Nec descendere nec morari

Поначалу пустой коридор за дверью спальни, привычно освещённый лишь одним факелом, кажется таким же, как всегда. А потом начинаются шепотки. — Человек-человек-человек-человек-человек… — Живой-живой-живой-живой-живой… — Теперь он наш-наш-наш-наш-наш… — Теперь он будет с нами играть-играть-играть-играть-играть… — Пусть идёт сюда-сюда-сюда-сюда-сюда… Эти потусторонние, еле различимые шепотки звучат-шелестят со всех сторон, отдаются эхом в голове, сбивая с толку, не позволяя понять, кто говорит, сколько их, даже где они… Пустой коридор уже не так пуст, и по тёмным углам прячется рассыпчатое хихиканье — то тут, то там, будто сама темнота посмеивается со сдержанным ликованием. У Бартоломео от этого хихиканья мороз по коже. — Давай сыграем в прятки, дя-дю-шка, — переливчато тянет за его спиной не-его-племянник, и затылок герцога обдаёт ледяное дыхание. — Ты так давно не играл со мной… — и снова этот смех, почти детский, почти шаловливый, если бы не потусторонние нотки в нём, от которых становится жутко. — И кто же будет кого искать? — с трудом заставив свой голос звучать ровно, интересуется Бартоломео. В коридоре слишком холодно, и халат не греет, но он всё равно инстинктивно запахивает расшитую ткань плотнее, будто пытаясь защититься от подступающей тьмы. — Ты, ты, ты, ты, ты… — Нас, нас, нас, нас, нас… — Ты — меня, конечно, — смеётся некто с голосом почти как у Меркуцио. — Я уже нашёл тебя, и тебе больше некуда прятаться… Теперь тебе водить, дя-дюш-ка! Только я от тебя прятаться не буду. Я буду тебя догонять. Давай ты будешь играть со мной прятки, а я с тобой — в догонялки? — голосок тараторит поспешно и оживленно, будто только что это придумал, будто не терпится ему поиграть… а Бартоломео пробирает дрожь. Казалось бы, уже просто не может стать еще страшнее, но от этого лукавого ликования, от этих холодных, неживых, нарочито шаловливых ноток в чужом-знакомом голосе грудную клетку сдавливает панический ужас, а сердце трепыхается где-то в горле, лишая возможности даже дышать нормально. Наверное, так чувствует себя мышь, прижатая кошачьей лапой — но Эскал поспешно отгоняет от себя эту мысль. Уже поздно бояться. Он ведь сам открыл эту дверь. — И что же будет… если я тебя найду? Не-Меркуцио мгновенно серьёзнеет: — Будет хорошо. — Для кого? — герцог старается не смотреть в углы, где темнота настолько сгустилась, что кажется живой. — Для тебя, верно? — Правильный вопрос, дяяяядюшка… — Для тебя тоже. Ты ведь так мечтал увидеть любимого племянника ещё хоть раз, правда, доблестный герцог веронский? И вот теперь Эскалу уже не удаётся совладать с дрожью во всём теле. Ибо этого голоса он ещё не слышал сегодня, этот голос чужой, другой, совершенно потусторонний — но он по-прежнему чувствует мерное дыхание говорящего у себя за спиной. В этом голосе нет ни нотки веселья — лишь безграничный ровный холод, и от этого удивительным образом становится легче дышать. Да, это неумолимый холод палача и обречённое спокойствие приговорённого к казни, но Эскал рад и этому. — Обернёшься, Бартоломео делла Скала, и я подарю тебе это удовольствие… напоследок. — Кто здесь? — герцог готов рассмеяться над абсурдностью собственного вопроса, но дрогнувший голос не позволяет. — Это ведь уже не… — Он по-прежнему здесь, — шелестит холодный голос за спиной. — Прячется в тенях, на которые ты так старательно не смотришь. Но ты прав, доблестный герцог, я — нечто другое… — Зачем эти игры? — Эти тени любят чужую боль, — незатейливо поясняет некто, о чьём имени Бартоломео предпочитает не задумываться, упорно продолжая смотреть прямо перед собой. Резной узор на стене напротив уже врезался в память настолько, что, кажется, не исчезнет, даже если закрыть глаза. — А твоя боль давно их манила, и вот наконец — такая удача… — Я бы не вышел к нему… к ним, — искренне выдыхает герцог. — Но это было меньшее из зол. — Ты откликнулся на их зов, но почему? — по интонациям собеседника слышно, что он искренне заинтересован в ответе. Или же искусно изображает заинтересованность. — Ты ведь знал, что это не Меркуцио… — Знал, — слова даются тяжело, но герцог продолжает говорить, потому что молчать слишком страшно. — Но… лучше я, чем мой… — с губ едва не срывается невольное «сын», и Бартоломео стискивает зубы. — Чем мой племянник. — Вот как… — некто за его спиной смолкает, о чем-то задумавшись. Холодное дыхание по-прежнему касается затылка, щекочет кожу; Эскал по-прежнему упрямо смотрит ровно перед собой — не смея шевельнуться, не смея взглянуть в слишком тёмные углы коридора… Борясь с желанием вопреки страху обернуться и увидеть наконец, с кем разговаривает. — Что теперь будет? — спрашивает он вместо этого. Со стороны, наверное, выглядит так, будто он разговаривает с резьбой на стене — при этой мысли герцог грустно улыбается. Меркуцио бы оценил зрелище… — Обернись, Бартоломео делла Скала, — шелестит голос за спиной, отдаваясь эхом по всему коридору, будто темнота подхватывает эти слова, вперебой повторяя их, обернись-обернись-обернись, перекидывая из угла в угол, как дети перекидывают мяч… — Обернись, у тебя нет другого пути. — Дядя, не надо! — и почему-то резко скручивает всё внутри, и невозможно оторвать взгляд от гипнотизирующих настенных узоров. — Дядя, пожалуйста! Мне не дали вмешаться, я хотел вас остановить… — Это жестоко, — с трудом выговаривает герцог коснеющим языком. — Если это снова обман… — Нет, нет, нет, нет, нет… — Это не мы, не мы, не мы, не мы, не мы… — Это он, он, он, он, он… — Он хочет помочь-помочь-помочь-помочь-помочь… — Мы так не умеем, не умеем, не умеем… — Дядя, зачем вы открыли им дверь? — с мольбой повторяет всё тот же — родной — голос; и дышать всё так же трудно, а узоры на стене всё так же не отпускают взгляд. — Вы ведь знали, что это ложь… — Лучше я, чем твой брат, — эти слова даются куда легче, чем в первый раз, и почему-то крепнет в груди уверенное знание: на сей раз это правда Меркуцио. Герцог не знает, как это возможно. Герцогу, в общем-то, давно уже наплевать. — Валентин не впустил бы их… — но в голосе Меркуцио слышится знакомое колебание, и Бартоломео вздыхает. Мальчик мой, если б ты знал… Навстречу твоему имени он открыл бы любую дверь, будь та заперта хоть на сто замков. — Я не мог рисковать. Я хотел увидеть тебя. — Дядюшка… — Обернись, Бартоломео делла Скала. Ты ведь уже понял, кто я. Ты уже понял, что на сей раз это не обман. — Понял, — внезапно севший голос подводит, во рту жарко и сухо, как в пустыне. — От вас не уходят… живыми. — Нет, — холодное дыхание обдаёт шею. — Не уходят. Но со мной уходят из жизни. — Меркуцио, — зовёт герцог. — Я здесь, дядя. Я… я никуда не уйду. Я… хотел вас предупредить, остановить, но… — Против смерти ты бессилен, мальчик мой, — Эскал улыбается, и будь здесь Валентин — он сразу узнал бы эту неожиданно ласковую, с детства знакомую обоим братьям улыбку, от которой жёсткие черты Бартоломео смягчались, а глаза теплели и почти светились. И не поверил бы сам себе, ибо со смертью Меркуцио эта тёплая улыбка, казалось, навсегда покинула лицо герцога. — Как бессильны и все мы. — Дядя… — Я очень давно не видел тебя, Меркуцио. Слишком давно. — Обернись, Бартоломео делла Скала. — Обернись-обернись-обернись-обернись-обернись… — Дядя, пожалуйста… Он оборачивается.