Nec descendere nec morari

Вот уже которую ночь Бартоломео делла Скала просыпается от детского плача. Вот уже которую ночь хмуро откидывает покрывало и зажигает свечу, чтобы при её неверном свете раздёрнуть тяжёлые шторы и убедиться: за окном опять ни луны, ни звезды. Каждый раз этот плач раздаётся в самое тёмное время; и каждый раз — всё ближе. Так и теперь: всё в Вероне черно и окутано непроницаемой тьмой ноябрьской ночи. Город крепко спит и даже не подозревает, что правителю его не до сна. Город не слышит ни тихого плача ребёнка, ни таких же тихих шагов в коридоре палаццо, прямо за дверью герцогской спальни. Но герцог — слышит. А ещё он слышит знакомый детский голос. — Дядя, мне страшно, — неуверенно зовёт из-за двери семилетний Меркуцио. — Дядя?.. Дядя, ты спишь?.. Бартоломео молчит, судорожно, до побелевших костяшек вцепившись в подоконник. Пламя свечи дрожит. — Дядя? — голос стоящего за дверью Меркуцио полон слез. — Я видел страшный сон. Я боюсь. Ты впустишь меня?.. Бартоломео медленно оборачивается, закусив губу; золотистые отсветы поблёскивают в седеющих волосах, превращают немолодое уже лицо в жутковатую маску. — Дядя, впусти меня! — жалобно, но в то же время требовательно звенит детский голосок. — Мне так страшно… …Меркуцио всегда заходил без спроса. — Уходи, — с трудом выдавливает герцог. — Я не звал тебя. — Но мне так страшно… — хнычет детский голос. — Расскажи мне сказку, дядя! — Зачем ты приходишь? — и тень Бартоломео точно оживает, испуганно заметавшись по комнате, когда он невольно делает пару шагов к двери. — Я не открою тебе. — Мне страшно, дядя, — повторяет голос Меркуцио. — Ты расскажешь мне сказку? — Уходи. — Почему ты не хочешь впустить меня, дядя? — теперь голосок за дверью уже не дрожит — наоборот, в нём звучат лукавые нотки; а по комнате расползается странный холод. — Я же твой племянник, неужели ты не впустишь меня? Бартоломео проводит рукой по лицу, стараясь не обращать внимания на то, как сильно дрожат ладони, и плотнее запахивает расшитый халат. — Уходи, кто бы ты ни был, — его голос звучит так же спокойно и уверенно, как и всегда; но в глубине души герцог Вероны понимает — ночного гостя так просто не прогнать. — Ты не хочешь меня видеть, дядя? — грустнеет голосок за дверью. — А я-то думал, ты меня любишь… Бартоломео судорожно вздыхает. Одному Господу ведомо, как сильно ему сейчас хочется ответить — люблю, конечно, люблю, дитя моё родное, мальчик мой, Меркуцио, заходи, я что хочешь для тебя сделаю… …лишь бы ты оказался жив. Ибо Меркуцио мёртв, мёртв и погребён, и уже десять лет прошло со дня его гибели, и был он уже не ребёнком — юношей, почти мужчиной; а то, что стоит сейчас за дверью, — не Меркуцио, не может им быть… — Ты не хочешь меня видеть, дядя? — повторяет голосок. — Тогда я пойду к Валентину. — Нет! — слово само срывается с губ, герцог шагает вперёд, даже не успев подумать. — Не смей!.. — Но я совсем один, и мне так страшно… — детский голос опять наполняется слезами. — А братик точно меня впустит. Ты меня не любишь, а он любит… Герцог впивается ногтями в ладони, стараясь справиться с охватившим его страхом. Только не Валентин. Только не его единственный оставшийся в живых племянник. Что бы это ни было, оно не должно добраться до Валентина. И неважно… — Дядя?.. …какую цену придётся за это заплатить. Бартоломео обречённо выдыхает. И открывает дверь.