Моими глазами

У Амелиной длинными были не только ноги, но и язык (хотя — лучше бы юбки), и она успела вкратце рассказать Море про Антонову и то, что с ней случилось Айлс искренне не понимала, зачем Оксана пыталась навязать ей все эти подробности. Про то, что муж Антоновой после аварии сделал ноги. Про то, что дети остались практически без присмотра. Про то, что в глазах Рогозиной так и блестела жалость к подруге, когда она привозила ту в ФЭС. Эта информация забивалась в голову, оседала тяжёлым грузом. И, как бы Мора ни открещивалась, как бы ни отнекивалась, она теперь знала много. Больше положенного. Айлс не могла определить природу своих чувств. Но за этим её показным нежеланием, неприятием быть в курсе жизни совсем незнакомой блондинки было стремление. Стремление узнать всё. Каждую деталь, каждый момент взлёта и каждое место падения. Врачи не верили, что однажды Валя обретёт зрение. Что снова взглянет на своих детей и отметит, как сильно похожи они на неё. Что снова не только вдохнёт, но и увидит море. Что снова начнёт считать прекраснейшие в её жизни закаты. Но Мора сейчас, будто приобретя после встречи с ней дар предвидения, сама сделала прогнозы. Сама себе сказала, что чудесные синие глаза будут смотреть и будут ВИДЕТЬ. Видеть этот мир, который того, на самом деле, не заслуживает. Мора молилась, лишь бы произошло это как можно раньше. Айлс не испытывала такого даже с Джейн. Брюнетка тянула к себе, как магнит. И это можно было объяснить — она сильная. Она чисто физически настолько сильная, что тащит за уши или руки на себя. С Валей — внезапно — было иначе. Внезапно и то, что вообще что-то было. Внезапно и то, что к ней просто хотелось идти. Мора себя уговаривала, но отделаться от мысли, что раскинь Антонова перед ней руки — она побежит со всех ног, не могла. Она так и представляла эту картину: Валя всего лишь стоит, раскрыв свои объятия, а Мора заранее знает, что не будет противиться и подойдёт. И обнимет. И скажет, что ей нравится. Скажет, что ей тепло и отлично. Ещё Айлс теперь молилась, чтобы Валя чувствовала всё то же самое. И Антонова действительно чувствовала. Хотя, в отличие от Моры, не заостряла на этом своё внимание. Не делала акцент. В момент, когда она как-то сидела в кабинете Рогозиной, её больше занимал тот факт, что ей нашли замену. Что нашли какого-то другого патологоанатома, который сейчас обустраивается в её морге. Чувствовала ли она ревность? Да, чувствовала. Очень едкую, очень надоедливую. От неё жгло горло и под кожей, словно яд вгоняли в тело и разум раскалёнными иглами. Валя пыталась вспомнить, было ли так с Селивановым. Но не вспомнила. Потому что — не было. Его взяли ей сменщиком вместо Ромашина. Его взяли ей человеком, с которым они встречались, дай Боже, на новогодних корпоративах. И тут Антонова совершенно точно почувствовала разницу между «сменить» и «заменить». Она совершенно точно почувствовала, что её заменили. Она не видела глазами, но будто на уровне интуиции могла подтвердить тот факт, что Айлс была её подобием. Была копией, в которую, однако, творец добавил свои штрихи. Ей было противно от Моры, влетевшей в её шкуру и жизнь, в принципе. И ей было противно от себя, что она была жалкая. Ничтожная. Слепая. Иногда в ней какая-то защитная реакция срабатывала, и она отказывалась принимать то, что больше не полезна физически. Ей казалось, что она может горы свернуть, но — просто никто не просит свернуть горы. Потом Валя оглядывалась по сторонам и понимала, что оглядываться не на что. Точнее — она не видит того, на что можно было бы оглянуться. Она вообще ни черта не видит. С грехом пополам отличает тень от света, но этого мало. Этого всегда мало, если твой рабочий инструмент не только руки, но и глаза. Антонова всё не принимала свой недостаток. Она хотела с ним бороться, хотела всем назло просто взять и увидеть. А ещё иногда хотела вырвать себе глаза. Выреветь их в попытках успокоить свои душевные терзания. Ей было больно. И обидно. И темно. Так темно, что она даже сама в себе умудрилась заблудиться. — Почему именно американка? — бесцветным голосом спросила Валя, когда пауза в их диалоге с Галиной Николаевной себя уже исчерпала. — Султанов решил устроить обмен опытом. Сказал, что всем это будет полезно, — Рогозина пожала плечами. Валя этого, конечно, не увидела. Во всяком случае, наяву. Она разыграла эту сцену в своей голове. То, насколько хорошо она знала подругу, позволяло просчитывать её и её действия на миллион шагов вперёд. Антонова, пожалуй, не ошиблась, когда решила, каким именно образом начальница отреагирует на её следующий вопрос: — Всем? — блондинка иронично усмехнулась, на что Рогозина бесшумно фыркнула — да, Антонова угадала! — И мне тоже будет полезно? Эгоистка. Валя знала, что она — грёбанная эгоистка. Но слова лезли вперёд неё, и этот поток желчи, ненависти ко всему живому она остановить не могла. Не было ничьей вины в том, что произошла та авария. В том, что удар пришёлся на её сторону. В том, что стекло повредило роговицу так, что врачи чувствовали своё бессилие. Но для Вали — все были виноваты. Все. Каждый, кто когда-либо даже смотрел в её сторону, был виноват в том, что обстоятельства стеклись вот так. И первой и главной под раздачу попала Мора. Мора, которая просто приехала работать. — Какая она? — отчеканила Антонова. — Мора? — Рогозина побоялась выдохнуть. Побоялась сделать паузу, потому что Валя могла расценить это как угрозу. Поэтому полковник затараторила, будто в последний раз: — У неё отличные рекомендации из Бостонского офиса судмедэкспертов. В общей сложности, она провела... — Нет, — лицо Вали не изменилось: ни мускул не дрогнул, ни морщинка не разгладилась. — Какие у неё глаза? Волосы? Руки? Насколько она подходящая? Чтобы заменить меня. Рогозина злилась на Валю и ощущала, какими беспомощными они все сейчас выглядят. Являются. Они все — ФЭСовцы, Антонова. Все, кто увяз в этой истории. Но никто из них не способен даже чуточку это исправить. Подправить и залатать дыры. Валя хотела бы уйти гордо из кабинета подруги. Но ушла, держась за стены офиса. Натыкаясь на стены своего самолюбия у себя в голове. Глаза щипало от подступающих слёз. Глаза, которых лучше бы не было.