Моими глазами

Валя не спала ночь, другую. У неё из головы не выходил образ Моры. Точнее — то, что она успела себе представить, пока они пожимали друг другу руки. Пока обменивались никому не нужными, дежурными фразами. Валя с самого начала почувствовала изюминку в её голосе — акцент. Звучный, приятный, выхватывающий из шумной толпы в тёплые объятия. Её голос был безумно похож на музыку, а тембр напоминал какую-то давно забытую мелодию. Антонова не знала, какие переливы показались ей знакомыми, родными, но они точно таковыми показались — и это она уже объяснить себе не могла. Ещё блондинка почувствовала на Море букет ароматов, от которых её на первых порах даже немного поштормило. Её кожа почему-то казалась пахнущей персиком — таким, который далеко-далеко, под палящим солнцем и под аккомпанемент солёного моря, выбираешь на рынке. Бродишь весь день в поисках того самого, а он находит тебя сам и ты впиваешься губами, пробуя. Смакуя каждую крупинку его вкуса. От волос у Моры, возможно, немного пахло шоколадом с мятой. Антоновой нравились такие плитки горького шоколада, потому что они были необычными. Потому что выделялись среди тех, которые были то с фундуком, то с изюмом, то с карамелью. Она, конечно, не представляла себе, как выбирает Мору, стоя над прилавком. Но она бы определённо, при случае, выбрала именно американку. От — несомненно — дорогой дизайнерской одежды у неё пахло цветами: элегантными, статными. Знающими себе цену, как её себе знает Мора. Например, розы, которые всегда отказываются от упаковки, ведь прекрасны и без лишней мишуры. Например, лилии, что гипнотизируют и обезоруживают своими обволакивающими прикосновениями. Например, пионы, какие не любят повышенного внимания к себе, но постоянно с трепетом ждут своего часа. Сейчас, когда Валя не могла, но очень хотела видеть, весь мир состоял для неё из образов. Образов, которые складывались из проскальзывающих перед слепым взглядом теней, из близких и далёких звуков, из прикосновений — от хлёстких порывов ветра до приятных дружеских объятий. Но главное — из запахов. Мир Антоновой состоял из запахов, разных, калейдоскопически красочных. И с каждым днём они, похоже, становились для неё всё отчётливее. Всё резче и всё живее. Она больше не ориентировалась в своей реальности, если не чувствовала ароматов или зловоний. Если рядом ничего не пышило, не дышало, не давало возможности это понюхать. Всю жизнь женщина была чистым визуалом, теперь — что-то сродни парфюмеру. Именно так ей удалось узнать Мору, когда та совсем этого не ожидала. Антонова потом снова приехала в ФЭС. Снова беспричинно вспылила перед Рогозиной. Снова, чтобы остудить себя, сбежала, как всегда, прижимаясь к стенам. Она не знала, откуда это и зачем, но её неистово душили слёзы. Сама того не желая, она выдавливала из себя горечь, обиды, всю жалость, которой её когда-то одарили. Жалость, которую она испытывала сама к себе. Тонкости психологии были о том, что со слезами приходит успокоение. Что любая вода — это очищение, и когда она прокатывается по щекам, из организма выходят яды. Валя не верила в такие теории. Со слезами к ней приходила только большая злость на своё положение. Антонова замерла, склонившись над раковиной. Почему так знакомо запахло мятой? Да потому, что прямо за её спиной притаилась она. Мора. Айлс забыла дышать. Она смотрела на лицо Вали через зеркало и не могла оторваться. Не могла ни на секунду отвести взгляд и прекратить попытки поймать стрельбу васильковых глаз. Их высоковольтные молнии, их фатальные языки пламени. Американка считала детали и будто пыталась запомнить каждую: крошечный шрам под бровью, буйный румянец на щеках, укусы на губах. Она почему-то казалась недосягаемой. Она стояла рядом, но будто даже через зеркало, протягивая руку, никогда не сможешь до неё дотронуться. Антонова плакала, и в её глазах застыли последние слёзы, которые Мора невольно разделила с ней. От этой картины сердце Айлс внезапно подскочило к самому горлу, забилось там в лихорадке, а потом вернулось на место и... притихло. Оно не то растерялось в такой ситуации, не то разучилось болеть. Оно перестало мучить Мору, и та смогла вдохнуть полной грудью. Наверное, это её и выдало. — На мне узоров нет, — резко выплюнула Антонова и точно нашла через зеркало взгляд Моры. Та была готова поклясться, что блондинка посмотрела на неё. Прямо на неё, прямо в ту точку, где были её виноватые глаза. Словно бы Валя прозрела на доли секунд, чтобы только упрекнуть свою оппонентку в подглядывании. Подглядывать — нехорошо, любоваться — нормально. Ничего особенного! Эту разницу Мора даже со своим уровнем владения русским языком чувствовала прекрасно. — Прошу прощения, — аккуратно проговорила Айлс, но с места так и не сдвинулась. Она продолжала сверлить взглядом несчастное замызганное стекло, в котором видела лучшее отражение из всех — растрёпанная, обозлённая на весь мир, но чертовски привлекательная блондинка. Валя ощущала, как по спине, по плечам, по лицу ползут прикосновения. Непрямые, невидимые прикосновения, похожие на щупальца. Нет, они не приносили дискомфорта. От них в голове взрывались вспышки, тревожащие сознание. От них в голове играла до боли знакомая мелодия, название которой вот уже крутилось на языке. Валя на инстинктивном уровне помнила ритм и момент, где нужно вступить. Женщина фыркнула, склоняясь ниже над раковиной. Контакт с Морой теперь был односторонним. Ею всё ещё пахло вокруг, она всё ещё бродила по телу Антоновой беглыми кивками. Но Вале было плевать. В груди снова собралось так много ненависти ко всему живому, что она едва могла удерживать всё это внутри себя, в сердце. Хотелось кричать, чтобы знали все: она не в порядке. Она давно не в порядке, и никому, кажется, до этого нет дела. Они лишь пытаются неявно её жалеть и неинтересно строить планы на дни, когда она сможет видеть. Когда зрение вернётся, и ей уже можно будет всё: работа, друзья, отпуск. Она-то знала, что её срок — никогда. Н и к о г д а. — Вы так и будете стоять над душой? — Валя сжала руку в кулак, чувствуя непреодолимую досаду от того, что керамика раковины не пропускает её ногти насквозь. Что нельзя вонзиться ими, кроша камень, и выплеснуть на ФЭСовском имуществе свои эмоции. Бьющие. Бьющие через край и в лицо. Мора не поняла этого «стоять над душой». Но решила не стоять, решила подойти. Стук каблуков по кафельному полу заставил Антонову поднять голову. Она по инерции попыталась посмотреть в зеркало. Оно поблёскивало в свете ламп, и его блики — всё, что было доступно её зрению. От этого было немного... страшно? Мора приближалась. И Валю пугало то, что она даже очертаний, даже деталей фигуры её не может различить. Что она не знает, какая Айлс ростом, что отражается на её лице, насколько интимно она сокращает расстояние. Эта неспособность ориентироваться в мире, это ощущение, что ты — потерянный в собственной жизни, поднимало панику. Она накатывала на Валю волнами, частыми, громоздкими, едва ли поддающимися неопытному пловцу. Мора остановилась, когда между ними оставалось расстояние только в вытянутую руку. Потому что этого ей было достаточно. Потому что от этого что-то уже стало складываться в её голове. Сердце будто пропало из груди. — Ты пахнешь, как целый мир, — внезапно произнесла Антонова, сама не уследив за своими словами. Она тут же схватилась за губы, но было уже поздно. Русские говорят же: «Слово не воробей...». Значит, не просто так говорят. Значит, действительно не воробей. Айлс стояла за её спиной, и ей хотелось верить, что это она, именно она силой мысли заставила Валю сказать про мир. Возможно, эти слова были записаны у Моры на подкорках сознания, и она смогла их откопать. Смогла откопать сейчас, когда между ними зацепилась нескромная пауза. Вале на короткий миг показалось, что она увидела. Она увидела удивлённые, но удовлетворённые глаза Моры. Глаза, заставившие её успокоиться. Зелёного цвета глаза. Настолько зелёного, каких лесов в центральной полосе, конечно, не встречается.