***
Бремя власти окончательно ложится на плечи Бартоломео делла Скала в день смерти его отца: медальоном на грудь, венцом на голову, плащом на спину. На площади толпа: Верона провожает своего правителя — и встречает того, кто пришёл ему на смену, принимает его присягу и сама присягает на верность. И в вихре захлестнувших его дел у Бартоломео делла Скала нет ни минуты времени даже на боль от потери — не то что на бесплодные страхи. Рядом с ним младшие братья, за которых он теперь вдвойне в ответе, и любимая сестра, — да, пусть Барбара давно уже замужем и на коронации брата стоит рядом с супругом, но привязанность и взаимопонимание между нею и Эскалом от этого не ослабли, — и молодой герцог не чувствует себя одиноким. А потом… Умирают, один за другим, оба брата: младший нелепо ломает шею, упав с лошади; среднего вместе с его юной женой забирает чума… оставив Эскалу лишь не по-детски серьёзного мальчика с отцовскими глазами и необычным именем. И вновь у герцога нет ни времени, ни сил на боль и страхи: Верона медленно приходит в себя после страшной эпидемии, а маленький Парис нуждается в семье — и Эскал пускает на это всю свою энергию, физическую и душевную, справляясь с переменным успехом, но не позволяя себе даже и мысли, что эта задача может оказаться ему не по плечу. Он слишком хорошо понимает, что не имеет права подвести тех, кто вверен ему судьбой. Чувство одиночества впервые охватывает Эскала несколько лет спустя, когда на руках у него умирает любимая сестра, источенная какой-то мучительной болезнью — и тогда же в его волосах появляется первая проседь. Он обменялся бы с Барбарой местами, если бы только мог; но всё, что в его силах, — это забрать к себе двух её осиротевших сыновей, исполняя её последнюю просьбу, и вырастить как своих собственных, перенеся на них всю свою любовь. А ещё — скрывать свою боль так глубоко внутри, чтобы ни Меркуцио, мятежная душа, ни тихий, молчаливый Валентин не могли бы её увидеть; чтобы самому не думать о ней… Так легче. Да, так легче. И тем больнее новые потери; тем тяжелее — спустя десять лет — видеть недвижные тела племянников, погибших — каждый — по нелепой прихоти чужой вражды, и быть не в силах что-либо изменить… …тем страшнее оставаться в одиночестве?..***
Эскал проводит рукой по лицу, отгоняя нахлынувшие воспоминания. Валентин по-прежнему пристально смотрит на него исподлобья: те же огромные тревожные глаза, что были у Меркуцио, только не по-матерински зелёные — тёмные, чёрные почти; тот же скалигерский — как у Меркуцио, как у самого Эскала — излом бровей… — Ты всегда был один. Ты… Почему тебе не страшно? — Нет, — Бартоломео качает головой и находит в себе силы улыбнуться, глядя на своего единственного племянника и наследника; вновь опускает ладонь ему на плечо — и на этот раз Валентин вцепляется в неё мертвой хваткой, словно боясь, что, если он разожмёт пальцы, дядя исчезнет неведомо куда, как раньше — мать и брат. — Нет, дитя моё. Племянник глядит на него непонимающе, с испугом, со смятением, с надеждой; и Эскал сжимает его руку в ответ. — Я никогда не был один.