Последнее желание

      When a humble bard       Graced a ride along       With Geralt of Rivia       Along came this song…       Ним едва не споткнулась, когда низкий, с легкой хрипотцой голос, с силой оттолкнувшись от стен, половодьем разлился по крепости. Приглушенный тяжелыми стенами, теперь, когда она приоткрыла одну из створок главной двери, зазвучал во всю мощь потрясающих легких и связок. Отсветы пламени плясали на стенах и стеллажах, мерцали в пыльных склянках с зельями, дрожащими пятнами падали на отсыревший пол, пока голос вторил серебристому звуку струн.       Toss a coin to your Witcher       O’ Valley of Plenty       O’ Valley of Plenty       Она прошла чуть глубже внутрь, остановилась, облокотившись о косяк и спрятавшись за ним же. Эскель, что сидел за лавкой, в окружении собратьев, ловко бил по струнам изрядно потрепанной гитары, и пел одну из баллад Лютика, прикрыв глаза. Ним слышала ее однажды в исполнении бродячих музыкантов, не придала значения, но песенка приелась тогда на долгие недели. Теперь же, в устах Эскеля, она зазвучала, как настоящий шедевр, требуя, чтобы ее спели снова и снова.       Toss a coin to your Witcher       And friend of humanity       Toss a coin to your Witcher       O’ Valley of Plenty…       Кто бы мог подумать, что ведьмак с этим его показательным иронично-сдержанным выражением на лице, ни разу за все время не повысивший голоса, тот, кто даже с монстрами дрался в характерно скупой и молчаливой манере… Может петь так?..       Ним закрыла глаза, втянув воздух носом, и застыла тонкой тенью, безбрежно улыбаясь. Притихли и ведьмаки, лишь изредка стукаясь тяжелыми кружками с элем о дубовый стол. Тот самый стол, на котором… Ним сладко улыбнулась и хохотнула. Должно быть, Ламберту теперь особенно приятно там сидеть.       Песня смолкла, оставив слушателей полностью опустошенными и обескураженными, и даже редкие искренние хлопки Геральта не сумели разрушить послевкусия от услышанного.       — Эскель-Эскель… — протянул Ламберт, не сумев спрятать в своем тоне восхищения. — Не будь у тебя такой рожи, ты бы и на место Присциллы сгодился.       — Ага, — последовал немедленный ответ. — А ты был бы местным шутом. Выступали бы дуэтом.       — Я даже и не знал, что ты знаешь эту балладу, — молвил Геральт.       — Более того, я знаю множество баллад. Не только те, что за авторством твоего друга Лютика.       — Например?       — Например, эльфские. Или те, что люди украли у эльфов. Старшая речь очень певуча.       — Я с тобой бился спиной к спине со столькими чудищами, а об этом узнаю только сейчас? — проворчал Геральт. — Таланты надо развивать, Эскель.       — …просто раньше Эскелю было не для кого петь? — полувопросительно усмехнулся Койон, единственный из всех до того молчавший.       Его легкая подколка ознаменовала окончание беседы, задушив ее на корню. Для того, кто этим утром бегал с мечом по всей крепости за невидимой полуденницей и пытался отрубить конечности Эскелю и Геральту, что, в свою очередь, бегали то за ним, то от него, он удивительно ладно владел собственным голосом.       Таким Ним не видела его еще ни разу. Она подоспела почти к окончанию приступа бешенства, и Койон, что тяжело дыша, приходил в себя на ледяном полу, перевязанный веревками со всех сторон, неловко поднял голову как раз в тот момент, когда она вошла. Отчаяние, щедро смешанное со стыдом, разлилось в его взгляде, и слова, сказанные еще на высоком балконе, вновь оглушили Ним. Она почти бегом удалилась прочь из крепости, вернувшись лишь сейчас, к своему стыду, совершенно не в силах подойти к столу, за которым сидел Койон. Такой поразительно нормальный…       Ним вздохнула, уходя левее вслед за собственной тенью, невидимо обходя ведьмаков, что сидели в ярком пятне света. Один только Эскель невзначай проводил глазами темноту и понятливо сморгнул. Он поднялся вслед за ней по раскрошенным ступеням уже через полчаса. Вошел в комнату в полной темноте, молчаливый и без гитары, опустился на кровать, снимая сапоги.       — Жаль, ты не пел так раньше.       — Я пел. В Ринде, помнишь?       — Про трех шлюх? Сравнил тоже, — фыркнула Ним. — Тогда ты нажрался похуже того катакана, про которого рассказывал.       — Я еще спою тебе, — усмехнулся Эскель, оглянулся на нее. — Как вы поговорили?       Глаза Ним сделались чуть отрешенными и грустными. Она неловко закусила уголок губы и под конец просто вяло махнула рукой.       — Я уже не узнаю его… Не знаю, каким он был раньше, но теперь в нем не осталось даже пустоты. Под конец, он попросил меня о… — она запнулась и не смогла. — О, это сущий бред сумасшедшего! — она нервно рассмеялась. — Не хочу говорить об этом.       — Ладно, — легко согласился Эскель.       Ним помолчала с секунду, глазея на ведьмака из темноты, затем улыбнулась и протянула к нему руки. Теплая и ласковая будто кошка, поразительно тихая… Зашептала ему на ухо странные глупости, когда медленно, не торопясь, начала ласкать Эскеля маленькими руками, раздевая. Покусывала за плечи и шею, целовала, пробираясь тонкими пальцами под рубашку, и уверенно оттягивала его ремень, расстегивая пряжку…       Ни черных, что смола глаз, ни ярости, ни страсти, только удивительное тепло, ровное, как огонек свечи в безветренной комнате.       Эскель покорно сдался под этим натиском, разрешив себе ничего не делать. Ему было достаточно лет, чтобы знать, что он вполне может подождать еще пару минут. Он расслабился, прикрыв глаза и откинув голову Ним на плечо, мужественно выдержав несколько томительных минут своего полного бездействия. Потом развернулся, толкая ее дальше к стене.       Ним рассмеялась с толикой доброй насмешки и принялась за свое любимое дело — начала оглаживать подушечками пальцев его шрамы на лице. Она делала это так часто, что он даже начал завидовать собственному уродству, на секунду допустив глупую мысль, что это — единственное, что ее привлекает в нем. Может быть, так оно и было. Может быть, они оба слишком боялись быть рядом с нормальными людьми, зная, что сами поломаны давным-давно.       — Опять думаешь? — пробормотала она сквозь его поцелуи. — Перестань, Эскель. Побудь со мной по-настоящему хоть раз…       Ему казалось странным, что она такая маленькая и тонкая, что ей так мало лет, что она… не ведьмачка, но и не человек. Она пахла иначе, не так, как та суккуб… но было что-то схожее, знакомое, будто, если закрыть глаза, вокруг воздвигался необъятный ночной лес, шелестящий листьями, шуршащий травами. Он трогал ее обнаженное тело, гладил кожу широкими, шершавыми ладонями, крепко удерживая рядом…       Он жил.              Эскель проснулся ранним утром. Созведия еще не сошли с неба, но бледное молоко рассветного тумана уже стелилось по земле. Он тяжело сел в кровати, разминая мышцы и протирая глаза. Поднялся, затем сел на стул у окна и принялся натягивать на себя холодную, будто бы чужую одежду. Взял мечи, повесил их за спину, потер разнывшийся шрам рукой и вышел из комнаты. Ним не было. Он заметил это сразу, как проснулся в дурнейшем из настроений.       Хмурый Геральт, завтракающий в абсолютном одиночестве, коротко взглянул на него и промолчал.       — Где Ламберт?       — Ушел проверить Койона.       — А с тобой что?       Геральт поднял на него уставший взгляд и пожал плечами.       — Чую недоброе. Как в те дни, что… Перед тем, как я узнал, что Цири вернулась.       Эскель кивнул, соглашаясь с неясным предчувствием собрата, невзначай бросил взгляд в дальний угол, где сейчас пылилась вчерашняя гитара и прочий хлам. Койон, прибыв в крепость, вернул с собой и меч Ним, что она отдала ему еще под Третогором. Он отказался держать оружие при себе, сбросив ножны в основной зале. Это, впрочем, не помешало ему устроить безумный дебош аккурат вчерашним днем.       Геральт сухо посмотрел по направлению взгляда Эскеля. Оба меча, Койона и Ним, валялись здесь, брошенные своими непутевыми хозяевами.       Эскель, у которого от неясного предчувствия отнялось даже чувство голода, медленно отвернулся и пошел по направлению к главным дверям, толкнул створки руками, и те покорно, с натугой отворились, раздвигая выпавший за ночь снег. Пушистая белая перина, нетронутая, безупречным ровным слоем покрывала внутренний двор и каменную ограду, будто в крепости никто и не жил. Ни единого следа ног.       Эскель повернулся обратно с легким облегченным вздохом. Деревянные стеллажи с книгами и прочей утварью, освещенные бледным утренним светом, молчали, затаившись в сумраке. Эскель оглянулся на них лишь раз, не найдя того, что искал, и медленно опустился на лавку напротив Геральта.       — Ты видел ее? — просто спросил Геральт и лишь отрицательно покачал головой в ответ на тот же, повисший в тишине вопрос.       Они завтракали в молчании, медленно, как два отупевших гуля, пережевывая краюхи хлеба с заветренным мясом. Также медленно тянулись за кружками, в которых парил летний травяной сбор. Безмолвно, почти неслышно отхлебывали, уставившись в тарелки. После завтрака Эскель поднялся наверх, в комнату, что почти у самой башни, чтобы обнаружить незаправленную кровать, вещи, комом сброшенные в углу и книги, раскрытые на разных страницах, часть из которых была смята и загнута уголками.       Ее меч был в крепости. Ее вещи были в ее комнате. Ее следов не оказалось на свежевыпавшем снегу. Ее запах стоял в коридорах…       Все, чем Ним жила, дышала, интересовалась, осталось здесь, заточенное в стенах Каэр Морхена. Все, кроме нее самой.       «Правда или вызов, Эскель».       «Ну что за глупости, Эскель! Я не променяю тебя на него!»       «Побудь со мной по-настоящему хоть раз…»       Топот чужих ног, отрывистый и гулкий, как обычно бывает у Ламберта в худшем из его настроений, разнесся по крепости. Эскель отошел от окна, вышел, оставив дверь распахнутой, и спустился вслед за другом, совершенно никуда не торопясь. Порой это позволяло отсрочить неизбежное хоть бы и на минутку.       — Да где его но..?       Ламберт резко обернулся на звук, смерив Эскеля взбеленившимся взглядом, крепко сжимая в ладони невнятного вида бумажку. К нему вернулась привычная озлобленность и скабрезность, за которыми он всегда прятал страх, в котором был не в силах признаться.       — Пошли, — отрывисто молвил он, затем также кивнул Геральту и первым вылетел на холод, не потрудившись одеться.       Геральт с Эскелем переглянулись, и поспешили вслед за ведьмаком, которого, похоже, сам дьявол толкал в спину.       Снег больше не шел. Он остановился еще перед рассветом, и с тех пор прозрачное, ледяное, бесконечное небо нависало над Каэр Морхеном, обливая ущелье бледно-золотым солнечным светом. Как будто бы, Ним ушла и забрала с собой непогоду…       Вот так просто. Без единого слова, без единой записки, ничего не спланировав, бросив все свои вещи. Растворилась в воздухе. Словно она действительно в нем растворилась. Мысль о том, что Койона с утра он не видел тоже, ядом точила изнутри.       Они бежали вперед, по сугробам, кое-как расчищая дорогу, перебирались через высокие, острые камни. Затем начали спускаться вниз, рискуя оскользнуться на тонкой корочке льда и сломать-таки шею. Ламберт, необыкновенно быстрый, ловким мангустом шел вниз, опережая их уже на два лошадиных корпуса. Ни Геральт, ни Эскель не спрашивали его ни о чем. Вечно мерзнущий ведьмак в этот раз ни секунды не подумал о разъедающем кожу морозе, прежде чем выйти из крепости.       Ламберт остановился лишь в самой низине, в том месте, куда Эскель и Геральт, будучи мальчишками, сплевывали шелуху от семечек с самого высокого в Каэр Морхене балкона. Как-то по незнанию вытряхнули целый кулек на голову Весемиру…       Он бездвижно стоял над чем-то смутно знакомым. Эскель замедлил шаг, пуская Геральта вперед, с трудом заставляя себя посмотреть вниз, но догадки не оправдались, оказавшись в десять раз хуже.       Койон лежал на снегу, аккурат под бесконечно далеким балкончиком, что овальным уступом нависал над ними, если запрокинуть голову. В той самой одежде, что пришел в Каэр Морхен несколько дней назад, только мечей при нем не было. На шее около медальона кота виднелся свежий, розовый шрам, как будто кто-то вспорол ему горло, а после… недолго думая, сбросил бесполезное тело вниз с высоты. Изломы рук и ног, неестественные, застывшие комом в горле, делали его похожим на гротескное, потустороннее существо.       — Я нашел его записку, — чуть дрожащим от злости голосом сказал Ламберт, медленно протянув руку в сторону друзей, и отрывисто добавил: — Он убил себя дважды. Сначала горло. Потом балкон. Он знал, что это конец. — Затем оглянулся на Эскеля и сказал тихо, но тот услышал: — Если, конечно, он сам это сделал и сам написал…       Эскель молча, без лишних слов засветил Ламберту в правый глаз.       Они похоронили Койона рядом с Весемиром. Долбили промерзшую насквозь землю киркой и лопатами, как проклятые, пока не опустилось солнце. Пока не выползла луна, белым мертвенно-бледным диском повиснув над их многострадальными головами. Работали молча и упрямо, под мерный стук металла о заледеневшую землю. Сколотили крест. Опустили его в ледяную землю вместе с мечами, медальоном и… невыносимой горечью. Замерли на долгие минуты, прощаясь.       Геральт безмолвно, без капли эмоций смотрел вниз, сцепив руки в ладонях. Он встретился со смертью в который раз и в который раз она пришла не по его душу, лишь насмешливо кивнув напоследок.       Ламберт с красноречиво алеющим кровоподтеком на скуле и синяком под глазом эмоций не скрывал. Его яркая злость распускалась кровавыми цветами над местом погребения старого товарища. Ненависти ведьмака хватило бы на всех троих, но от нее было столь тошно, что хотелось лишь лечь рядом и подождать, пока уставшие мышцы погребет под собой слой льда и снега.       Эскель остался последним, словно надгробный камень нависая над свежей могилой. Он выпростал из-под рубашки маленький мешочек, в котором с тихим перестуком перекатывались четки. Ним не забрала с собой даже их, оставив в качестве скомканного прощания в знак очевидности собственных намерений. Эскель ненавидел ее в этот момент.       Она не просто ушла. Она бросила их в самый тяжелый момент, какой можно было бы представить, наверняка зная о том, что то, что произошло, случится рано или поздно.       — Если тебе сделается от этого легче, — равнодушно произнес Эскель в адрес мерзлой земли, разжав пальцы, и мешочек с жалобным стуком упал вниз. — Меня она тоже бросила.       Еще ни один ведьмак не умер от старости, в постели, диктуя завещание. Ни один.       Но так никто из них тоже не умирал.              Ламберт уехал первым, как только с гор начали сходить снега, и лед на озере принялся трескаться. Коротко назвав Каэр Морхен могильником, он взлетел на лошадь, и это было единственное, что он сказал на прощание. Эскель, застав друга за очередным тихим и усталым разговором по ксеновоксу за двое суток до этого, отъезду не удивился. В какой-то мере даже обрадовался. Видеть чужие лица теперь, но не иметь возможности уехать прочь, как делал каждый из них всю свою жизнь, было невыносимо.       В то утро Геральт проводил спину Ламберта долгим взглядом и ушел собираться. На следующий день засветло, пожав Эскелю руку на прощание, он усмехнулся в бороду и пообещал, что свяжется с ним, как только выведает что-то у Трисс или Йен, или любой другой чародейки.       Эскель не хотел ничего про это знать, но сказал:       — Спасибо, буду ждать.       Геральт уезжал иначе, чем Ламберт. Он не оглядывался, но спина его была расслабленной, пригретой весенними лучами, и кобыла шла ходко и добро. Он уезжал, как делают это те, кто еще собирается вернуться однажды.       Эскель остался один. Иллюзия, сладкая, пахнущая полынью и гвоздикой, будущим и надеждами, треснула, как озерный лед. На ее место пришла злоба. Черная, безликая, бессмысленная. Ослепленный бешенством, он хватался то за одно, то за другое, не в силах понять, куда пристроить отведенный ему остаток дней.       Сначала он натаскал материалов и принялся заделывать дыру в воротах замка, что осталась после Дикой Охоты. Кропотливая, тяжелая работа забирала много сил, но злость, словно ждавшая этого момента всю его жизнь, вскрылась пульсирующим источником в груди. Если бы Эскелю сейчас кто-то сказал пойти и возвести рядом с Каэр Морхеном еще одну крепость, он бы пожал плечами и отправился на каменоломню.       Удовлетворенный результатом, Эскель вернулся в крепость, медленно обвел взглядом родное логовище и спокойным шагом пошел к дальнему стеллажу. Он провел несколько часов, круша и дробя в Каэр Морхене все, что попадалось под руку, действуя методично, удар за ударом превращая в труху каждый уголок. Он не кричал — ревел, как пришедший в бешенство медведь, нашедший свою берлогу разгромленной, а семью — убитой. Даже те, кто однажды разгромил крепость, были к ней более милосердны.       Могильник.       Это и вправду могильник.       А он, Эскель — смотритель кладбища. Беззубый старик, что позабыл, как огрызаться, живущий тихо и незаметно в своей сторожке. Старик, к которому приходят только призраки. Даже мародеры, даже копатели могил, даже вандалы… Никому больше нет до него дела.       Он уехал последним, хотя, казалось, ехать было некуда.       Последний раз выйдя на самый верхний балкон, откуда открывался изумительный, берущий за душу вид. Тот, который видел перед собой Койон, прежде чем спрыгнуть вниз навсегда…       Забрал сумку и остатки вещей из нагретой печкой комнаты. Домашней и родной. Той, откуда несколько недель назад ушла Ним, даже не оставив записки. Научилась ли она писать на всеобщем, или нет, но ведь Старшую Речь она знала…       Набил в сумку пару книг, ветхих, редких, похожих на материал для растопки, но безумно ценных. Тех самых, что со всего света свозил когда-то Весемир. Он не тронул лишь те, коих касались ее руки. Те, что она совала ему под нос, когда, когда…       Нетронутый стол величественно возвышался угрюмой оглоблей посреди разгромленной залы.       К черту.       Эскель уезжал последним, забрав Скорпиона и Колокольчика. По подтаявшему льду, по вязнувшему снегу, по черной, пробивающейся из-под белого покрова земле. Уезжал неторопливой, уверенной поступью каэдвенского коня, забросив на него сумку, на себя — мечи, а в руку — козлиные поводья.       Уезжал… навсегда.       И впервые не оглянулся.