Золотая пыль

      Закрывающаяся дверь хлопает слишком громко, и Юна сипло сквозь зубы втягивает воздух и задерживает дыхание, вжимаясь в холодный мрамор стены. В коридорах по-прежнему тихо, и Юна расслабленно ссутуливается, а потом делает осторожный шаг от порога покоев. Полумрак липкими мурашками отзывается на голой коже, и Юна обхватывает себя за плечи, сжимаясь, кажется, втрое, стоит, позволяя глазам привыкнуть.       Здесь не так светло, как в покоях, озарённых благородным голубовато-серебристым светом Ленора — на ночь слуги опускают тёмно-красные плотные портьеры на высоких витражных окнах, погружая коридоры дворца в угрожающе красноватый сумрак. Единственное спасение от непроглядной тьмы — слабо трепыхающиеся желтоватые огоньки свеч в тяжёлых канделябрах, один из которых Корни недавно уронил себе на ногу, и всё ещё ходит, прихрамывая и чуть подволакивая правую ногу.       Юна сдавленно фыркает в кулак и делает решительный шаг вперёд. Ей кажется, будто сумрак расступается, давая дорогу ей, Императорской дочери, будущей Первой леди двора, самой Юнаре, дочери Элиодора, но босая нога слишком громко шлёпает по гладкому холодному полу, так что приходится замереть. Флёр власти слетает, и Юна туго сглатывает.       Главное условие их с Корни спора: обойти весь дворец, украсть с кухни из-под носа шефа любимое лакомство друг друга, положить его в комнаты друг друга и вернуться обратно. В абсолютном сумраке. Без свечей. Не попавшись.       Идя вдоль стены и прощупывая подрагивающими то ли от холода, то ли от азарта, то ли от зябкого страха, пальчиками трещинки старины, Юна ёжится и думает, как могла согласиться на сумасбродное предложение брата.       «Наверное, просто давно не шалили вместе», — пожимает плечами, и замирает.       В конце коридора слышатся глухие шаги башмаков слуг, особенных, на мягкой подошве, а тёмные стены освещает бледно-оранжевый прыгающий круг.       Сердце ухает в пятки, Юна лихорадочно крутит головой по сторонам и не находит ничего лучше, чем спрятаться под ближайший столик с канделябром. В свои четырнадцать она очень маленькая и худенькая, поэтому легко умещается там.       Мимо проходит служанка. Она идёт медленно и лениво, беспрестанно зевая и едва-едва раскрывая глаза: до полуночи, когда весь замок погрузится в кромешную тьму и крепкий сон, остаётся совсем немного. Длинные юбки её простого платья волочатся по полу и задевают босые пальцы Юны. Сдавленное попискивание замирает поперёк горла и выходит каким-то тонюсеньким вздохом, отдающимся слабой вибрацией в груди.       Служанка замирает и рассеянно оглядывается.       Юна поджимает ноги, которым почему-то холодно, и по-детски жмурится.       Секунды тянутся медленно, а потом служанка уходит.       Юна не раскрывает глаз, пока глухие и чуть пошаркивающие шаги, не затихают. А потом ещё какое-то время сидит под столом, натягивая коротенькую ночнушку на середины голеней, и подрагивая от пережитого ужаса.       «Надо будет рассказать Корни…» — Юна с радостью выскакивает из-под стола.       И тут же замирает.       Все свечи погашены, как всегда за четверть часа до полуночи. И если бы не мощное сияние Ленора, пробивающееся через плотные портьеры пугающим цветом, Юна не увидела бы ничего.       Да Юна уже и не хочет видеть: хочет махнуть рукой на данное брату слово и вернуться обратно, в тёплую комнату, в кровать, на которой валяется книжка с легендами.       Юна сжимает руки в кулаки, и короткие ноготки впиваются в кожу. Она не отступит.       Императорская семья не отступает.       Не отказывается от своих слов.       Она идёт вперёд.       И Юна делает шаг, развязывая банты на лёгком розовом халатике. Рукава соскальзывают до середин ладоней, и волоски на предплечьях встают дыбом.       — Просто идти, не думая ни о чём, — бормочет Юна себе.       Полушёпот, чуть подрагивающий, расстилается в тишине зловещим шипением, и Юна невольно подпрыгивает.       Юна идёт. Идёт твёрдо, решительно, стараясь не смотреть на собственную тень, которая на багровых стенах кажется зловеще чёрной, как могильная плита матери.       В сознании совершенно не кстати всплывают обрывки легенды.       

В ночи, когда Ленор наберёт полную силу, в богатых домах восстанут души рано ушедших, да пойдут бродить по сумрачным коридорам, ища тех, кого любили, чтобы напомнить о себе ласково. Или же виновника своей смерти, чтобы отомстить.

      Холодок стелется по широкому коридору, щекоча босые пятки, и Юна поспешно хватается за колонну около главной лестницы. Жмурится.       — Это легенды, легенды… Из-за тебя у нас теперь нет мамы!       Голос Корнелия, ещё тот, совсем детский, не ломаный, входит в сознание белым наточенным клинком. И Юна содрогается от нахлынувшего липкого ужаса, от которого — мороз по коже.       — Легенды-легенды-легенды, — повторяет Юна одними губами.       И повторяет это слово снова и снова, осторожно и медленно спускаясь по лестнице. Жёсткий ковёр почему-то впивается в ступни мелкими осколками до обжигающей боли. Юна охает, закусывает губу и жмурится до слёз в глазах.       — В каждой легенде скрыта истина… — чей-то шёпот, больше похожий на шорох, раскатом грома прокатывается по пустой зале.       Лестница ведёт в темноту. Бордовый сумрак растворяется в черноте, лижущей ступени волнами, как в порту на пристани.       — Ты убийца? — снова рокочет тьма.       — Нет! — слово, громкое, звенящее, вырывается из солнечного сплетения.       — Врёш-шь…       Шипение кажется совсем близко, и Юна пытается бежать прочь, забыв об осторожности. Но мгновенно запинается и падает на ступени. Колено рассекает жгучей болью, но Юне всё равно.       Она бежит вперёд, припадая на правую ногу, и чувствует, как из колена по ноге струится тёплая кровь.       Завтра с утра придётся либо натягивать неудобные чулки, либо придумывать объяснение для Мелейры, откуда у неё такая ссадина на колене.       Юна фыркает.       В груди что-то клокочет и бьётся жаром, который поднимается всё выше и выше, к горлу, грозясь вырваться не то криком ужаса, не то истерическим смехом, не то плачем отчаяния.       А шёпот почему-то не прекращается.       И Юне кажется, что это шепчет не душа, не что-то или кто-то — это шепчет дворец.       Каждая дверь, каждая стена, каждая трещинка хочет схватить её и утащить за собой.       В середине коридора маячит слабенькое сияние, и контуры столика на гнутых ножках, канделябра на нём и теней на стене становятся явственнее.       Юна бежит.       Желтоватый свет пробивается из-под двери, расползаясь по полу и потолку тонкими лучами, как будто сотканными из воздуха.       Юна не думает: она действует.       — Остановись! — шёпот дворца почему-то вдруг приобретает мужской голос.       Но Юне некогда об этом думать — она наваливается на ручку двери, и она с щелчком распахивается.       Юна тяжело падает на левое колено на пороге, и светлые волосы шторками закрывают лицо, по которому почему-то катятся слёзы.       Сердце бьётся часто-часто, и пальцы, холодные, бледные, тонкие, дрожат.       — Юна? Что ты тут делаешь? — в голосе отца нет негодования или угрозы — искреннее недоумение.       — Прячусь, — выпаливает Юна, оборачиваясь на дверь и тяжело поднимаясь. — Ой…       Осознаёт ситуацию она почти сразу же, и стыдливо заправляет пряди за уши, готовясь оправдываться.       Да только папа лишь обречённо вздыхает, откладывая в сторону ручку и какие-то записи, и скрещивает руки на груди. Его губы растягиваются в небрежной полу-усмешке:       — Опять поспорили с Корнелием?       Юна молчит. Не хочется выдавать брата, который вместо того, чтобы готовиться к завтрашнему Великому Совету, бегает по мрачным коридорам ночного дворца, — то, что отец простит ей, Юне, ни за что не простит Корнелию, будущему Императору и голосу Виэры.       — Я просто… Перечитала легенд.       Это практически правда. И Юна поднимает на отца глаза, широко распахнутые, абсолютно честные, со склеенными от слёз ресницами.       — И что они тебе говорят? — папа медленно поднимается и, заложив руки за спину, вальяжно обходит комнату, мимоходом покрутив глобус.       Модель планеты крутится вокруг оси с умиротворяющим шуршанием, и Юна невольно шмыгает носом.       — Души умерших в полную силу Ленора восстают и ищут виновника своей смерти. — Папа молчит. Молчит мучительно долго, гипнотизируя глобус взглядом, и Юна решает нужным добавить: — А за мной приходит мама.       — Не смей, — на пальце, остановившем вращение, блестит императорский перстень с печатью. — Что мы с тобой говорили об этом? Юна…       Отец в два широких шага подходит к Юне, дрожащей то ли от пережитого страха, то ли от стыда, и мягко проводит ладонью по плечам. В его глазах Юна замечает слёзы, прежде чем оказывается утянута в крепкие объятия.       — Ты моя звёздочка, Юна. Твоя мама… Она знала, что может погибнуть, если родит тебя, но решилась. Потому что любила тебя и меня, — папа гладит большой ладонью её голову и осторожно целует в макушку.       — Прости, — пищит Юна, обвивая крепкую отцовскую шею руками, и трётся щекой о его бороду.       Она просит прощения за всё: за сбитые колени, за дурацкую выходку, за то, что помешала работать, за глупую веру в легенды, за детский испуг, за то, что винит себя…       — Не прощу, — усмехается папа и крепче прижимает её к себе. — Ты моя Юнара, Юна. Мой рассвет, моё тепло, моя золотая звёздочка.       Дверь резко распахивается, и папа вздрагивает, а Юна оборачивается.       На пороге стоит Корни, взъерошенный, с куском старой бумаги, зловеще шуршащим в кулаке, в одних ночных трико, и медленно покрывается красными пятнами.       — Я… Сестрёнка… Ты…       — Корнелий, — голос отца суров и холоден, а Юне почему-то хочется улыбаться, — ты нарушил режим, напугал сестру, не приготовился к совету…       — Папа, прости… — Корни выпускает из рук лист бумаги и взъерошивает волосы. — Ну это же шутка была, скажи, сестрёнка?       — Ха-ха-ха, — саркастично отзывается Юна. — Шутка — это когда смешно всем, а не только тебе.       Брат хочет сказать что-то ещё, но отец качает головой и заявляет, что Корни ждёт три дня в собственной комнате наедине с учебниками по политике и дипломатии. И никакого шоколада.       Корни мрачнеет, и Юне бы посочувствовать ему, но наружу почему-то рвётся торжествующая улыбка. Поцеловав в щёки папу и брата, Юна желает им спокойной ночи и спешит в свои покои, прихрамывая.       И красный сумрак уже не пугает.       И в тёмном дворце как будто тепло.