ноутбуке, одновременно разговаривая с кем-то по телефону на русском «нерусском». Я тихо опустилась на кровать и тоже достала телефон: Варя писала, что подружилась с двумя девочками из Грузии и Молдовы. И вообще ей все нравилось. Вожатые, по ее словам, были «прикольными» — русскоговорящая девушка Таня и американец по имени Дэниэл развлекали их двадцать четыре часа в сутки. Сегодня она сообщила, что днем они проходят квест, вечером состоится конкурс на лучший музыкальный номер, а после — дискотека. Лагерь находился в горах, интернет работал с перебоями — говорить не получалось, поэтому мы могли только переписываться. Ежедневно она передавала привет Наташе, хотя, конечно, и не подозревала, что я живу сейчас у нее. Моя дочь определенно все больше проникалась горячей симпатией к Берг. По дороге в аэропорт они без умолку болтали о компьютерных играх, машинах и собаках, со стороны могло показаться, что они знают друг друга вечность. Меня это, безусловно, радовало, но все же я старалась не обольщаться. Реакция на то, что клевая продвинутая подруга мамы  на самом деле «не просто подруга», могла быть непредсказуемой. Почувствовав прикосновение к своим волосам, я оторвалась от телефона. — Что пишут? — Тебе привет передают. Матовый цвет кожи дразняще манил, искушая коснуться оголенных бедер. — Спасибо. Ей тоже передай. У нее все нормально? Расстояние между нами сократилось. — У них сегодня квест, — мой взгляд заскользил по бахроме коротких шорт, — потом еще мероприятия, — я втянула воздух, борясь с навязчивым желанием расстегнуть молнию, маячащую на уровне моих глаз, — все очень насыщенно. — Ммм, квесты — это замечательно, мы должны как-нибудь тоже попробовать… Легкий толчок, и я оказалась лежащей на спине. Знакомый, еле слышный шуршащий звук зиппера отозвался во мне сладким тянущим чувством внизу живота. Остро захотелось ощутить на себе тяжесть ее тела. Отдаться, разрешая безгранично властвовать надо мной. Хотелось быть зависимой и послушной. Ее яростное нетерпение заводило, она даже не стала снимать с меня майку, просто задрала ее, жадно прильнув ртом к моей груди. Рукой по хозяйски забралась под белье, ощутив насколько я мокрая, не скрыла торжествующей ухмылки. Медленно стянула его с меня, не прерывая зрительного контакта. Бедра, опаляя жаром, задвигались в нарастающем ритме между моих с покорной готовностью разведенных ног. Ее лицо то удалялось, то приближалось. Из-под полуприкрытых век я выхватывала фрагменты мозаики: напрягшиеся скулы, чуть вздувшаяся синяя жилка на шее, мелкий бисер пота на виске. Наше частое дыхание рвало тишину в лоскуты, обозначая редкими сдавленными стонами скорое наступление кульминации. Достигая пика, я закричала, оглушенная эмоциями. В этот же момент она, замерев, опустилась на меня с тихим всхлипом. Пульсирующее наслаждение все еще билось во мне. Следуя какому-то дикому первобытному инстинкту, я легко прикусила ее плечо. — Люблю тебя, — поцелуем «залечила» укус, ногтями, едва касаясь, провела по спине вниз к ягодицам. Она отозвалась рокочущим кошачьим мурчанием, сопровождая его требовательным «еще так». *** Мы подъехали к дому Можаева ровно в четыре. Выходя из машины, я вдруг с удивлением ощутила, что мышцы ног ноют так, будто я пробежала десяток километров. Заметив, как я морщусь, вылезая из авто, Наташа ехидно спросила: — Все в порядке? — ее глаза светились самодовольством. Я скорчила гримасу: — Ну и вид у тебя. Берг наклонилась, чтобы посмотреться в боковое зеркало:  — И что со мной не так? Аааа, может ты про это? — Она демонстративно расстегнула куртку и отодвинула ворот черной рубашки, обнажая плечо, на котором красовалась яркая отметина — неопровержимая улика моего безумия. — Черт! — настал мой черед самодовольно улыбаться. — Следующий раз буду себя контролировать. — Только попробуй, — ее руки обвились вокруг моей талии, — контролировать тебя могу только я. Наши губы оказались в опасной близости. Целоваться с девушкой на улице среди бела дня — почему бы и нет? Очевидно же, что от любовной горячки все предохранители в моем мозгу перегорели. — Москвина! Наташа нехотя отстранилась, а я обернулась. Громкий голос за моей спиной принадлежал Прилуцкому. Он и его вечный Санчо Панса — наш сокурсник Валик Коржинский — застыли в нескольких метрах от нас, нагруженные пакетами из ближайшего супермаркета. Прилуцкий, облаченный в роскошный кожаный плащ, выглядел до неприличия подтянутым и ухоженным. Вдобавок отрастил пышные усы. Длинные, черные как смоль, волосы и, конечно же, шляпа с широкими полями делали его похожим на д’Артаньяна, не хватало только шпаги на боку и ботфортов. — Целоваться будем? — Шура, опустив пакеты на землю, шагнул мне навстречу, распахнув объятия. После патриархальных троекратных поцелуев с Прилуцким мне пришлось пройти ту же процедуру с Валиком. В отличие от Шуры, он выглядел из рук вон плохо. Милый кудрявый толстячок превратился в обрюзгшего лысеющего мужчину с мешками под глазами. Коржинский работал художником-декоратором в одном из экспериментальных театров и, воплощая в жизнь избитое клише, попивал после развода с женой. — Хоменко и Куропаткина уже там, а нас вот за провизией послали, — радостно доложил Коржинский. Добрый и безотказный, он с первого курса смотрел в рот Шурику, следуя за ним повсюду верным оруженосцем. В доме у Ивана было людно и дымно, помимо однокурсников, в наличии имелась блуждающая с томным видом Римуля в растянутом свитере, неизвестный мне бомжеватого вида мужчина, вполне способный оказаться алкашом с местного рынка, пара девиц: одна с зеленовато-голубыми, другая — с розовыми волосами, а также субтильный юноша в бейсболке, которого Ваня называл «хлопчик». Из беседы между хлопчиком и розоволосой девицей я уловила, что все трое — студенты какого-то театрального вуза. Какое отношение они имеют к Можаеву было совершенно неясно, но для меня это было привычной ситуацией. Когда-то у него месяц жил спецназовец Федя, допившийся до состояния белой горячки и устроивший операцию «Антитеррор» супругам-пенсионерам, жившим в соседнем домике. Несчастные около часа пролежали лицом вниз с руками за головой, благо, что стояло жаркое лето. А чего стоил экстрасенс Гена, всюду ходивший с «рамкой» из березовых веточек? Он измерял биополе каждого, кто находился в доме, и если ему казалось, что у человека что-то нарушено, он весь вечер смотрел на него с видом сотрудника похоронного бюро, снимающего мерки для гроба. Среди общей сутолоки я наконец отыскала знакомые лица однокурсниц. Высокая полноватая Яна Хоменко нарезала огромные соленые огурцы, вытаскивая каждый следующий, она с остервенением встряхивала его над банкой с рассолом, словно сбивая ртутный столбик в термометре. После окончания аспирантуры она начала преподавать в Суриковском на кафедре академического рисунка, а тихая мечтательная Вика Куропаткина, как и я, стала реставратором и сейчас работала в небольшой частной мастерской. Я не ожидала увидеть Хоменко, обычно избегавшую шумные тусовки у Ивана. Но, заметив, какие взгляды она кидает на Прилуцкого, я догадалась о причине ее появления, вспомнив, что в конце пятого курса у них было что-то вроде мимолетного романа. Наташа с интересом наблюдала за всей этой разношерстной компанией, прислонившись к стене. Рядом изрядно подогретый Можаев нашептывал ей что-то на ухо, косясь на меня с коварной ухмылкой. Все говорили одновременно, суетились, оживленно накрывали на стол, проявляя глубокое безразличие к тому, с кем я пришла. На вечеринках у Можаева всегда царил такой хаос, что даже если бы я привела снежного человека, присутствующие, скорее всего, приняли бы его за одного из Ваниных собутыльников. После того как произнесли три тоста подряд за встречу и, убрав со стола пустые бутылки, заменили их новыми, все, кроме Яны и меня, закурили. — Оленька, как дочка? Сколько ей уже? — спросил Прилуцкий, сидящий слева от меня, и стряхнул пепел в пепельницу в форме вагины. Ее подарил Можаеву друг — скульптор Чугунов. Парень давно и успешно занимался прибыльным бизнесом — ваял пепельницы, вазы и даже горшки для цветов в виде женских гениталий и продавал их через eBay. — Тринадцать в этом году, — я повертела в руке пустую рюмку. — А как трудо-выебудни реставратора? — Прилуцкий не отставал, и чем больше внимания он обращал на меня, тем неприязненней смотрела в мою сторону Хоменко. Мне не нравилось, как близко он наклонялся ко мне, когда передавал кому-то салат или тянулся с рюмкой, чтобы чокнуться. — Продуктивно, — отложив вилку, я под столом положила руку на Наташино колено. Она тут же откликнулась на мой жест, накрыв мою ладонь своей. — О, отличный анекдот мне рассказали недавно! — воскликнула Куропаткина. — Богатый турист купил в Италии за огромные деньги ценную картину эпохи Ренессанса. Чтобы не задержали на таможне, попросил знакомого художника намалевать поверх картины какой-нибудь простенький пейзаж. Приезжает домой, сдает картину в реставрационную мастерскую, чтобы там смыли намалёванное сверху. Через два дня реставратор звонит заказчику: — Верхний пейзаж я смыл, вместе с ним сползла и картина эпохи Возрождения. Из-под неё показался портрет Муссолини. Продолжать работу или уже хватит? Раздался дружный хохот, не смеялась только Яна, она продолжала прожигать взглядом меня и Прилуцкого. Я уже заметила, что к еде она почти не притрагивалась, при этом опрокидывая стопку за стопкой. — Внимание! — Иван позвенел вилкой о свой стакан. — Молодое дарование Римуля сейчас прочтет нам свои новые стихи, давай золотая, не стесняйся, — он залпом выпил, и все последовали его примеру, понимая, что поэзия лучше воспринимается в сочетании со «Столичной». Римуля с сомнамбулическим видом достала из грязноватой матерчатой сумки потрепанную тетрадку и замогильным голосом начала декламировать: — Разрезал внезапный дождь Части судьбы на куски. По венам летела дрожь, Минуты кромсая тоски… Стихи молодого дарования оказались бесконечными. В начале все вежливо слушали, но терпения присутствующих хватило ненадолго, постепенно гости стали отвлекаться, перешептываясь все громче. Послышались звуки отодвигаемых стульев, народ начал разбегаться. Мы с Наташей сидели прямо напротив поэтессы, встать и уйти было слишком неудобно, и мы героически оставались сидеть на месте. Пальцем она нежно водила по тыльной стороне моей ладони. Но трагичный голос мешал мне сосредоточиться на приятных ощущениях. Можаев любовно поглаживал по тощему заду ритмично раскачивающуюся в такт своим виршам Римулю и пьяно улыбался. — Ветер-убийца отнес ураган, Ведь за болотом-Зурбаган. Снова пора мне лечиться, И кровь из виска все сочится. Монотонное чтение все больше стало походить на тоскливое завывание брошенной хозяином собаки, а на мое бедро легла тяжелая горячая ладонь Прилуцкого. От неожиданности я вздрогнула и, уже, не обращая внимания на приличия, резко встала. Римуля испуганно прервала чтение, закрыла тетрадку и опустилась на стул. Задремавший Можаев проснулся, зааплодировал и принялся целовать девушку в губы. Наташа кинула на меня удивленный взгляд, а я, задыхаясь от бешенства, громко произнесла: — У нас закончился сок. — Ты чего, Оль? — Куропаткина протянула мне пакет с мандариновым соком. — Вот еще полный. — Томатный, — рявкнула я и вышла из-за стола. На кухне уже обосновался «хлопчик», он целовался с розоволосой девицей возле раковины, «изумрудная» девушка в это время сидела на широком грязном подоконнике, со скучающим видом смотрела во двор и, судя по сладковатому запаху, курила травку. За кухонным столом, похрапывая, спал неизвестный бомж, рядом с ним валялась пустая бутылка. Я замерла посреди кухни, толком не понимая, зачем я сюда пришла. Мне нужно было перевести дух и немного остыть. Жаль, что я не могла дать ему по морде как тогда, на пленэре. Не хотелось устраивать скандал, а главное, Наташина реакция могла бы быть непредсказуемой. Кто-то положил мне руку на плечо. Я обернулась, в синих глазах мелькало беспокойное любопытство. — Что случилось? — она насмешливо улыбнулась. —Ты оборвала ее на самом интересном месте, мы так и не дослушали про цианид в аорте. — Вот что, — я притянула ее к себе, накрывая ее губы своими. Было немного сюрреалистично стоять и целоваться возле надрывно гудящего старого холодильника на маленькой кухоньке, полной каких-то странных личностей. И это чертовски заводило. — Оля?! — звенящий от изумления голос Прилуцкого нарушил магию, но не напугал меня. Я ждала его появления. Неохотно оторвавшись от мягких нежных губ, я повернула к нему голову: — Чего тебе, Шура? Он, немного покачнувшись, оперся о косяк для надежности и задумчиво произнес с видом ученого, анализирующего результаты исследования: — Охуеть! А я еще там на улице не понял, чего это ты с ней обнимаешься, но думал, померещилось. — Нет, — я не выпускала Наташу из объятий, чувствуя, как напряглось сразу ее тело, став словно сделанным из железа, — не померещилось. А что? У тебя с этим какие-то проблемы? — У меня? — он театрально расхохотался. — Это у твоего Шувалова проблемы! Етить твою налево, это ж надо! — На его лице отражалось недоверие и сомнение. — Ты что ж, лесбиянка теперь? Слово все еще резало слух, а произнесенное в мой адрес вслух, оно обожгло и заставило покраснеть. — Вообще-то вы нам мешаете, — широкая улыбка в сочетании с ледяным тоном не предвещали ничего хорошего. Наташа высвободилась из моих объятий и шагнула в сторону Прилуцкого. — И ведете себя невоспитанно. Я удержала ее за руку: — Все нормально, я разберусь сама. Прилуцкий продолжал пялиться на меня с восторженным негодованием: — Ты что эксрепи…эксприме… тьфу, экспериментируешь, Москвина? Чо, мужики уже надоели? Неужели с Шуваловым все так плохо? Зря ты тогда меня послала, поверь, я бы тебе показал, что такое настоящий мужчина. — О, Шура, — я рассмеялась, — я смотрю у тебя незаживающая травма. Давай я тебя утешу — мне не нужны мужчины ни настоящие, ни ненастоящие. Вообще, никакие. И да, я лесбиянка! И мне плевать, как ты к этому относишься. Из-за спины Прилуцкого раздались странные хлопающие звуки. Хоменко медленно сползала по стене, аплодируя. Она выглядела очень нетрезвой и несчастной. Шурик подхватил ее, когда она уже почти была на полу, и попытался поставить на ноги. Вдруг она, в голос зарыдав, забилась у него в руках: — Это нечестно, нечестно! Господи, ты еще тут перед ней распинаешься! И тогда, и сейчас! Что вам, мужикам, вообще надо? Вам только вот таких стерв подавай, чтобы ноги о вас вытирали и за людей не считали. А я, а я… Залитое слезами полное лицо пошло красными пятнами, она шумно всхлипывала, не в силах произнести ни слова. — Яночка, успокойся, — закудахтал над ней Прилуцкий, пытаясь усадить на подвинутую Наташей табуретку. Хлопчик и девицы незаметно улизнули из кухни, видимо, наши драмы были им неинтересны, и только бомж мирно спал, никак не реагируя на крики. Из комнаты прибежали Валик и Вика. Оба переминались в коридоре, растерянно уставившись на рыдающую Яну, и не решались войти. Можаев с возгласом «Что за шум, а драки нету!» растолкал всех и, приблизившись к Хоменко, спросил: — Налить? Она кивнула и громко всхлипнула. Иван обвел мутным взглядом кухню, задержавшись на пустой бутылке возле алкаша, задумался, потом полез в холодильник и достал другую — полную. Кто-то принес из комнаты стакан. Всхлипывания Яны не прекращались и после того, как она, стуча зубами о стекло стакана, осушила его до дна. — Ну? — Иван посмотрел на Прилуцкого. — Чего женщина плачет? — Да хер этих баб разберешь, — Шурик махнул рукой и потянулся к бутылке. Но Можаев вдруг схватил его за грудки и впечатал в стену. Я даже удивилась: по сравнению с накачанным Прилуцким Ванька выглядел довольно тщедушным, непонятно, как ему удалось сдвинуть того с места. — Женщин обижать нельзя, козел! — Можаев продолжал вжимать перепуганного Шуру в стену. — Да отцепись ты, идиот! — Прилуцкий с трудом разжал Ванькины худые пальцы, вцепившиеся в его дорогую рубашку. — Я тут причем? Это она вообще из-за Москвиной. Как узнала, что та лесбиянка, так сразу в истерику впала. Его слова вызвали у Хоменко новый приступ рыданий. Придвинув табуретку, я уселась рядом с ней: — Ян, послушай, успокойся. Ты же понимаешь, что Прилуцкий вообще женат, причем не на мне. А на Гретхен своей. — Вообще-то Гретэль, — поправил обиженно Шурик. — Да хоть Брунгильда, ты вообще заткнись, — раздраженно сказала я, — понимаешь, Яна? Он женат не на мне, а совсем на другой женщине. Он просто дурью мается и скоро свалит в свой Лейпциг. — Франкфурт, — тихо прошептал Шурик. Я бросила на него угрожающий взгляд. — А о нас с тобой и не вспомнит. Понимаешь? Он не тот человек, из-за которого надо так убиваться. Хоменко, уткнувшись лицом в ладони, молчала. Я осторожно потрогала ее за плечо. Вика и Валик по-прежнему стояли в коридоре, словно солдаты роты почетного караула. Из комнаты доносилось бренчанье гитары и девичий смех. Вдруг Яна отняла ладони от заплаканного лица и, громко икнув, сказала: — Говорят, у твоего Шувалова есть любовница. Студентка бывшая, закончила в прошлом году, сейчас в аспирантуре там, — она опять икнула. — Ну вот, видишь, — с энтузиазмом подхватила я, — и мне тоже с мужчинами не очень везет. Хоменко одобрительно икнула. — Попейте, — Наташа набрала воды из-под крана в эмалированную кружку. Яна благодарно кивнула, взяла кружку и сделала несколько больших глотков. Затем подняла на меня глаза: — Может, ты и права, ну их, этих мужиков, может, бабы лучше. Валик Коржинский заржал как дурак, а Можаев протянул: — Не ну ребята, ну это несерьезно. Москвина, заканчивай со своей пропагандой, так нам скоро ни одной красивой женщины не достанется. Всех в свой лагерь переманишь. Яна шмыгнула носом и вдруг рассмеялась, и все вокруг тоже начали хохотать. Бомж приподнял голову и, осоловело глядя на присутствующих, произнес: — Надо еще выпить. Все решили, что это очень мудрый совет, и поспешили в комнату, прихватив из холодильника две бутылки «Столичной». После очередного тоста за дружбу, я встала и, пересев в свое любимое «шемякинское» кресло, подозвала Наташу. Потянув ее за руку, усадила к себе на колени. Она обняла меня за шею: — Поздравляю, это был эпический каминг-аут. — Издеваешься? Во-первых, это был экспромт. Во-вторых, никто даже ухом не повел, за исключением Шуры, да и он-то не из идейных соображений истерил, это у нас с ним личные счеты. — Ну я уж поняла из вашего разговора, что и он был когда-то беспощадно отвергнут суровой княгиней. — Да, это очень далекое прошлое. Но мужской шовинист, сидящий в нем, не может смириться. Конечно, я не собиралась рассказывать ей о том, что именно его рука на моем бедре спровоцировала мое слегка безумное поведение. — Пора бы ему уже его в себе подавить, все же в Европе живет, — Наташа положила голову ко мне на плечо и тихо спросила: — Ты не боишься, что кто-то из них расскажет твоему мужу? — Не боюсь, — я целомудренно поцеловала ее в лоб, — пусть рассказывают. Хотя, конечно, сомневаюсь, что это произойдет. Им наплевать. Раздался очередной взрыв хохота — Прилуцкий рассказал анекдот про Меркель. На меня вдруг нахлынуло удивительное спокойствие, как будто я наконец сделала выбор. То, что круг людей, знающих о моей ориентации, значительно расширился — пугало и окрыляло одновременно. Правда, присутствующих невозможно было назвать типичными обывателями, творческим личностям присуща широта мышления. Так что это была довольно лайтовая версия каминг-аута, но, тем не менее, я гордилась собой. Хлопчик заиграл на гитаре «Мусорный ветер», и все воодушевленно принялись подпевать: — Так не бойся, милая, ляг на снег. Слепой художник напишет портрет, Воспоет твои формы поэт… Наташа прошептала мне на ухо: — Ты ужасная женщина! Я теперь не могу без возбуждения слышать слова «художник напишет портрет». — Поедем домой? — задавая этот вопрос, я знала, что он риторический. Решив уйти по-английски, мы тихо выскользнули из дома, хихикая и целуясь на ходу. — Постой, Оля, — Прилуцкий догнал нас уже у самой калитки. — Ты чего, Шур? — изумленно спросила я, глядя на его раскрасневшееся лицо. — Хотел извиниться, — он смущенно запустил руку в волосы, — не знаю, что на меня нашло. Повел себя немного по-жлобски. И вы, девушка, простите, если что, — он перевел взгляд на Наташу, — вы не подумайте, я не гомофоб, у меня полно друзей геев. — Да ладно тебе, Прилуцкий, — я пожала плечами, — расслабься, все забыто. Иди, а то простудишься. Он несколько мгновений мялся, видимо взвешивая, а не поцеловать ли меня на прощание, но взглянув в прищуренные глаза Наташи, только кивнул и, съежившись от ветра, трусцой побежал назад в дом.