Золотая пыль

      Тёплая цветочная вода с глухим хлопком раздвигается, и Юна выныривает в белый пар ванной комнаты, пропитанный приторной сладостью горных цветов. Кроваво-красные и ещё совсем не набравшие цвет, нежно-розовые, лепестки лодочками покачиваются в лужах на холодном плиточном полу и подрагивают на волнах в ванной.       Юна прикрывает глаза и снова с наслаждением погружается в воду. Каждая клеточка её тела пропитывается сладостью и теплом. Вода затекает в уши и нос, обволакивает кожу и, кажется, достигает костей и мышц, расслабляя последние до лёгкой дрожи. Волосы змеями опутывают шею и взметаются вверх.       Юна резко садится. Приятная слабость стекает с водой по телу. От макушки струится по волосам, прилипшим к коже, заливает глаза, срывается с кончика носа каплями на приоткрытые губы и горчит на языке. Юна морщится и осторожно раскрывает глаза. Ресницы слиплись от влаги, а под веками щиплет, и приходится совершенно по-детски растирать глаза кулаками.       Разъедающее пощипывание исчезает, и Юна может наконец посмотреть в белый дым.       И она снова по-детски трёт кулаками глаза, чтобы отогнать прочь дурман.       Силуэты брата и отца возвышаются над ней. Они ещё более реальные, более чёткие, чем раньше. Юна даже может различить тонкий шрам на брови брата, и лучи морщинок в уголках глаз отца.       — Не может быть, — шепчет, скрываясь под водой.       Вода заливается в горло, и Юна впивается пальцами в края ванной, чтобы вынырнуть. А потом долго и надсадно кашляет, сплёвывая воду, и с силой жмурится. Ей не хочется видеть брата и отца. Но и отвести взгляд от них она, увы, никак не может. Смотрит, как в детстве смотрела на яркие картинки в книжках: приоткрыв рот и почти не дыша. И только подрагивающие губы едва шевелятся, повторяя, как заклинание: «Не может быть! Не может быть. Неможетбыть… неможетбытьнеможетбытьнеможетбыть!»       Да только всё это — бессмысленно. И эти слова — глупые, детские, наивные — только травят душу, терзают сердце, вскрывая по новой едва-едва затянувшиеся раны. А призраки стоят в её ногах и внимательно оглядывают её. Смотрят так, как могли смотреть только они: Корни и папа. Корни недовольно хмурит светлые брови, касаясь взглядом острых голых коленей, выпирающих над зеленоватой поверхностью воды, поджимает тонкие губы и грустно вздыхает. И Юне кажется, что на его языке сейчас крутится излюбленная фраза: «Ты как будто из луча Юнары создана: растаешь при малейшем ветерке».       — Не растаю, Корни, — тихо хлюпает носом Юна и неловко улыбается. — Уже — нет…       И силуэты брата и отца почему-то расплываются, становятся нечёткими и мутными.       И Юна понимает, что надо, очень надо, чтобы они растворились в плотном тумане, исчезли навсегда из её сознания, из пространства. Но отпустить не может. Она не готова расстаться с ними навсегда снова. Но и жить, смотреть на них и не иметь возможности коснуться, обнять, услышать… Невозможно.       Юна жмурится, и горячие слёзы, колючие, мешаются со сладковатой водой и стекают по щекам. Пальцы, мокрые, дрожащие, и почему-то холодные, несмотря на то что уже с час греются в горячей воде, очерчивают кривые по щекам, и сердце подрагивает, а внутри всё трепещет и колется холодом под кожей. Противные мурашки бегут от плеч к пальцам ног, и Юна, обхватив себя за плечи, сползает под воду до самого подбородка. Папа обходит ванную и протягивает ладонь к Юниной щеке.       — Папа, — звонко роняет Юна, подставляя лицо отцовским пальцам.       Они проходят сквозь её кожу, лаская щёку теплом пара. Папа устало качает головой и чуть улыбается. И в его улыбке, такой болезненно родной, мешаются печаль, тупая, щемящая, и почему-то гордость и торжество.       — Ты обещал… — повторяет Юна в который раз. — Ты обещал не оставлять меня…       — Милая моя, — папа присаживается на колени и проводит пальцами по бортику ванной, но там, где должны были остаться следы, капли даже не колышутся, — я рядом. Здесь…       Его шёпот касается острых плеч, выглядывающих из-под воды, и Юна впивается пальцами в кожу, содрогаясь от внезапного холода. Корни стоит в ногах, скрестив руки на груди, и цыкает сквозь зубы, а потом бормочет, что его сестрёнка совсем не похожа на себя.       — А ты? — сквозь зубы прорывается нервный истерический смешок, и Юна, прикусив губу, молчит, лишь водит большим пальцем по гладкому дну ванны; слова вылетают неслышными выдохами: — Ты тоже уже не тот, Корнелий…       В грудь стучится холодная и колючая дрожь, и Юна протягивает руку к большому пушистому красному полотенцу, небрежно болтающемуся рядом на спинке стула. Резким рывком стягивает его и одновременно поднимается. Вода колышется, и волны выплёскиваются за борта ванной. Капли вдребезги разбиваются о розоватые плитки и кроваво-красные лепестки, а Юна отшатывается в сторону и вовремя упирается ладонью в бортик ванной, чтобы не упасть.       Пар окутывает её мягким теплом, словно вторая кожа. Но Юна всё равно дрожит. Даже когда разъярённо до покалывающего жара растирает полотенцем нежную кожу. Юна легко выскакивает из ванной, и ёжится, едва касается босыми ногами гладкого прохладного пола. Оборачивается, сама не понимая, что хочет увидеть.       Юна хочет, чтобы призраки брата и отца растаяли.       Но одновременно желает, чтобы они были рядом, стояли за спиной, положив сильные ладони на её хрупкие плечи и сжимая её крепкими пальцами, которым под стать носить Императорские перстни.       Папа стоит, заложив руки за спину, и внимательно оглядывает её, только что закутавшуюся в полотенце. А потом потирает щёку:       — Ты выросла, Юнара…       — Нет! — Юна вздрагивает, и полотенце опадает в ноги. — Папа, я не Юнара, я Юна… Юна! Твоя Юна… Правда?..       Корнелий нахально усмехается, и Юна знает, что в его остром уме созревает колкий ответ, полный яда. И Юна хочет его услышать так же сильно, как раньше не желала, чтобы Корни раскрывал рот и касался своими едкими комментариями её натуры: от внешности до характера. Но отец качает головой, не давая Корни вставить и слова:       — Ты стала совсем взрослой. И Юна тебе не к лицу, Ваша Светлость.       — Мне не к лицу «ваша светлость», — парирует Юна, снимая с крючка рядом с дверью лёгкий халатик персикового цвета.       Его ткань гладкая, приятная, насквозь пропахшая сладостью церемониальных цветов, струится по телу, заканчиваясь на коленях, покрытых пожелтевшими синяками, ещё не сошедшими после тех падений, в день смерти брата и отца, когда Юна теряла силы и координацию от трагичного известия. Юна запахивает халатик, скрывая чёрные трусы, и становится совершенно золотой. И действительно чрезвычайно похожей на последний луч Юнары, сверкающий золотой пылью, робкий, полупрозрачный и подрагивающий на грани исчезновения.       Юна кажется себе самой прозрачной и как будто нереальной — такой же иллюзией, таким же призраком, как брат с отцом, только более уродливым и неуместным. Большие синяки под глазами, боль в янтарных глазах, острые плечи, худые ноги, мокрые волосы, тяжёлыми потемневшими прядями прилипшие к коже и опутавшие шею, как удавка.       Юна распутывает шею и шумно вдыхает. А потом оборачивается, озарённая светлой мыслью:       — Папа, ты же ничего не видел, да? Пойдём, я тебе покажу! — Юна пытается по-детски схватить папу за руку, но ладонь лишь рассекает пространство, а сквозь пальцы просачивается лёгкий дымок. — Ой…       Юна рассеянно рассматривает ладонь, а потом прижимает пальцы к губам. Корни скрещивает руки на груди и рассеивается в воздухе, напоследок закатив глаза. Юна смотрит на отца, и руки сами собой складываются в умоляющем жесте на уровне неровно вздымающейся груди.       — Пойдём, папа? — голос дрожит, и Юна невольно всхлипывает.       Юна совершенно не похожа сейчас на Императрицу. Да и как она может быть Императрицей, если рядом с ней сейчас сам Император Элиодор, её отец? Сейчас она может быть лишь Юной, его дочкой, златокудрой девочкой, последним следом её матери в этом мире, его звёздочкой.       — Пойдём, — губы отца озаряет мягкая улыбка, и Юна с облегчением выдыхает, запрокидывая голову назад.       Ей бы разогнать прочь дурман и отправиться спать, чтобы избавиться от боли потери и молочного тумана в сознании, но она распахивает настежь белую разбухшую дверь с золотыми ручками, обжигающими холодом снаружи, и босиком бежит по полупустым коридорам левого крыла дворца.       Юне кажется, что показать отцу дворец, который, в общем-то, не изменился за дни его отсутствия, — отличная идея.       Хорошо, что левое крыло сейчас практически пустует: иногда проскользнёт тенью какая-нибудь безмолвная служанка или придёт Мелейра, чтобы вручить Юне планы на остаток дня. Но их Юна не боится — она боится суровых министров, входящих в Великий Совет (а больше всего — Фрейса!), боится иностранных дипломатов, прибывших вчера и сейчас изучавших их традиционную кухню вместе с расписанием индивидуальных встреч.       И Юна говорит это всё отцу, пока босиком идёт по безмолвным коридорам, оставляя за собой мокрые следы. Папа молча скользит по воздуху за ней, но Юне не нужно оборачиваться, чтобы знать, что он здесь, рядом с ней. Она ощущает его тепло, его руку на своём плече, когда замирает перед блестящей дверью из красного дерева с завораживающе чёрной ручкой — дверью отцовского кабинета.       — А тут твой кабинет, пап, — под лёгким движением ручка едва слышно щёлкает, но Юна не торопится открывать дверь. — Он должен был стать моим, но я… Я не буду здесь. Мой кабинет будет там, в правом крыле. Его уже строят. Только… Можно я возьму твой глобус и твой стол, пожалуйста?       Юна оборачивается и смотрит на отца с улыбкой, практически не чувствуя слёз, что снова медленно катятся по щекам, срываясь под ноги обжигающими капельками.       Ей бы пора уже отучиться плакать и смириться, отпустить, да только она не может. Лишь крепко сжимает дверную ручку, подавляя желание броситься отцу на шею и обнять его крепко-крепко, и твердит себе: «Это иллюзия, Юна. Очнись!» Руку сводит судорогой до дрожи, и дверная ручка раздражающе потрескивает.       — Вы ушли, а я осталась… Это нечестно. Нечестно. Нечестно! — Юна хмурится и встряхивает головой.       И слёзы как будто мгновенно высыхают. Исчезают отчаяние и боль — остаётся лишь гнев. Отец с братом не должны были оставить её вот так. Просто не имели права!       — Вам легко. Вам легко! Гораздо легче, чем мне… — Юна трясётся и крепче сжимает ручку, так что вырезанные на ней узоры впиваются в кожу до боли. — Папа, ты не представляешь, как мне тут тяжело!       — Ваша Светлость! — голос, громкий, чужой, и, кажется, мужской, заставляет Юну вздрогнуть и резко отпустить ручку.       С оглушительным щелчком она возвращается в исходное положение, а Юна проскальзывает вдоль стены к маленькому столику с тяжёлым металлическим канделябром.       — Ваша Светлость! — обладатель голоса показывается из-за угла и замирает шагах в пятнадцати от Юны.       И Юна, к своему ужасу, узнаёт его.       Тот самый парень с чёрными Сафрарскими глазами и Виэрским взглядом.       — Ваша Светлость! Мне сказали, что я могу вас найти здесь.       Юна по привычке оборачивается к отцу и хочет спросить разрешения уйти, чтобы оставить гостя и отца решать государственные дела, но прикусывает язык после слова «я».       Отца больше нет.       Нет больше Его Светлости.       Есть Её Светлость. Есть она.       И хочется плакать от собственной глупости.       Ты сильная…       Голос отца вдруг становится далёким и как будто глухим, а силуэт растекается в воздухе, рассыпается крупицами золотистого сияния.       — Ваша Светлость, — парень идёт слишком решительно и хмурится. — Что с вами?       Рука рефлекторно сжимает ножку подсвечника и сдёргивает его со столика с противным скрежетом.       — Что вам нужно? — голос дрожит, как и всё внутри Юны.       Ей чудится заговор. Чудится недоброе сверкание в чёрных глазах.       — Я хотел поговорить с вами, Ваша Светлость… — парень замирает в пяти шагах от Юны и теряет дар речи.       Его внимательный взгляд скользит по хрупкой фигурке, дрожащей от холода и отчаяния, и замирает на пальцах, до побеления сжимающих канделябр. А потом его ноздри широко раздуваются, втягивая сладковатый запах, ореолом окруживший Юну после ванны.       — Этот запах… — бормочет парень, и взгляд его упирается в стену на уровне Юниного уха. — Этот запах… Это те самые цветы, да?       — Это санхары… — настороженно отвечает Юна, и дыхание застревает посреди горла, когда юноша впивается взглядом в её глаза. — Ч-что? Ч-что вам нужно?       — С кем вы говорили? — в голосе звучит металл и жёсткость.       — Пойдите прочь! Я сейчас позову охрану!       — Я и есть Охранник из Императорской Гвардии, — юноша очерчивает пальцем золотой круг значка на груди. — И я пришёл по поручению Её Сиятельства Мелейры.       — Что? — вопрос слетает с языка, пока Юна пытается осмыслить ситуацию.       Подсвечник по-прежнему крепко зажат в руке, и Юна не намерена с ним расставаться. Она не готова доверять ещё кому-то в этом дворце, кроме Мелейры и призраков отца и брата. А этот охранник непозволительно близко к ней.       — С кем вы говорили, Ваша Светлость? — охранник снижает тон голоса, так что от вопроса Юна покрывается мурашками.       — Пойдите прочь. Его всё равно уже нет, — Юна мысленно даёт себе пощёчину за неосторожно брошенную фразу и надеется, что охранник не поймёт, о ком речь.       И юноша действительно замирает на миг, давая Юне шанс броситься прочь, в спасительную ванную комнату, в тепло, сладкий запах пара, к силуэтам брата и отца. Но она не пробегает и десятка метров, когда слышит мягкие торопливые шаги за спиной.       — Назад! — Юна резко оборачивается, так что полы халата взметаются вокруг её ног ярким золотым диском.       Рука с канделябром замирает подле щеки охранника, но тот даже не отшатывается. Лишь нижнее веко нервно дёргается, да двигается кадык.       — Что вам надо от меня? Почему Мелейра не пришла сама? Почему здесь охрана, в конце концов? — запястье сводит болью, и Юна морщится, а подсвечник подрагивает в руке.       — У Её Сиятельства дела, — юноша объясняет спокойно, глядя ровно в глаза Юне, и в его взгляде по-прежнему восхищение ею. — И, я полагаю, дело в вашем увлечении санхарами. Её Сиятельство не могла не заметить, что вы общаетесь с покойным Императором.       Юна вздрагивает, и канделябр опускается чуть ниже. Она хочет спросить, откуда охраннику всё известно, но он как будто знает её вопрос заранее. Спокойно, голосом, который отчего-то умиротворяет, он говорит, что видел, как она обернулась за спину после фразы «Ваша Светлость», что понял, что это кабинет покойного Императора, что уже встречался с побочным эффектом от сладкого запаха санхаров. А потом крепко сжимает Юнино запястье тёплой рукой. Мозолистые пальцы куда-то надавливают, и подсвечник с грохотом падает из рук.       Свечи разлетаются белой крошкой. А в Юниной голове звенит.       «Это всё цветы? — она судорожно вдыхает. — Нет. Не может быть! Это не могут быть цветы! Это не цветы! Это отец с братом! Это не могут быть цветы…»       Она твердит себе одно и то же, позволяя охраннику подхватить её под руки и вести по коридорам дворца. Сейчас они кажутся бесконечно холодными, невыносимо немыми и колюче чужими, словно бы пытающимися оттолкнуть её, Юну, прочь. А вот руки охранника, тёплые, крепкие, и взгляд, внимательный, чуткий, кажутся знакомыми.       Мысли мешаются в голове, пока охранник не доводит Юну до кровати.       Одеяло валяется в ногах, подушки хаотично разбросаны по мятой простыни — Юна с утра запретила служанкам входить в свою комнату, чтобы не портить себе выходной.       Сегодня она должна была расслабиться и позволить воде смыть с неё отчаяние и усталость.       Но стоит Юне коснуться прохладной гладкой ткани простыни, как тяжесть статуса Императрицы наваливается на её плечи. И Юна закрывает ладошками лицо, шумно выдыхая.       Она уже не плачет: нечем, да и не за чем. Не за чем показывать свою слабость перед охранником.       Он стоит рядом с кроватью, а потом вдруг присаживается на одно колено у ступени и тихо шепчет:       — Позвольте мне сказать, Ваша Светлость.       — Идите прочь, — бубнит Юна сквозь плотно сомкнутые ладони, — вы забрали у меня отца!       — Забрал не я и не сегодня, — юноша говорит твёрдо, и, отняв руки от лица, Юна видит, как он хмурится. — Не стоит поддаваться иллюзиям, Ваша Светлость. Это опасно. Вы можете просто не выпутаться потом из них.       — Да что вы можете понимать!       — Я понимаю, — юноша перебивает Юну и смотрит так пристально, так тепло, с таким отчаянием, что Юна узнаёт в нём себя. — Я часто терял близких, Ваша Светлость. Мой брат погиб во время одного из походов. Мой отец погиб за месяц до рождения сестры. Моя матушка… — юноша неопределённо взмахивает рукой и прикусывает кулак.       И Юна почти физически ощущает его боль и почему-то хочет погладить его по жёстким волосам цвета её любимого горького шоколада, но сдерживается. Лишь впивается ногтями в колени. Они сидят в тишине, переживая снова боль своих потерь, а потом юноша приглаживает причёску и вздыхает:       — Я признаюсь вам честно. Вам и только вам, Ваша Светлость. Я тоже пытался забыться. Увеселительными напитками, нектаром санхаров. И мне казалось, что я счастлив, что моя семья рядом со мной. А потом эффект проходил, и я снова оставался совершенно один. И каждый раз как будто заново переживал эту боль. И тогда я понял: чем сильнее пытаешься забыться, чем сильнее ищешь встречи, тем прочнее образы поселяются в сердце. И тем сложнее отпустить.       Юна проводит указательным пальцем по нижней губе и, закусив его кончик, задумчиво бормочет, глядя, как последние за день лучи Суррены играют с золотой рамой её зеркала:       — У меня целый штаб министров, которые должны давать умные советы. Но самый мудрый совет за последние дни я получила от вас.       Юна переводит взгляд на юношу, он застенчиво потирает шею, а потом медленно поднимается и направляется к двери. Положив ладонь на ручку, он вдруг оборачивается и ободряюще улыбается. Улыбается уже не как охранник — как обычный юноша. И со знанием дела советует:       — Спите, Ваша Светлость. Вам сейчас лучше вздремнуть.       — Благодарю, Арий.       Имя военного всплывает в сознании внезапно, но Юна ни на секунду не сомневается, что перед ней тот же молодой солдат, что год назад собой закрыл грудь отца от ядовитой стрелы.       Арий замирает у приоткрытой двери.       — Вы знаете, как меня зовут?       Юна самодовольно усмехается, накручивая влажный локон на палец:       — Я не могу не знать имя того, кто спас моего отца ценой своего здоровья.       — Жаль, что этого не случилось во второй раз, — Арий хмурится и помрачневший выходит.       — Зато вы спасли его дочь! — кричит вдогонку закрывающейся двери Юна; ей почему-то кажется, что Арий должен это знать. — И ни он, ни я, вам этого не забудем!       Дверь захлопывается, и Юна падает спиной на мягкую кровать, раскидывая руки в стороны. Веки смыкаются сами собой, погружая Юну в блаженную черноту.       И только губы исступлённо шепчут: «Я отпущу. Я отпущу. Я отпущу!»