Вельзевулы и Мефистофели

      Почти неделю спустя становится не то, чтобы сильно легче, но однозначно несколько… проще выносить всё происходящее. Бригада медиков клятвенно заверяет отказывающихся отходить от Нико Дарио и Луку, что приступ, несмотря на всю противоречивость данного заявления, знак хороший, и, вероятнее всего, вызван каким-то поверхностным сном, который заставил его испытывать сильные эмоции, и всё это каким-то невероятным образом ведёт к выводу о том, что прогнозы по состоянию Нико весьма оптимистичные, и есть вполне весомые основания полагать, что в ближайшие несколько недель или месяцев он выберется из комы.       Лука чуть ли не умирает к этому времени, добровольно отказавшийся от сна, чтобы не видеть вновь и вновь под закрытыми веками Ивана — живого, яркого, смеющегося, ласкового, целующего его с теплотой и нежностью, или сгорающего заживо в огненном аду, который обрушивает на его голову фон Бруннер за неосторожное предательство. Он не может избавиться от мыслей, не может перестать думать, анализировать, выискивать — а было ли хоть что-то, что мог сделать он, Лука Модрич, чтобы предотвратить это? Мог ли быть где-то быстрее, догадливее, напористее, мог ли отложить свои необязательные дела, чтобы заниматься напрямую планом, вместо того, чтобы убеждать себя в том, что это помогает им с Иваном в том числе? Было ли в его власти хоть что-то?.. Мысли ходят по кругу, замыкают друг друга, повторяются, исчезают, натыкаясь на свои копии, и через время вспыхивают снова, доводя до изнеможения, но единственное, что постоянно в его голове — фраза Дарио, которую он пробормотал, прижимаясь щекой к его макушке: «В мире всё ещё есть вещи, которые ты не можешь контролировать». Вероятно, ему стоит просто смириться, что смерть Ивана…       Лука украдкой следит за тёплой полуулыбкой Дарио, полной какой-то сумасшедшей надежды и любви, когда тот, сжимая ладонь Нико, смотрит на его бледное исхудавшее лицо, прокручивая наверняка про себя слова доктора. Его семья будет вместе, переживёт все невзгоды рано или поздно, и одного этого факта хватает, чтобы поддерживать в нём жизнь и не давать сорваться в полную неизвестности мрачную бездну, в конце которой, вместо света, его ждёт только смерть.       В Хорватии цветёт ранняя весна — совершенно прекрасная в своей прохладной свежести и юной пышной яркости. Лука всегда любил весну, особенно на Родине, видя в ней каждый год совершенно особый шарм, никогда не уставая находить в каждом месяце, в каждом сезоне своё очарование, но, кажется, первый раз он готов плюнуть на всё буйство возрождающейся природы вокруг, хороня себя саморучно в работе, чтобы только пережить этот период. Чтобы выбраться из ямы, в которую сам загнал себя.       Лука разгребает абсолютно все дела, берётся за каждую мелочь, каждое занятие, разводя такую кипучую деятельность, что затмевает даже трудоголиков Марио и Дани в лучшие годы, но и это не помогает, и иногда, глядя в безликие нагромождения текста, он ловит в голове одно бесконечно повторяющееся Иван, Иван, Иван, Иван… Думать о нём — нельзя. Не думать — невозможно при всём желании. Он должен был предвидеть, должен был предотвратить…       Модрич набирает телефон Ракитича за это время только один раз, от полнейшего отчаяния и пьяный, кажется, вдрызг, но холодный металлический голос сообщает ему, что телефон абонента выключен, и Лука добавляет про себя горько, заливая слова алкоголем: «и уничтожен».       В окно его кабинета стучит растущая за окном сирень, напитывающаяся с каждым днём соками и цветом, от которого лиловым ярким запахом пропах весь его кабинет, напоминая ему, что он ещё жив, что мир вокруг не перестал существовать, что он продолжит быть вечным, что смерть для природы — всего лишь очередной крохотный цикл. Но не для человека ведь. Лука смотрит на её тонкие ветви, царапающие стекло снаружи, когда в дверь стучится — и весьма агрессивно сразу же проходит внутрь — Марио, водружая на его стол ноутбук. Лука молча вскидывает бровь без улыбки, намекая, что лучше бы ему иметь объяснения подобному поведению, но Манджукич только молча — как обычно — кивает на экран. — С тобой тут очень срочно хотят поговорить из Италии. Очень, — Лука вздыхает и отмахивается, призывая включать связь. Если он не ищет работу, работа находит его сама. Впрочем, тут тоже ничего нового.       На экране ожидаемо появляется лицо радушно улыбающегося Буффона в окне видеосвязи, и Лука с усилием выдавливает из себя ответную улыбку: — Добрый день, дон Джанлуиджи. Чем обязан?       Буффон молча качает головой — у Марио что ли понабрался, ей богу — и отходит куда-то за кадр, исчезая из поля зрения Модрича так же, как исчезает из его кабинета Манджукич, оставляя его один на один с пустой комнатой по ту сторону камеры, и когда он уже хочет спросить, какого хера они устроили, на экране появляется новый человек. Тот, кого там никак быть не может. — Господь всемогущий… — Привет, Лука, — Иван застенчиво улыбается, зажато дёрнув плечами, и виновато опускает голову, приняв шокированное молчание Луки на свой счёт. — Прости меня, мне очень жаль, я знаю, я всё испортил, я подвёл тебя, я разрушил наш план, я… — Дева Мария, ты жив, господи, — Лука задыхается, прикусив костяшку указательного пальца, чтобы не заорать в голос от счастья. — Я думал, думал, ты мёртв… Иво, блять, боже…       Он чувствует редкие невольные слёзы, текущие по его щекам, и видит удивлённо, как точно так же плачет, глядя на него круглыми зелёными глазами, Иван, слишком нервно и крепко сжимая ладони в замке. — Как ты выжил? Где ты был? Как ты оказался в Италии? — Подожди, выслушай меня, пожалуйста, — Иван глубоко вздыхает, хотя не останавливающиеся тихие рыдания откровенно мешают ему, и он почти бесполезно пытается утереть влажные блестящие глаза. — Я не смог выполнить свою часть плана, я всё испортил, я знаю, и я не… Я не знаю, как оправдать то, что я сделал, испортит жизнь всем, что это ещё долго будет мешать всей Европе, и я никогда не смогу сказать хоть что-то, что уменьшило бы мою вину перед тобой, я… — Тихо, стой, притормози, — Лука хмурится, глядя на него непонимающе, стирает собственные слёзы, впрочем, чувствуя, как быстро влага снова скапливается в уголках глаз. Всё, чего он хотел, чего страстно желал, о чём молился — чтобы Иво был жив. И сейчас Иван перед ним, живой и невредимый, смотрит на него живыми и яркими глазами, умоляя простить за грехи, которые никто не собирался ему вменять. — Господи, да насрать на эту Европу и Бруннера с Бенуа заодно, ты жив, я просто… Я поверить не могу, после того, что устроил Отто, после всех этих взрывов и покушений, это просто чудо, я не… — Отто не устраивал их, Лука, — Иван опускает взгляд в пол, буквально съёживаясь в кадре и растерянно растрёпывая свои, ставшие ещё короче волосы таким привычным и знакомым жестом, что Модрич почти не слушает всё, что скажет дальше Ракитич, — это был я. Я убил Букера и взорвал его дом с офисом. — Что? — Лука прокручивает в голове все имеющиеся данные и сведения, пересобирает идеальную картинку пазла, в которой не было и повода усомниться ранее, в нечто совершенно новое, в то, что существует на самом деле. То, что он не мог увидеть ранее. — Но почему? — Всё шло по плану, но потом Бенуа решил, что уничтожить всех вас, и Нико, и Дарио, и тебя, будет проще, чем идти против Бруннера. Он планировал это в одиночку, я узнал слишком поздно, когда уже не смог бы его остановить по-другому, — Иван убито вздыхает, потирая шею, и Лука инстинктивно напрягается, когда микрофон ноутбука улавливает тихий шелест, а под воротом футболки мелькает на доли секунды что-то светлое. — Я не мог допустить, чтобы он навредил тебе, мне пришлось… — Что у тебя под одеждой? — Лука хмурится и требовательно взмахивает рукой, приказывая раздеться, на что Иван только непонимающе морщится, вскинув светлые брови, и как-то слишком явно вцепляется в яркую синюю ткань. — Я вижу, что что-то не так, не пытайся делать вид, что это всё хорошо. — Это последствия взрыва, — Иван равнодушно пожимает плечами, и это выглядит абсолютно правдиво, но Лука слишком хочет докопаться до истины и слишком верит в то, что увидел. — Хорошо, всё равно сними. Я хочу видеть, насколько всё серьёзно. — Лука, ты серьёзно? — Иван возмущённо всплёскивает руками, глядя на него прямым раздражённым взглядом, выражающим что-то вроде «Модрич, не будь дебилом». Но именно сейчас это только убеждает его в своей правоте больше. — Я тебе тут такую исповедь задвигаю, а ты про какие-то несущественные раны? — Вот покажешь мне свои несущественные раны, тогда и скажу всё, что думаю и о твоей исповеди, и о твоей вине, и о всей этой ситуации. Снимай.       Иван мнётся ещё несколько секунд, сомневаясь, стоит ли продолжать гнуть свою линию или поддаться, сделав так, как от него требуют, но в результате, упрямо сжав челюсти, всё же стягивает свою футболку, обнажая торс. Лука думает, что готов увидеть что угодно — от нового пирсинга и шрамов укусов на груди до ужасных ожогов, но то, что он видит в реальности, хуже в разы, и выбивает из его лёгких воздух одним только видом, заставляя сердце задыхаться в агонии.       Иван не смотрит на него, но Лука едва ли способен это заметить, округлившимися от шока глазами рассматривая во всех подробностях то, во что превратилось его некогда прекрасное тело. Вся его грудь и живот усыпаны мелкими тёмно-красными точками, кое-где на светлой коже видны явно зарубцевавшиеся следы неглубоких, но крайне болезненных порезов в тех местах, где это было бы больнее всего, и какие-то, видимо, совсем свежие раны. Лука только надеется, что под бинтами и повязками скрыты всего лишь следы от взрыва и пожара, потому что все остальные уродливые отметины он знает слишком хорошо, видел за свою жизнь бесчисленное количество раз. И оставлял на телах других такие — столько же. — Иво…       Лука зажимает себе рот ладонью, находя всё новые и новые следы пыток на его теле — следы от затушенных об кожу сигарет и сигар, чувствительные точки, к которым цепляли электроды, рваные по краям шрамы от зазубренного охотничьего ножа, россыпь маленьких алых крапинок где-то у рёбер — места, где в плоть врезались пневматические пули, и несколько аккуратных звездчатых отпечатков у плеч — эти Лука знает лучше всего — выстрелы боевого пистолета. Он смотрит на это ужасающее уродство и чувствует, как в его душе поднимается жгучая бескомпромиссная ярость, звериное чувство жажды чужой крови. Это не в его натуре, не в его характере, но сейчас он хочет знать только одно, чтобы свершить отмщение, вернуть сторицей все страдания Ивана и добавить ещё больше, бесконечно больше, чтобы никто и никогда впредь даже подумать не мог о том, что такое может пройти безнаказанно. Он хочет знать только одно, и он задаёт вопрос прямо, глядя то на изображение Ивана на экране, то прямо в камеру, зло играя желваками: — Кто.       Иван вскидывает на него взгляд, смотрит будто бы удивлённо, будто такое страстное желание Луки отомстить настолько неожиданно для него, что он даже не может поверить в это. Конечно, и Бруннер, и Михо Янкович, и все, за чьим плечом он незримо стоял, управляя империями, захотели бы того же, но только за тем, чтобы показать его палачам и всему миру, что бывает, если посягать на их собственность. Иван давно успевает смириться с подобным отношением и умеет извлекать из него максимум пользы и выгоды, это вовсе не то, чтобы не удивляет, даже напротив, становится привычным и вполне ожидаемым Ракитичем последствием, которым он умело пользуются не раз, но Лука смотрит на него сейчас, нетерпеливо похлопывая ладонью по столу в безотчётном жесте, не потому, что хочет восстановить свою репутацию среди других криминальных авторитетов, не потому, что кто-то посягнул на его вещь. Об их связи не знает никто, кроме них, показательная месть ничего не даст ни ему, ни Кресту, но Лука ждёт от него ответа, потому что хочет наказать тех, кто сделал это с ним, с Иваном Ракитичем. Не со своей вещью, не со своей собственностью, не с его человеком. Просто с ним. С Иваном.       Лука уже собирается торопливо потребовать у него ответа, когда Иван вдруг расплывается в обаятельной лисьей ухмылке, а в глазах что-то неуловимо меняется, будто они вдруг становятся теплее, но за сизыми искрами в яркой зелени кроется всё тот же блеск металла. — Ты можешь попробовать отыскать его труп или то, что от него осталось, где-то среди того, что я взорвал, но, боюсь, ты во всяком случае не узнаешь ни его, ни его подельников, я хорошо постарался над ними, — Лука и рад бы оценить попытку Ивана разрядить атмосферу, но не может расслабиться даже близко, всё ещё глядя на следы пыток на его теле. — Иван, кто это был. — Тебе так принципиально знать ответ? — Иван серьёзно смотрит на него, ожидая, станет ли его вопрос риторическим, но Модрич кивает без улыбки, сжимая ладонь в кулак под столом. — Бенуа. Чаще всего он приходил лично, иногда подсылал кого-то из своих штатных палачей. Боюсь, я не оставил их тебе, и они уже все умерли максимально мучительными смертями настолько, насколько у меня хватило фантазии. И времени, — Лука на лёгкую шутку никак не реагирует, продолжая только дышать тяжело, и Ивану, вздохнув, приходится честно рассказать всё от и до, потому что, кажется, только это сейчас хоть немного способно успокоить его. — Он ничего не знал о тебе и о Кресте, это не… не пытки для того, чтобы вытянуть из меня информацию, я ничего не сказал ему, не бойся. Он просто, ну… полагаю, он просто был садистом и ловил от этого кайф. — И как давно он делал это? — Почти с того момента, когда я приехал к нему, — Иван пожимает плечами, но Лука только злится больше. Не на него, естественно, скорее, просто абстрактно. На себя, на ситуацию, на Бруннера, даже на покойного Янковича, но больше всего — на ублюдка Бенуа, которого он с радостью лично казнил бы повторно. — Но почему ты не сказал ничего мне? — Потому что это только мой просчёт и моя ответственность. Я должен был знать, что Бенуа мудак и психопат, я не мог сваливать на тебя ответственность за свои ошибки, — Лука почти задыхается от ярости, всплёскивая руками и едва сдерживая крик, в последний момент понимая, что людям в коридоре знать о его личных делах не обязательно. — Мы работаем вдвоём, Иванко! В паре, ты понимаешь? Мы могли разобраться с этим вместе. — Мы не могли, и ты это знаешь, — холодно прерывает его Иван, и Лука нехотя признаёт его правоту — про себя, но вслух этого, естественно, не выскажет, — наши личные отношения только помешали бы, но сделать с этим никто из нас ничего бы не смог, мы только всё испортили бы, и я… Я же именно это и сделал, в конце концов. Всё испортил из-за личного отношения.       Лука снова вспоминает о том, что Иван, вытерпев все пытки и страдания от Бенуа, сорвался только после того, как узнал об угрожающей ему и его боссам опасности, и от этого в груди разливается что-то щемяще тёплое и удушающее, грозящее уничтожить его до самого основания, если он только позволит себе об этом задуматься и сделать выводы. — Ты ничего не испортил, Иво, ничего, — он легко улыбается, только обозначает движение уголками дрожащих губ, борясь с желанием как в сопливых мелодрамах протянуть руку и коснуться пальцами его изображения на экране. — Ты сделал не то, что мы ожидали, как всегда, но ты справился со всем. — Не справился, Лука, — Иван устало качает головой, пальцами растирая закрытые глаза. — Германская мафия слаба и разрозненна, Бруннер легко справится со всеми, кто решит посягнуть на него теперь, а потом придёт и за мной, где бы я ни был. — Иво, посмотри на меня, пожалуйста, — Ракитич поднимает усталый убитый взгляд человека, который смирился со своей судьбой заранее. — Ты сейчас в Турине, у дона Джанлуиджи, я правильно понимаю? — Нет, мы оба в Галлиполи. Я попросил его об убежище по старой дружбе, и он не отказал мне, — Иван несколько непонимающе хмурится, не в состоянии просчитать, что скажет дальше Лука. — Как удачно, что у нас ещё есть общие живые знакомые, которые и планируют такими оставаться, — теперь очередь Луки разряжать напряжение между ними невинной шуткой, и Иван не обманывает его ожидания, улыбаясь той широкой шкодливой улыбкой, от которой у Модрича замирает сердце. — Прилетай ко мне, домой, так быстро, как только сможешь, и мы всё уладим. Вместе. — Лука, ты меня слышал вообще? — впрочем, его улыбка тут же гаснет, будто её и не было, а в глазах появляется какой-то призрак несгибаемого упрямства. Убедить его сейчас уехать — задача почти нереальная. — Фон Бруннер не оставит моё предательство просто так, у меня есть какое-то время, чтобы скрыться, но потом он найдёт меня. Мне не привыкать, конечно, но это смертельная опасность, Лука. Ты должен понимать. — Иво, ты недооцениваешь наши возможности и связи или переоцениваешь фон Бруннера, — он прерывает его возражения жестом, даже не планируя выслушивать все его аргументы. — Поговори с доном Джанлуиджи, мы найдём способ договориться и переправить тебя в Хорватию. Иво, пожалуйста. — Я не… — Иван, кажется, собирается спорить и дальше, возражать и доказывать, что он не хочет подвергать их всех лишней опасности, но потом замирает, будто прислушиваясь, и Лука замирает вместе с ним, напрягаясь, полагая, что Ракитич услышал что-то тревожное в доме. — Знаешь, я всю жизнь делал то, что надо, и только надеялся, что когда-нибудь я получу достаточно власти и денег, чтобы спокойно жить и делать то, что хочу я. И я сейчас думаю, что… Ну в смысле, посмотри на меня. Я не могу пользоваться ничем. Ни денег, ни власти, ни положения, и за моей головой охотится главный криминальный барон Германии, а я заперт на побережье Италии. — Самое время, чтобы начать жить для себя, — Лука широко улыбается, уловив направление его мысли, и Иван осторожно повторяет его улыбку, сминая в руках футболку. — Приезжай, когда почувствуешь, что ты в безопасности, я буду ждать. — Ты же понимаешь, что если фон Бруннер узнает, что Крест укрывает меня, вам конец? — Лука серьёзно кивает, подтверждая, а Иван только фыркает. — И тебя это не волнует? — Не забывай, что у нас всё ещё есть планы. И мы всё ещё можем их реализовать, — Модрич спокойно пожимает плечами, не меняясь в лице, уверенный отчего-то в их силах. — Тем более, вместе. Никогда не поздно просто убить Бруннера и свалить всё на кого-нибудь из немцев, тем более, что там и так сейчас начнётся гражданская война, уверен, никто не удивится, если половина из банд просто перебьёт друг друга. — Оптимист, — хмыкает Ракитич, растягивая губы в улыбке. — Реалист, — парирует Лука, постукивая пальцами по столу. — Ты же знаешь, рисковать в нашем бизнесе — дело естественное. — Риск, дорогой мой, всегда должен быть оправдан, а не как у тебя.

***

      Месяц спустя Лука стоит на пороге их дома, кутаясь в наброшенную на плечи поверх костюма кожаную куртку, вглядываясь в уходящую за поворот подъездную дорогу, на которой вот-вот должна появиться вернувшаяся из аэропорта машина Ядранки. Марио рядом с ним абсолютно спокоен и собран, стоит, заложив руки за спину и, кажется, даже не обращая внимания на прохладный весенний ветер, пробирающийся под тонкую ткань его официального пиджака. Лука как-то ехидно думает, что, если Манджукич за свою самоуверенность потом простынет, лечиться он его отправит прямиком в Италию к Джанлуиджи. Дарио, стоящий перед ними и замыкающий их празднично-траурный треугольник, кажется, вовсе медитирует, глядя куда-то на горизонт и думая о своём. Лука готов спорить, что думает Срна вовсе не о тех, кто сейчас приедет, а о том, стоит ли им продолжать держать в доме ещё одного, и весьма дорогого, врача, если состояние Нико уже стабилизировалось, и даже большинство его ран почти затянулись.       Машина выезжает на дорогу из мелкого гравия с тихим шелестом шин, и они подбираются автоматически, приобретая положенный их статусу и положению вид. Ядранка останавливает машину ровно перед крыльцом дома, так что выходящие из салона автомобиля гости оказываются лицом к лицу с встречающей их делегацией. Дарио протягивает руку идущему впереди мужчине, крепко сжимая и смело глядя глаза в глаза: — Рад наконец познакомиться с вами, дон Джанлуилди. — Взаимно, господин Срна.       Лука пропускает мимо этот обмен стандартными любезностями, пропускает даже тот момент, когда Марио и Дарио уводят Буффона с почётны эскортом в дом, глядя только на того, кто всё это время стоял позади него с лёгкой спокойной улыбкой, но в его глазах Лука явно видит все переживания и волнения. — Привет, Лука, — Иван подходит к нему так неспешно, будто они виделись совсем недавно, и у них ещё полно времени на эти игры и обмен заготовленными шутками. Модрич стоит молча, выжидает, смотрит, не отрываясь, но так и не может уловить, кто потянулся к кому первым, кто кого обнял, и кто в чьих руках в результате оказался, но факт есть факт — он стискивает, наконец-то, Ивана — живого и относительно здорового, никуда не собирающегося уезжать от него в ближайшее время и обнимающего его в ответ так же крепко и отчаянно. Ракитич утыкается носом в его шею, потираясь, ей богу, как кот, вдруг, оторвав его от земли, легко поднимает, держа за пояс, чтобы они были на одном уровне, и Луке не надо намёков больше, чтобы обхватить ладонями его лицо и найти губами его губы, целуя сразу глубоко, напористо, а Иван, принимая все его кипящие под кожей эмоции и чувства, голодно и чувственно кусает его губы в ответ.       Лука похлопывает его по плечам, призывая опустить его на землю, потому что ну, в конец-то концов, не перед всем же миром, можно хотя бы до его комнаты дойти, но Иван прихватив его удобнее, только улыбается шире в поцелуй, явно не собираясь выполнять его требования. — Иванко, у нас дела вообще-то. Работа там, ну знаешь, всякое такое… — К чёрту работу. Я думал, что никогда больше не смогу так сделать, дай насладиться моментом. — Нас сейчас пристрелят прямо здесь и будут правы, — Лука улыбается в ответ и сам отталкивается от него, тут же перехватывая его ладонь своей. — Пошли, хочу лично посмотреть, что там у тебя с ранами и надо ли менять бинты, а потом за работу. — И долго смотреть собираешься, лекарь? — У нас главный крёстный отец Италии в доме на переговорах с моими боссами, я бы, честно говоря, даже осмотр отложил прямо сейчас, не говоря уж о всём остальном.       Иван смеётся в голос, притянув его к себе, целует поверхностно напоследок, и позволяет спокойно увести себя вслед за ушедшими в дом Дарио и Джиджи, пытаясь на ходу выяснить у загадочно улыбающегося Луки все свежие сводки новостей, чтобы сходу броситься в работу, чтобы делать всё, что от него потребуют обстоятельства, чтобы посвятить всего себя делу и добиться желаемого результата.       Как привык работать, как делал всегда.       Как привыкли работать они оба — без оправданий, отдыха, жалости к другим и к себе, до самого конца.       Только теперь — вместе.