Укрой росток под снегом. Укрой от синих звезд и вьюг, От крика воронов и сук, Что оды смерти мне поют. Укрой росток под снегом. В ладонях искру удержи – Он от костра моей души. Не урони, не погуби, Взрасти, дай надышаться светом. Укрой от недостойных слов и дел, От блеска стали, свиста стрел, Что будут виться рядом с ним, Чтобы задуть, не дать цвести. В своих ладонях удержи, Укрой росток под снегом. "Дневник Эйгона Завоевателя. Старинная баллада."
Едва только солнце поднялось над горизонтом, Джон был разбужен заливистым лаем гончих, набатом рогов егерей, смехом гвардейцев и ржанием нетерпеливых коней, что доносились до него со двора. День задался ясный, воздух был чист и свеж, как поцелуй ребенка, и его дяди Вилис и Вендел собирались на охоту, а вместе с ними и почти вся мужская половина замка. Выскочка Винаф также присоединился к ним, накануне высокомерно похваставшись этим Джону. Даже матушка сопровождала их, хотя и чувствовала себя не совсем хорошо в последние дни. Может, поэтому его дед и настоял на том, чтобы она поучаствовала в охоте. Только Джона оставили в замке – он был наказан. Несправедливо. Винаф получил вполне заслуженно за свой излишне длинный язык, но он законнорожденный, поэтому он уехал на охоту, а Джона заперли в покоях. Даже матушка не заступилась за него, хотя мальчик и не оправдывался перед дедом. Лили, видно, сердилась на сына, в последние дни она, похоже, сердилась на каждого. К счастью, из замка существовал выход не только через парадные ворота, и Джон не мог дождаться, когда весь этот гомон во дворе, наконец, стихнет. Мальчик лежал на кровати, скрестив ноги, и рассматривал себя в зеркале, надеясь найти там того, о ком хотел узнать больше всего на свете. Овальное, в искусной серебряной рамке, инкрустированной яшмой, и с длинной ручкой, оно раньше принадлежало Вилле, но его кузина уронила зеркало и наградила его существенным треугольным сколом у рамки. Теперь этот скол, поймав один из солнечных зайчиков, рассыпал его на лице Джона многоцветной радугой. Мальчику это показалось забавным, он начал крутить зеркало то в одну, то в другую сторону, тем самым раскрашивая черты своего лица в разные цвета. Когда он приподнял зеркало над лицом, лучи легли наискось, и его серые глаза приобрели разный оттенок: правый загорелся огненно-красным, а через радужку левого глаза пролегли сразу два цвета, и, смешавшись в один, они отразились густым темным индиго. – Должен же был ты хоть что-то на мне оставить, – устало вздохнул Джон, вглядываясь в свои разноцветные глаза. Отбросив все, что ему досталось от матери, он начал рисовать в мыслях образ отца. Наверняка, у него светлые волосы, ведь у жены Тьена волосы цвета соломы, а детишки все черноволосы, как на подбор. Нос слишком правильный, на взгляд Джона – такой бывает разве что у скульптур или девчонок, что еще хуже. Он фыркнул, поджав губы. Затем начал корчить себе рожицы, то улыбался во весь рот, то злился, то становился скорбным, но взгляд все равно выходил печальным, вымученным. Амели – его подруга – говорила, что от такого взгляда все девчонки сходят с ума, верно и матушка в свое время не устояла. Широкие прямые брови дополняли печаль строгостью и некоторой непреклонной суровостью. Вот и все то, что мальчик надеялся, ему досталось от отца, возможно еще линия губ и вдовий пик, но это уже мелочи. Какой у отца цвет глаз и волос, положение скул, форма лица – все это, увы, загадка. Зато Джон знал его имя, а это уже не мало. Простое и в то же время загадочное и необычное. Вряд ли оно принадлежало какому-нибудь лорду – мальчик знал имена всех, кто жил даже в маленьких замках, и с таким именем не было никого. Джону достаточно было посмотреть на свои руки, чтобы понять, что никаким сыном лорда он не был. И сыном межевого рыцаря тоже. Разве могут длинные тонкие пальцы принадлежать воину? Вот у лорда Вимана, Вилиса и Вендела руки могучие, сильные, едва ли такие способны выронить клинок, а уж как ударят – будь здоров. У лорда Хорнвуда руки жилистые с железной хваткой, и до середины второй фаланги пальцев покрыты жесткими темными волосами. Может и вправду отец был лишь безземельным нищим певцом в тавернах Королевской Гавани, и свой талант Джон унаследовал от него? Тем не менее, мама любила отца – слезы в ее глазах и сдавленный голос, когда она говорила о нем, не могли солгать. После того разговора матушка выходила из покоев только, чтобы поесть, иной раз и вовсе пропускала ужин, выглядела бледной, болезненной и … сердитой. Может, Боги когда-нибудь сведут их всех вместе? Пусть папа будет кем угодно, пусть нищим, пусть даже разбойником или вором – неважно! Главное Джона больше никто не назовет безотцовщиной, бастардом или ублюдком, а матушку – шлюхой, которая сама не знает от кого родила. К одному замку ведет тысяча дорог, и их пути обязательно пересекутся, в этом нет сомнений. Знать бы только, как отец выглядит. Наконец, за окнами все стихло, только холодный темно-синий лиман доносил до него свое тяжелое мерное дыхание. Джон вскочил с кровати, натянул на белую рубаху темно-коричневую тунику с рукавами до локтя и с узким длинным вырезом, подпоясался старым черным ремнем и накинул на плечи плащ из плотного сукна, едва достающего ему до колена. Обулся в сапоги из тонкой телячьей кожи. Его дед – лорд Мандерли – был благородным и честным человеком и не бросил свою кровь на произвол судьбы, скитаться впроголодь в рваных обносках от таверны к таверне. К тому же он пекся и об образовании бастарда, словно бы хотел сделать из Джона мейстера, а это, говорят, уже превыше всяких благородств. По меньшей мере, леди Леона была именно такого мнения. Да и … Боги с ней. Мальчик подошел к двери, прислонившись, прислушался. Где-то очень далеко слышался смазанный говор служанок, но, похоже, прямо за дверью никого не было. Он осторожно потянул ее на себя, выглянул в коридор. Так и есть – никого. Тихонько шагнув вперед, он проскочил к дальней стене, где находилась дверь, ведущая к башне. Оглянувшись на успокаивающе замершую картину пустого коридора, он проскользнул в дверь и очутился на лестничном пролете. В самом низу находился амбар с прилежащей к нему кухней и вход в погреб. Стражники говорили, что через него можно было попасть прямо в Волчье Логово, но Джон не решался проверить правдивость их слов в одиночку, может быть позже. Сейчас его больше привлекало маленькое окно без решеток и ставен, через которое можно было попасть на крышу этой самой башни. Джон встал на подоконник, посмотрел вниз – до земли ярдов двадцать, не меньше, уцепился правой рукой за железный водосточный желоб у кровли, тот скрипнул и покачнулся, а у мальчика екнуло сердце, но другого выхода не было. Недолго думая, он уцепился за желоб левой рукой и шагнул из окна. Джон подтянулся, благо силы позволяли ему поднять свой вес, желоб оказался на уровне пупа, и мальчик закинул на него колено. Теперь упершись им, он достал одной рукой до зубчатого края, затем другой, снова подтянулся, и вот он уже на вершине старой башни. Джон перебежал на противоположную сторону башенки, встал на край ее зубчатой каменной ограды, еще один прыжок вниз, и он окажется на стене, которая ограждала сад, но мальчик закрыл глаза и раскинул руки в стороны. Этот момент нравился ему больше всего. Внизу шумело море, кузнечный молот бил по стали. Сейчас Джон превратился в рой жужжащих мыслей. Там далеко впереди на севере растянулась ледяная Стена в семьсот футов в высоту, за спиной на юге пролегли лиги нескончаемых болот, равнин и рек, с яркими вспышками городов и многочисленных замков, слева – луга и поля, Курганы Первых людей, Закатное море, где заканчиваются все карты, справа – неизведанные страны, которые Джон никогда не увидит. Разумеется, в это мгновение он сам был королем всего этого мира. Порыв северного ветра дунул в лицо, ударив густым запахом селенного моря. Теперь он капитан корабля. Он уже слышал звуки фанфар, шум битвы закованных в броню рыцарей под ним, в то время он сам был готов прыгнуть на горящую палубу с узкой реи. То ли нога соскользнула, когда он прыгал, то ли мысли были слишком заняты воображаемым сражением, Джон приземлился скверно – на самом краю стены. Он сильно ударился коленом о камень и чуть не сорвался вниз, что наверняка бы превратило его в размазанную лепешку крови и костей. Брр… Жуть… От внезапного осознания опасности сердце его понеслось в немыслимом галопе. Хорошо, что он был единственным свидетелем своего позора. Гвардейцы дежурили в основном у главных ворот и на башнях, выходящих на лиман, большинство ускакало на охоту, остались только те, у которых мало было дел во внутреннем дворе. С трудом поднявшись, он захромал ко входу в сад, где можно было спуститься со стены с помощью старого ветвистого клена, а дальше проскользнуть мимо домика полуслепого септона к Снежной Септе, за которой находилась маленькая калитка, ведущая в город. Весь путь занял бы у него гораздо меньше времени, если бы не саднящая боль в колене, которая у калитки превратилась в раскаленные угли. За крепостной стеной раскинулась Белая Гавань, белые домики которой выглядели, как странное стадо квадратных коров. Они расползлись, сталкиваясь друг с другом, борясь за каждую пядь земли, и чем ближе эта земля прилегала к холму, на котором стоит Новый Замок, тем она была слаще и желаннее. За городскими стенами отсюда можно было разглядеть размытые очертания Белого Ножа, лугов и полей за ним, отрезанными темной полоской леса – Джон учился верховой езде на этих лугах и часто, выбравшись из замка на своем Верном, собирал лекарственные травы для одного старого знахаря, которого как раз собрался навестить. Путь до хижины знахаря Этельреда был неблизким. Узкая петляющая тропинка спускалась с холма и упиралась прямо в один из трактиров, где со слов Радужного Тома, варили отменный густо-темный эль. Вся замковая стража любила проводить там свободное от службы время. Сам же трактирщик не гнушался зарабатывать и легкодоступными девицами, которые всякий раз, когда Джон проходил мимо них, бросали в его адрес похабные шуточки. И сегодняшний день не стал исключением. Светловолосая шлюха в тонком расписном шелке, который едва-едва прикрывал полную грудь, стояла, упершись о косяк двери, и со всей грациозностью, которая присуща девушкам ее ремесла, грызла яблоко. – Рада тебя видеть, Джон, – нараспев протянула она. – Здравствуй, Демби, – махнув ей рукой, крикнул Джон Демби отбросила в сторону огрызок, пересекла улицу и оказалась прямо перед мальчиком. Она склонилась над ним, приподняв его лицо за подбородок, вперилась в глаза мальчика жгуче-карим взглядом. – Хочешь, я научу тебя всем премудростям, – лукаво пропела она тоненьким голоском, – совершенно бесплатно, если ты споешь для меня. Джон ласково заправил ей прядь за ушко и улыбнулся. – Боюсь, мой инструмент еще не достаточно хорош для тебя, милашка, – томно ответил он. Она еще несколько мгновений пристально смотрела на него, а затем выпрямилась и, подбоченившись, расхохоталась. Джон рассмеялся в ответ. – Держи. – Демби достала из кармана юбки еще одно яблоко и подбросила его Джону. – Угощайся. Сказав это, она подмигнула мальчику, развернулась и танцующей походкой направилась внутрь таверны, попутно обняв за шею какого-то подвыпившего толстяка. Джон, глядя ей вслед, энергично протер яблоко о тунику и, вздохнув, побрел дальше. Эта улица была параллельна Замковой Лестнице – широченной улице, ведущей из Волчьего Логова прямо к воротам Нового Замка. Между двумя этими улицами располагался лабиринт поперечный улиц и кривых переулков. То тут, то там, как муравьи в муравейнике, копошились люди. Из одного такого переулка потянуло жареной треской. Рот Джона мигом наполнился слюной, а в голове возник образ золотистой хрустящей корочки и мягкого белого мяса. Напрасно он пропустил завтрак. В замке наверняка уже заметили его исчезновение и возможно, уже поняли, что и внутри крепостных стен его нет. Вилла наверно объясняет деду, что понятия не имеет, куда Джон подевался, а леди Леона успокаивает лорда Мандерли, тем, что это далеко не в первый раз, и с Джоном ничего не случится – погуляет да и вернется, никуда не денется. Матушка бы уже снарядила поисковый отряд и прочесывала бы каждую улочку. Чтобы выйти в город, необходимо было досконально рассказать ей весь свой путь и взять кого-нибудь из стражи, который обязательно бы напоминал каждую минуту, что пора домой. Никакого веселья. Конечно, некоторые из гвардейцев под честное пречестное слово отпускали его погулять в одиночестве, а сами проводили свой день в одной из таверн, но таких было мало – никому не хотелось попадать в немилость лорду Мандерли, и что еще хуже – его дочери Лили. – Джон! – окликнули его за спиной, и Джон обернулся. Навстречу ему с широкой улыбкой до ушей бежал Эндрю – его закадычный друг. Мать Эндрю зарабатывала на жизнь шитьем платьев и рубах, а отца унес шторм пару лет назад. Лили время от времени заказывала одежду у матери его друга, так они и подружились. Эндрю был на год младше Джона и на голову ниже, с огненной гривой кудрявых волос, обрамляющих круглое лицо, и бледно-голубыми глазами. В руках он нес сладкие палочки из вяленой вишни, покрытые толстым слоем карамели – довольно дорогая вещь, и Джону это показалось странным. – Как поживаешь, Эндрю? – обняв, поприветствовал его Джон, – разве ты не должен сейчас помогать матушке? – Матушка сегодня покупает ткани на ярмарке, – объяснил Эндрю, – поэтому сегодня я свободен. – Ярмарке? – А ты не знаешь? Столько торговцев из-за Узкого моря понаехало – тьма, – округлив глаза, плеснул руками его друг, а затем откусил кусочек своей вишневой палочки. – Видать, у матушки был крупный заказ? – глядя на эту картину, поинтересовался Джон. – Нее, – махнул рукой Эндрю, – я обыграл в кости Роржа. Лицо его преисполнилось гордостью, словно бы он в одиночку разогнал всех снарков и грамкинов за Стеной, а Джон чуть не подавился от возмущения. Он скрестил руки на груди и начал отчитывать друга, как если бы приходился ему старшим братом. Уж лучше бы тот украл эту злосчастную палочку, чем связался с этой шпаной. – Ты?! Что?! – сдвинув брови к переносице, крикнул на друга Джон. – Ты совсем с ума сошел? Рорж тот еще шулер, и ты это прекрасно знаешь! Эндрю вздрогнул и потупил взгляд, спрятав за спиной свое лакомство. – Я… он… он играл честно, – промямлил мальчишка, и вспыхнул алым, словно костер. – Да неужели?! С каких это пор он начал играть честно? Сколько ты у него выиграл? – Горсть медяков, – пробубнил Эндрю, пятясь назад. Да уж, глупо было спрашивать его о числах – ни читать, ни считать он не умел, тем более опрометчивым выглядел его поступок. Джон тяжело вздохнул. – Матушка знает? – чуть поубавив пыл, спросил он. Эндрю покачал головой. Джон притянул его за плечи и взъерошил густую шевелюру. – Обещай мне, что больше не будешь играть с этим проходимцем в кости, – твердо произнес он. Его друг кивнул. – Обещай мне, – сказал Джон более требовательно. – Обещаю, – буркнул Эндрю, едва не плача. – Я иду к знахарю, может, пойдешь со мной? – Мама просила не уходить далеко от площади, – ответил Эндрю, – приходи туда после, порыбачим с пирса. – Я после пойду в таверну у Логова – Дорнелл наверняка меня уже потерял, к тому же я давно не видел Амели, да и пара лишних звезд не помешает. Увидемся там? – Хорошо. На этом и расстались. Эндрю вприпрыжку побежал в сторону площади Рыбохвоста, а Джон побрел дальше к самой окраине города, где находилась старая хижина, которая уже покосилась на один бок, но все равно выглядела при этом вполне пристойно. Старик в темно сером балахоне сидел у двери на чурке вяза, упершись пятнистыми морщинистыми руками о сухой посох, и о чем-то тяжело вздыхал. У его ног куры устроили пыльную купальню, некоторые из них усиленно разгребали землю ногами и еще больше раскидывали песок вперемешку с зерном по двору. Солнечные лучи отражались от давно утратившей волосы головы Этельреда, как от зеркала, и знахарь в светящейся короне света походил на короля, взирающего с трона на шумных придворных. Когда он заметил приближающегося мальчика, на лице его расплылась добрая улыбка, и сотни морщин избороздили щеки и уголки глаз. – Ааа, мой маленький друг, – голос старика был с характерной для его возраста хрипотцой, но звучал глубоко и бархатисто, словно каждое свое слово Этельред говорил сердцем. – Здравствуйте, – просиял Джон. Остановившись у бочки, что стояла по другую сторону двери, он вздохнул. – Вы, что же, все это время были без воды? Старик посмотрел на него так виновато, как-будто это было ошеломляющей новостью, которая могла очень расстроить мальчика. – Нет, что ты, – улыбнулся он, – Ненни вчера принесла несколько ведер воды и вдобавок перестирала всю мою одежду, чуть голышом не оставила, вот погляди. Он махнул рукой за хижину, и Джон заметил сбоку колышущиеся на ветру балахоны из шерсти и белое нижнее белье. Мальчик снял с пеньковой верёвки высохшие вещи и принялся складывать их в аккуратную стопку прямо на колени Этельреду. – Как вы себя чувствуете? – поинтересовался Джон, разглаживая складки на робе своими ладонями. – Да ничего, – ответил знахарь, – поживем еще маленько. Что-то тебя долго не было, случилось что у вас в господском замке? Джон от этого вопроса стушевался, не находя, что ответить, и, закусив губу, виновато посмотрел в потускневшие серо-зеленые глаза. – Меня наказали, – буркнул он и мысленно приготовился выслушать все нравоучения. – Хм, вот как? – удивился Этельред, – и за что же? – Побил Винафа... – За дело, небось, побил-то? – Он назвал меня ублюдком… – потупив взор, с горечью признался мальчик. – Глупец, – проворчал знахарь, – может мне тоже кидаться с палкой на каждого, кто называет меня стариком? Разве от этого что-то изменится, может, я вдруг помолодею? А? – Нет... – Разве твое имя изменится от того, что ты машешь палками? Джон ощутил, как холод пробежал по спине. Стиснув зубы, он ничего не ответил. – То-то же, – мягко проговорил старик, – я расскажу тебе истории двух бастардов. Каждый шел своей дорогой, у каждого была своя судьба. Да только имя одного произносят с восхищением, а имя другого стало ругательством. Но только после того, как мы поедим. Джон кивнул, взял стопку аккуратно сложенных вещей с колен знахаря и, поддерживая за руку, помог тому встать. Обстановка в доме Этельреда была очень скромная: единственную комнату делила надвое ширма из драного холста. Первую половину занимала приемная: две длинные деревянные скамьи, у стены и под окном, с тюфяками набитыми соломой; полка напротив окна с множеством различных склянок со снадобьями и чистой ветошью; пучки лекарственных трав, висящие вниз головой на веревке в углу; а посередине – высокий стол с прибитыми к нему ремнями для рук и ног, окруженный пятью десятками свечей, на котором Этельред делал свои процедуры. Чуть поодаль стоял низкий шкафчик с сухожилиями и сокровищами, которые знахарь ценил пуще прочих – прокипяченными лекарскими инструментами, завернутыми в чистую серую тряпицу. Вторая часть комнаты была кухней, столовой и спальней одновременно, а в дальнем углу, огороженная занавесью, поместилась и деревянная кадка для омовений. Из небольшого очага, больше напоминавшего жаровню, тянуло чем-то очень аппетитным – знахарь умел готовить не только горькие мази и травяные микстуры, даже из простых овощей он мог сварить настоящее объедение. У входа над ушатом на цепочке висел медный чайник с чистой водой – заходить в это жилище с грязными руками было подобно смертному греху, тут же на табурете можно было найти мыльнянку и полотенце. Хижину всегда держали в чистоте, полки и пол знахарь, до того, как старость окончательно не согнула его, мыл дочиста каждое утро, все вещи всегда лежали на своих местах. Этельред говорил, что о человеке можно многое сказать по тому, как выглядит его жилище и рабочее место. В последнее время за чистоту здесь отвечал Джон. Пыль на полках снова напомнила ему о наказании и боли в колене, и, смочив тряпку, он поспешил от нее избавиться, пока знахарь разливал по плошкам похлебку из лука, морковки и репки, сваренную на рыбном бульоне. Мальчик познакомился со стариком около двух лет назад, когда очередной раз выбрался из города, чтобы покататься верхом на Верном. Этельред, сидя на коленях на земле, собирал лекарственные травы для своих запасников, а Джон, не заметив его, в последний миг резко дернул за вожжи и вылетел из седла. Знахарь не обругал мальчика, а напротив, позаботился об ушибах, пригласил в свою хижину и угостил его сладким ягодным пирогом. Этельред знал уйму занимательных историй про прославленных рыцарей и древних королей, что Джон и сам не заметил, как стал приходить к нему почти каждый день. Знахарь с присущим ему упорством и терпением начал учить Джона искусству врачевания, изготовлению снадобий, даже позволял проводить некоторые простые процедуры, наподобие шитья мелких ран. Этельред в свое время учился в Цитадели, и его внушительная мейстерская цепь висела у полки со склянками, как какая-то ненужная вещица. На вопрос, почему тот посвятил жизнь лечению простолюдинов, хотя мог служить в замке и со временем стать архимейстером, знахарь отшучивался, мол, мейстеров гораздо больше, чем замков, кому-то уготовано и в народ пойти. – Ну, слушай, – жуя, начал свою речь бывший мейстер, – в давнюю пору то было. Земли, что сейчас зовутся Речными, были истерзаны многочисленными междоусобицами и войнами, за каждую пядь лилась кровь и благородных и бедных, сотня царьков заявляла свои права чуть ли ни на каждое деревце огнем и сталью. Не проходило и века, как эти царьки сменяли друг друга на тронах, чтобы также пасть от рук очередного самопровозглашенного короля Трезубца. Так было до поры, пока Боги не вознамерились погасить вражду между Блеквудами и Бракенами, соединив сердца их детей. Конечно, о свадьбе не могло быть и речи, но разве любви есть дело до пустых церемоний? Плодом того прекрасного чувства стал мальчик – Бенедикт с бастардским именем Риверс. Его, как и тебя, презирали, клевали и плевали ему вслед, но он не кидался палками на каждого – он был выше всего этого. Бенедикт Риверс вырос величайшим воином той эпохи. Объединив войска материнского и отцовского дома, он сверг каждого мелкого королька одного за другим. Тридцать лет понадобилось ему, чтобы остановить кровопролитие в Речных землях. Три сотни лет мир и спокойствие царили на Трезубце, а Бенедикта Справедливого чтут и помнят до сих пор. К тому времени, как Этельред закончил часть своего рассказа, с едой было покончено, и Джон, вскочив с места, поспешил убрать грязные плошки – негоже в доме, где лечат людей, завестись крысам и насекомым. – Ему было проще, – невзначай произнес Джон, вытирая уже вымытую посуду, – его родители были из благородных, а я только имя отца знаю и больше ничего. Мама сказала, что его зовут Рей. – Хм, Рей? – задумчиво переспросил знахарь, поглаживая седую щетину на сильном подбородке. – Он вам знаком? – встрепенулся Джон – Нет… нет, – пожал плечами Этельред, – не припомню я никакого Рея. Но тем не менее… Глядя на тебя, я могу с уверенностью сказать, что отец твой – южанин с благородной кровью. – Немного поразмыслив, он неожиданно для мальчика спросил, – скажи мне, Джон, как отличить львиный зев от драконьего? – Ну, львиный зев желтого цвета, похож на раскрытую пасть льва, лечит больной живот, нагноение глаз и воспаленное горло, а драконий – алого цвета, «пасть» его имеет маленькие росточки, похожие на зубы, и на верхних лепестках есть «рожки», отвар пить нельзя, но им лечат больные суставы. – Хорошо, хорошо, – улыбнувшись, произнес старик, – а как отличить поганку от опенка? – Опенок на срезе выделяет молочко, – уверено ответил Джон, – зато выжимкой из поганок можно лечить язвы и смягчать кожу на пятках. – А как приготовить сонное зелье для операций? – Растереть в ступке маковое семя, смешать с конопляным маслом, согреть, но, ни в коем случае не кипятить. Дать большую ложку взрослому и маленькую ребенку с тремя каплями Ночной Тени. К чему эти вопросы? – Ты очень способный, Джон, – мягко проговорил Этельред, – у меня ушли годы, чтобы выучить то, что ты усвоил за месяцы. Из тебя получится прекрасный лекарь. В будущем мальчик намеревался поступить в рекруты в Королевскую Гавань. В седле он сидел очень уверенно, из лука стрелял превосходно, если он также освоит и мастерство боя на мечах, как знать, может, Боги помогут ему дослужиться до капитана Золотых Плащей, к примеру. Но его заветной мечтой, как и у любого другого юнца, конечно, была почетная служба в Королевской Гвардии. Его имя будет стоять в одном ряду с Эймоном Рыцарем-Драконом, Гвейном Корбрейем, Дунканом Высоким, Левином Мартеллом, Барристаном Селми, и самим Мечом Зари. Джон отдал бы все, чтобы хоть мельком прикоснуться или увидеть воочию своего кумира, а за то, чтобы познакомиться с ним, и умереть не жалко. Мальчик присел напротив, устало посмотрел на Этельреда. – Но о лекарях не слагают легенды, – тихо возразил Джон, – разве кто-то рассказывает истории о мейстерах? – Те, чьи жизни мы спасаем, – ровным голосом ответил знахарь, глядя мальчику в глаза, – вот кто рассказывает истории о лекарях. В этом мире есть два вида людей: те, кто спасает жизни, и те, кто их отнимает. – А как же те, кто защищает? Те, кто убивает, чтобы защитить или спасти кого-то? Разве это не по чести? – Думаешь, так легко рубить живого человека мечом? – Твердо спросил Этельред, – ты чуть не плачешь, каждый раз, когда сюда приносят едва живого пьяницу, и изрядно волнуешься, когда зашиваешь даже маленький порез. Разве сможешь ты лишить человека жизни? – Я вырасту и стану сильнее, – воспротивился мальчик. Бенедикт же не зельями врагов своих поливал . Но решил лучше оставить мысли при себе. – Как и любой другой, ты жаждешь славы, мой маленький друг, – улыбнулся знахарь, – хочешь стать героем. Но знай, лекарь из тебя получился бы отменный. А на поле брани, твоя жертвенность тебя же и погубит. Кто бы говорил, подумал Джон, а как насчет бескорыстия, которое не позволяет вам брать плату за свой труд? Это ли не жертвенность? Настало время привести хижину в порядок. Джон широко раскрыл ставни, чтобы пустить солнечный свет, набрал в старый ушат воды и принялся драить пол. Необходимо было позаботиться о каждой даже маленькой щелочке и выбоине, и скрести щербатый дощатый пол небольшой щеткой – дело не из быстрых, а с саднящей коленкой – не из легких. Тем временем, знахарь уселся в кресло у очага и принялся рассказывать историю о другом бастарде, который жил относительно недавно – чуть меньше ста лет назад. Старый король на смертном одре признал всех своих бастардов и не назначил наследника. И, разумеется, самый дерзкий из них – Деймон Блэкфайр – провозгласил себя законным наследником и развязал войну за корону. Страшной была та война. Друзья стали врагами, брат пошел на брата, королевство раскололось. Повсюду были измены и предательства, огонь и кровь. Но хуже всего было то, что со смертью бастарда на Краснотравном Поле эта война не окончилась, а продолжала лить кровь до тех пор, пока Барристан Отважный не лишил головы последнего потомка Блэкфайров – Мейлиса Ужасного – спустя только шестьдесят лет. У Джона от мысли, что ради короны братья убивали друг друга, мурашки побежали по спине. Разве может подняться рука, чтобы пролить родную кровь? Он с ужасом представил, как замахивается мечом, чтобы вонзить его в Винафа. Хотя тот и приходился мальчику лишь кузеном, от этой картины Джон вздрогнул, как от страшного кошмара. В голове тут же зазвучала мелодия его любимой баллады.…С тех пор минули годы. Бастард взошел на трон… … «Несчастный из несчастных, Печалям нет конца! Злодея обезглавив, Ты погубил отца»…
– Вот и подумай, – сказал в довершение Этельред, – один бастард объединил врагов, чтобы остановить кровопролитие, и стал героем, а другой рассорил братьев ради какого-то стула, и умер злодеем, наслав проклятие на весь свой род. Разумеется, Джон представил себя отважным и честным воином – Бенедиктом Риверсом, и с высоты своего без малого десятилетнего возраста презрел всех, кто носил имя Блэкфайр. Печально было то, что таких, как Бенедикт, за всю историю были единицы. Бастардов в лучшем случае ждет пожизненная служба в какой-нибудь гвардии или даже на Стене, и хоть каким бы отважным ты ни был, все почести достанутся законнорожденным. Его высокие размышления прервали стоны, доносящиеся с улицы, и через несколько минут двери распахнулись. Вошел мужчина на вид около тридцати лет, который придерживал своего товарища, чьи зубы в лихорадке выбивали барабанную дробь, и все тело содрогалось в такт зубному ритму. По выжженной коже, некогда ярким одеждам и непривычному уху говору, Джон понял, что это наемные матросы, которых часто можно было встретить в порту у торговых галер, приплывших из Вольных Городов. Они прошли к высокому столу за ширмой, прямо в грязных сапогах, и мальчик обреченно поглядел им вслед, а Этельред поцокал языком и досадливо покачал головой. – У одного лихорадка, – заметил Джон. – Да, пожалуй, ты прав, – согласился знахарь, – мне понадобится твоя помощь, Джон. – Отварить ромашку и принести студеной воды? – Я уже говорил, что ты способный? – мягко улыбнулся Этельред. Джон лишь усмехнулся в ответ. Без лишних слов он поставил ушат у стены, затем подбросил дров в очаг и подвесил котелок с травой над ожившим огоньком. Потом побежал к колодцу, что находился в нескольких кварталах, и к тому времени, когда он вернулся, знахарь уже раздел больного до нага и тщательно осматривал его тело. Мужчины, что притащил матроса, и след простыл. Джон поставил котелок с отваром на ближайшую скамью и приблизился к столу. Скверная лихорадка била бедного матроса все сильнее с каждой секундой, а спустя несколько минут его тело и вовсе начало сотрясаться в диких конвульсиях. Он словно отплясывал жуткий танец. Руки и ноги то подпрыгивали, то заламывались под немыслимым углом, пальцы сжимались и разжимались, а кожа приобрела неправильный сизый оттенок, губы и вовсе стали синими, как у мертвеца. Матрос все время бредил одно и то же, но слов мальчик не понимал. – Что он говорит? – встревожено спросил Джон знахаря, который безуспешно пытался приторочить руку больного ремнями к столу. – Говорит, что ему очень холодно, – ответил Этельред, а Джон заметил, что некоторая озадаченность отразилась на его лице. – Он весь горит, и пота нет совсем, – тихо проговорил мальчик, прикоснувшись ко лбу матроса. – То-то и оно, он словно бы сгорает изнутри, а телу все мало. Впервые вижу такие симптомы. Вот что, – Этельред посмотрел на мальчика, а затем кивнул в сторону полки, – принеси-ка мне Ночную Тень – попробуем погрузить его в сон, может лихорадка и отступит. Джон взял деревянную ложку и накапал в нее ровно три капли – ни больше, ни меньше. Этельред силой навалился на матроса почти всем телом и пытался железной лопаточкой разжать его зубы, когда ему это все-таки удалось, Джон быстро сунул ложку матросу в рот. Минуты ожидания длились, казалось, бесконечно. Наконец, больной затих, но сон все равно был очень беспокойным, он время от времени вздрагивал, а его кожа стала липкой и неприятной на ощупь. Мальчик намочил тряпки в студеной воде, и Этельред обложил ими матроса, а на лоб положил ветошь, смоченную в отваре ромашки. Пускать кровь знахарь не стал, так как не был уверен в том, к чему это может привести. – Послушай меня, мой маленький друг, – с горечью произнес Этельред, устало опустившись в кресло, – ступай-ка ты домой. – Но… – попытался, было, возразить Джон. – Ступай, ступай, – проговорил знахарь и махнул мальчику в сторону двери, – ты уже достаточно мне помог сегодня. Ты даже не представляешь, как я благодарен Богам за то, что они познакомили нас с тобой. Иди. Если ты мне понадобишься, я пришлю Эндрю. Джон, не зная что ответить, молча потоптался на месте, окидывая взглядом бедную, но чистую и светлую хижину. На лице Этельреда читалось неприкрытое беспокойство, и мальчик не позволил себе докучать ему бесполезными спорами. – Я пойду, – тихо проговорил Джон. – Ступай, ступай, – снова махнул рукой знахарь, и от тона его голоса мальчик почему-то почувствовал себя в чем-то провинившимся. Он тяжело вздохнул, и, открыв дверь, еще раз напоследок взглянул на своего пожилого друга, но тот уже не смотрел в его сторону. – До встречи, – на прощание прошептал Джон. – Прощай, Джон, – ответил знахарь, и мальчику показалось, что голос лекаря дрогнул. Всю дорогу Джон размышлял над тем, чем так мог провиниться перед Этельредом, может случайно выронил какое-то обидное слово, или сделал что-либо не так, но как он ни старался припомнить такие моменты, у него ничего не выходило. Уже на подходе к площади Джон вдруг осознал, что так и не вынес ушат с грязной водой, что оставил свой плащ на скамье и не наполнил бочку до краев. Он даже подумал, не вернуться ли ему назад, но в ушах снова прозвучал горький голос знахаря, и Джон не осмелился последовать порыву. Солнце уже давно отсчитало время за полдень, и с пирса были слышны голоса рыбаков, возвращающихся с уловом. Эндрю не солгал: на площади Рыбохвоста и в правду яблоку негде было упасть. Повсюду развернулись цветастые палатки, словно соревнуясь между собой в роскоши и изысканности. Чего тут только не было. Пестрые ткани, невиданные до селе угощения и сладости, расписная глиняная и медная посуда, блестящие украшения, и повсюду были слышны горластые зазывалы, наперебой расхваливающие свой товар. У самого фонтана устраивали представление лицедеи в забавный масках, танцоры в блестящих на солнце одеждах и жонглеры, которые искусно подбрасывали в воздух до дюжины деревянных шаров, горящих факелов или стеклянных сосудов. Загляденье! Краем глаза Джон заметил фигуру, скользнувшую за одну из палаток. Сине-зеленый плащ и трезубец вместо копья – наверняка ищут пропавшего мальчика, и если найдут, не внемля уговорам, поволокут в скучную тюрьму. Джон обязательно вернется домой, но только не сейчас. Он огляделся. Гвардейцев Мандерли было около двух десятков, куда бы Джон ни пошел, его заметят, к тому же большая часть из них как раз приближалась к мальчику. Бежать некуда. Вдруг он почувствовал холодное прикосновение к руке и через мгновение очутился в темно-бурой палатке, а перед ним стояла древняя старушонка в три фута ростом. – Долго же пришлось тебя ждать, кровавое дитя, – проворчала она скрипучим голосом. Ошеломленный, Джон не знал, что и сказать. Потрепанный платок едва прикрывал тонкие белоснежные волосы, лицо ее было покрыто темными полосами и пятнами, тощие руки опирались на кривую клюку, а глаза… Мальчик аж вспотел, взглянув в них. Они горели красным огнем. Призрак, в ужасе подумал Джон. – Ну что стоишь столбом, проходи, – буркнула старушка и как-то мрачно захихикала. – Может, я лучше пойду, – совладав со страхом, пролепетал Джон, – благодарю, за приглашение… мм… добрая бабушка. – Нет, ты уж повремени маленько. Она повернулась и поковыляла вглубь палатки, при этом что-то ворча себе под нос. Затем достала из угла маленький табурет и поставила напротив другого, на который сама присела. – Присаживайтесь, ваше высочество, – махнула она рукой на табурет, и мальчик подчинился. Ну не съест же меня она, в конце концов, а если попытается, так я закричу. – Я не высочество, – поправил ее Джон, – я всего лишь… бастард. – А мама не учила тебя не лгать старым людям? – буркнула старушка, – мне виднее. Хотя погоди… Она вновь ухватилась за руку мальчика, закрыла глаза и промычала. – Вижу, ничего ты не знаешь, Джон Сноу, даже имени своего не ведаешь. Странная старушка, подумал Джон, как это не знать имени, с которым прожил всю жизнь. Джон Сноу. Простое имя бастарда с Севера. Хотя он и родился в Королевской Гавани, все равно носил фамилию матери-северянки. – А вы? – промямлил Джон, решив позабавиться, – а вы знаете? – Откуда ж, позволь спросить – кто нарек, тот и знает. – А кто нарек? Она уставилась прямо на Джона, и он почувствовал, что, похоже, ляпнул несусветную глупость. – Верно, отец твой, – презрительно буркнула она. – Вы знаете его? – оживился мальчик, – где он? Кто он? – Отец твой живет далеко отсюда, – пробурчала старушка, – в большом красном доме, закованный в цепи, а они тянут его все глубже и глубже на дно, и голос его уже не поет, и арфа его молчит. – Так он певец? – Разве можно петь без сердца? Джон окончательно запутался. И имя у него другое. И отец жив, в цепях, но без сердца. Как вообще можно жить без сердца? Чушь какая-то. Хватит с него всяких дурящих голову шарлатанов! Он порывисто встал и уже направился к выходу, но старушка вновь окликнула его. – Постой, волчонок! Мне велено передать тебе кое-что! – Я вас вижу впервые, и вы меня не знаете! Кто может передать мне что-то? Я всего лишь безродный бастард. – Ты вообще не должен был родиться, но разве кто-то будет слушать меня – для них я всего лишь отступница. Я должна была помереть со всеми, но я струсила. И они прокляли меня жить вечность, видеть горе, оплакивать любимых. Летнего Замка мне с лихвой хватило. О, моя бедная Дженни! Но им все мало. Это жестоко! Жестоко! В ее голосе звучали страх и горечь, и Джон подумал, не сошла ли старушка с ума. Но, тем не менее, ему стало жаль ее. Он опустился рядом с ней на колени и обнял. В объятиях гаснут все печали и тревоги, говорила матушка, и Джону вдруг захотелось поделиться с этой старушкой своим теплом. – Кто это они? – спросил он тихо, – кто с вами так жесток? – Во́роны послали меня сюда, – со слезами запричитала она, – во́роны хотят, чтобы ты жил. Растят тебя, как свинью на убой. Это жестоко! Во́роны жаждут крови, жаждут мести. Столько горя! Столько горя! Старушка, похоже, действительно сошла с ума, а с душевнобольными нужно быть мягким и терпеливым, делать, то, что они просят. – Я могу что-нибудь для вас сделать? – заботливо поинтересовался Джон, все еще обнимая бедную старушку, – у меня есть яблоко, вот держите, больше у меня нет ничего, даже монеты. Старушка неожиданно успокоилась и взяла яблоко из рук мальчика. А затем достала помятый, сложенный вчетверо листок старой побуревшей бумаги, и, не сводя с него глаз, трясущимися руками протянула Джону. – Голос есть у тебя. Дивный, дивный голос. Я слышала его. Еще до твоего рождения, слышала. Спой мне, спой мне, как принц пел для меня на пепелище песню о моей Дженни. – Я не знаю песню о Дженни, – стыдливо произнес мальчик. Ну вот, северный дурень, и здесь сплоховал! – Может спеть другую? – Разве есть другие песни? Держи, – кивнула она на листок, – это твое. Держи у сердца и не пропадешь. Джон медленно начал разворачивать его – все же старая бумага была довольно хрупкой. Красивый витиеватый почерк, некоторые строчки перечеркнуты, непонятные заметки на полях, множество исправлений. – Это же… – воскликнул мальчик, но замер. Старушка исчезла, словно ее и не было никогда. Какой юркой оказалась, чертовка. И как она вышла, что он не заметил? Мальчик вздохнул, вновь сложил бумагу и засунул под тунику ближе к сердцу, как и велела старушка. На улице все также продолжались гуляния, но старушки нигде не было видно, как, впрочем, и гвардейцев. – Дженни, Дженни, – бормотал Джон, направляясь в таверну у Логова. Она принадлежала отцу Амели, точнее, он женился на единственной дочери предыдущего трактирщика. Сам же Дорнелл был бардом, научил дочь и сына Дэвида играть на музыкальных инструментах, и они втроем с утра до ночи развлекали гостей, а его милая жена Мария следила за работой служащих, занималась закупкой продовольствия и вела счета. Трактир, а по совместительству и бордель, был чище большинства других, где каждый мог насладиться крепким темным элем и вкусной едой, не опасаясь быть убитым или ограбленным. Здесь было темно – солнце еще не село за горизонт, и Мария считала, что сумеречного света вполне достаточно, чтобы напрасно жечь свечи. Мимо рта не промахнуться, говаривала она, а хорошая девка сама подскажет, где ее грудь. Джону пришлось быстро поморгать, чтобы после ярких лучей солнца, глаза привыкли к здешней обстановке. Дорнелл горланил «Дорнийскую жену», Амели, пританцовывая, дула в двойную флейту, а Девид щипал за струны уже изрядно уставшую лютню. За каждым столом собрались порядком около семи-восьми человек, за некоторыми можно было насчитать и дюжину. Некоторые гости подпевали талантливому барду, стучали кулаками в такт по столу, топали ногами, некоторые тискали девок, сидящих у них на коленях, за грудь, а некоторые, здорово напившись и обняв кружку из рога, храпели беспечным беспробудным сном. Никто и не заметил, как Джон прошмыгнул мимо стойки в маленькую каморку, где Дорнелл держал свои инструменты. Их было немало: леди Дейзи – небольшая виела*, которая любила звонкие и веселые танцы; ее старшая сестра леди Рейнильда была больше леди Дейзи и любила слезливые и печальные баллады о дальних странствиях и трагической любви, в отличие, от своей звонкоголосой младшей сестры, обладала глубоким и насыщенным голосом; уйма флейт, лютня Дэвида и, конечно, любимица Джона – пятиструнная гитара*, которая как раз лежала без дела на скамье у окна. Не успел он прикоснуться к ней, как маленькие ладошки закрыли его глаза. Мальчик рассмеялся. – Амели! – угадал он, и, обернувшись, щелкнул девочку по носу. – Давно тебя не было видно, – звонким голосом заметила Амели. – Ааа, – махнул рукой Джон. Следом за его подругой вошли Дорнелл и Дэвид, вид у них был, мягко сказать, вымученным. – Здравствуй, Джон, – поприветствовал его Дорнелл, а Дэвид лишь махнул рукой и свалился на скамью. – Этот день никогда не закончится, – устало простонал он. – Вы знаете песню о Дженни? – спросил Джон Дорнелла, уж кто-кто, а пожилой бард должен был ее услышать хоть раз. – Знаю, – ответил бард, – я могу поведать вам, детишки, о том дне, когда ее услышал впервые. Он с задумчивым видом присел на скамью, а Джон с Амели опустились напротив него прямо на пол и с горящими глазами приготовились слушать очередную увлекательную историю, рассказывать которые Дорнелл был прирожденным мастером. – Только будьте терпеливы, договорились? – немного ворчливо отозвался бард. Дети восторженно закивали головами. – Это было давно. Амели едва научилась ходить, а Дэвида было не оторвать от материнской груди, – после этих слов сын барда побагровел до кончиков ушей, а Амели расхохоталась. – Тогда правил король Эйрис – батюшка нашего храброго короля Рейгара. Великий турнир устроил лорд Уэнт в Харренхолле, много знатных гостей прибыло, но только вот недостаток был в музыкантах, и, разумеется, нас собирали по всему Вестеросу, дабы мы развлекали гостей. Певцы знали, что король был тщеславным, и славили его и так и эдак, пели о его мудрости, силе, победах… – Наверное, король был доволен? – с иронией вымолвил Джон. – О, да! Вначале он упивался своей значимостью и тем, как его превозносили, но после настроение короля начало меняться. Ему стало казаться, что его намеренно обманывают, а толпа гостей тихонько посмеивается над ним. Видели бы вы, детки, какие искры метали его безумные глаза. – И что же было дальше? – в нетерпении прозвучал звонкий голосок Амели. – Принц всех нас спас. Он не сводил глаз с отца и отлично понимал его чувства. Принц смело остановил всю нашу возню, вышел в зал со своей арфой и запел. – Песню про Дженни? – Да, Джон, именно ее. – А вы бы смогли повторить эту песню? – не унимался Джон. – При всем моем желании, я не смогу спеть так же, как его величество. Это было бы слишком самонадеянно с моей стороны. Ну, так вот, слушайте дальше. Сначала его песня звучала тихо, однако все, кто находился в Чертоге и переговаривался – все тут же замолкли. В потрясающей тишине было слышно каждое слово. Как вдруг одна из леди вскочила с места и опрокинула целый кубок вина на голову юнцу, что сидел рядом с ней. Она со слезами взглянула на опешившего принца и убежала прочь. Позже мы узнали, что это была сама леди Лианна Старк. Джон знал от Этельреда печальную историю короля Рейгара и его возлюбленной наизусть, и сейчас ему не терпелось услышать песню о Дженни, возможно, когда-нибудь он вновь повстречает ту странную старушку и умалит ее горе. – Может, я попробую спеть песню принца? – неуверенно промямлил Джон. Дорнелл посмотрел на него и задумался, и, казалось, немного растерялся. – Можно и попробовать, – согласился Дорнелл, и Джон просиял, – после я напою тебе ее, а пока пора развлекать гостей. – Я с вами! – воскликнул мальчик. Амели приподнялась со своего места, обняла за шею Джона и нежно чмокнула его в щеку. Дэвид фыркнул, а Дорнелл с улыбкой кивнул в ответ. Мария все же позволила служащим разжечь свечи, и таверна погрузилась в нежно-золотистый полумрак. Было шумно, а когда музыканты появились на возвышении, служившим им сценой, гости приветственно застучали кружками по столам. Джон легким движением достал из вазы с ближайшего стола пучок синих васильков, поднес к носу и просунул букетик между ремнем и декой гитары, что висела на его плече. Он нежно провел пальцами по струнам сверху вниз, и голоса смолкли… следом запела леди Рейнильда. Эта песня не была рассчитана на исполнение в шумной компании или на пирах. Эта песня была любимой у Джона.Был Баэль юн и дерзок, а лорд спесив и стар: Назвав поэта трусом, разжег в душе пожар. Насмешник, улыбнувшись, прилюдно дал зарок: «Властителю седому я преподам урок!» Простым певцом назвавшись, в палаты бард проник, И пением искусным был восхищен старик: Наградой для поэта цветок стал голубой – Без этой дивной розы он потерял покой!
Листок в груди мальчика полыхнул огнем, а Джона словно облили кипятком, но он не остановился, голос его лился сам собой, окутывая таверну и всех ее гостей, которые, казалось, забыли, как дышать. Это была избитая баллада, которую он пел каждый раз, приходя сюда, и зачастую пел ее просто по памяти, не тратя и куска души на исполнение. А теперь – было все иначе.Наутро спохватившись – певец умчался прочь… И вместе с ним исчезла единственная дочь. Страданья безутешны забытого отца. Лишь роза на подушке – насмешка хитреца.
Странный свет заискрил в глазах гостей, они смотрели на него заворожено, немигающим взглядом. Знакомые до селе слова омылись новым смыслом – и мороз пробежал у мальчика по коже, а через мгновение по глазам, уставившихся на него, он понял, что с гостями происходит тоже самое.Готовил сокрушенный лорд погребальный плащ, Когда однажды ночью услышал детский плач. За сорванный без спроса властителя цветок Шутник-поэт оставил наследный лепесток!*
Голос мальчика перелился в трель, и слова, срывавшиеся с его губ, обрели форму. Он видел старый замок, причудливое золотистое мерцание его стен, мужчину, держащего младенца на руках. Он стоял спиной, и лицо его скрывалось в зыбком непроницаемом воздухе. Но вот картина сменилась. Знамена, знамена, знамена. И бой барабанов. Воины, идущие на север. Одинокая башня. И женщина на ее вершине. Окинув взглядом присутствующих, он понял, что они тоже это видят. Возможно, даже переживают эти события. Больше всего его поразил один наемник, зверского вида детина в потертой просоленной коже и с целым арсеналом за поясом. Этот головорез стоял с кружками эля в руках, так и позабыв вернуться на место. В глазах его стыли слезы гордости и сокрушения, словно он был тем самым лордом, а может быть самим Баэлем, что смиренно принял смерть от рук собственного сына. А рядом, не стыдясь никого, утирала слезы суровая сорокалетняя Мария, служанки ее и вовсе содрогались всем телом от рыданий. Джон испугался и голос его задрожал, но свою балладу он допел, а в конце вдруг осознал, что единственным инструментом, который подыгрывал ему, была гитара в его руках. В таверне повисло напряженное молчание. Мальчик обернулся. Дорнелл смотрел на него испуганными глазами, Амели рыдала, а Дэвид держался руками за голову. – Как… что … ты сделал, Джон? – медленно прохрипел Дорнелл. – Простите, – мальчик в смущении опустил глаза, – я не хотел. Да и что я собственно сделал? Я просто пел… Ведь так? Испугавшись всего этого, Джон попятился к выходу от тянущихся к нему рук, а потом и вовсе сорвался на бег. Слезы застилали его взор, и он тщетно размазывал их по лицу. Сумрак уже опустился на город. Он бежал мимо ярмарки на площади, бесцеремонно расталкивая людей на его пути, бежал по широкой улице, не замечая никого вокруг. И, возможно, ноги бежали бы быстрее, если б не саднящая коленка, и, возможно, слез было бы гораздо меньше, если б не грустное "прощай" Этельреда. Только бы оказаться дома, в своей выбеленной комнате под крышей в господском замке. Запереться от всех, от всего мира. – Красотка! – окликнул кто-то, – да постой ты! Сильные руки схватили его за рукав туники и резко развернули. Рорж … и вся его банда… Чтоб его… Роржу исполнилось четырнадцать – самый старший в компании, почти мужчина и по возрасту, и по виду. У него была не по годам широкая грудь, крепкие мускулистые руки и ноги, как у его отца. Он держал в руках палку – молодое деревце, с которого обрубили все веточки. – Куда спешишь, красотка? – с издевкой поинтересовался он, и все, кто был в его компании, заржали, словно кони. – Отвали, Рорж, – плюнул Джон, спешно вытирая рукавом слезы и сопли. – УУУУ! Как мы умеем отвечать! – округлив глаза, протянул Рорж, – неужели осмелел, леди Сноу? Это было неправильное начало разговора – Джон понял это, как только нагрубил переростку. У нескольких мальчишек из банды сразу же помрачнело лицо. Джона откровенно недолюбливали, за то, что ему не нужно было рыбачить с утра до ночи, чтобы прокормить семью. Он мог сколько угодно протестовать, говоря, что и в шкуре бастарда мало приятного, что часами заучивает имена лордов, их знамена и девизы, особенности их земель, их торговлю и экономику, до боли в спине выводит ненужные цифры и буквы и до хруста костей осваивает владение мечом. Все равно его никто не слушал. Он жил в замке, а, значит, был лорденышем, вот и вся их правда. Они завидовали ему, потому что, по их мнению, Джон прохлаждался в тени, пока они сами трудились под палящим солнцем. – Что тебе нужно? – спросил Джон Роржа, который с наглой рожей склонился над ним. – Поработай для нас, – переросток порывисто выпрямился и силой обнял Джона за шею так, что мальчик едва смог дышать. – С чего мне это делать? – хрипя, буркнул он, и сразу проглотил свои слова, увидев в стороне понурого и мрачного Эндрю. Черт! Черт! Черт! – Твой дружок нам задолжал, – посмеялся Рорж, все никак не отпуская Джона. – Сколько? – Двадцать серебряных. – Сколько?! – поразился Джон. Делать нечего. Рорж не отступит. Он обвел вокруг пальца Эндрю, который даже не умел считать. Сначала поманил легкими деньгами, а затем обыграл по полной. Убить и выкинуть в море простолюдина вроде Эндрю, Роржу ничего не стоит. – Что я должен сделать? – смиренно спросил Джон.