Иначе

      Цветовая палитра этого города успела измениться за считанные дни, перейдя от смеси зеленого и коричневого с пестрыми вкраплениями к нежности розового и белого, словно воздушные газовые занавеси были накинуты чьей-то невидимой рукой на парки и засаженные деревьями улицы. Киото в цвету — это не просто слова, не просто картинка на открытке или вид из окна рядового японца — это вихри лепестков, ласковый ветер и дурманящая сладость в воздухе; это отдельный мир, это город весны, нежности и удушающе-трепетного счастья, щекочущего под ребрами и низ живота, это улыбки сквозь слезы, посвященные солнцу — еще бледному, будто старается подражать белизной вишневым деревьям и диким яблоням; это целая эпоха, которой суждено вскоре закончиться.       Вэй У Сянь глядит с мечтательной улыбкой в окно, в сотый раз, наверное, отвлекаясь от акварельного ватмана перед собой, задерживает кисть над бумагой на несколько взглядов на ряд вишен, растущих у железнодорожных путей и будки на переезде, которую видно из его окна.       На бумаге в голубой и розовой дымке, с книгой сидя под цветущим деревом, изображен молодой мужчина в белом ханьфу, с длинными волосами, частично собранными на затылке, и бесконечным умиротворением, отраженном на его лице. Свободные пряди волос и длинные концы обвязывающей лоб белой ленты развеваются от набежавшего ветерка, у ног вихрятся уже опавшие лепестки. Дерево все еще остается бледным карандашным наброском — лишь цветы да фигура на траве имеют цвет, и У Сянь мешает в палитре новый цвет, когда воздух, наполненный далеким шумом мегаполиса, доносящегося сюда, на окраину города, разбавляется фортепианным перебором клавиш на фоне гитарной тяжести. Мужчина удивленно оглядывается назад, откладывает кисть, ставит на подставку палитру и идет на звук. Телефон находится не сразу, а лишь после того, как он перерывает рюкзак, буквально вытряхивая из него все содержимое, а после выворачивает карманы джинсов. Его любимая, незабвенная Tizzy Bac уже начинает первый куплет "Tennessee cha cha", но ее прерывают.       – Алло, шицзе, привет.       – А-Сянь, почему до тебя в вейбо не дописаться? – раздается в трубке мягкий женский голос.       – А, это… Я удалил приложение. Прости, если заставил волноваться, шицзе.       Интонация мужчины плавно перетекла в интонацию оправдывающегося ребенка, и в трубке послышался тихий смех.       – У тебя все хорошо? Полгода, А -Сянь. Нет, больше, – добавила женщина после секундной паузы. – Ты мне звонил, когда уезжал из Сеула.       – Не волнуйся, ты же знаешь, я большой мальчик, и сам со всем смогу справиться, – смеется У Сянь, усаживаясь на диван — в небольшой промежуток между сваленными бесформенной грудой джинсов и развороченным рюкзаком.       – Знаю, знаю… И не я одна о тебе беспокоюсь.       – Дядя Цзян?       – Вот он как раз-таки совершенно уверен в том, что ты большой и самостоятельный, – смеются в трубке.       – А кто?       – Си Чэнь. Спрашивал, выходишь ли ты там из этой адской смеси запоя и депрессии.       – Из запоя я вышел еще до отлета в Корею, так что пусть не чешет! И у меня не депрессия, а кризис.       – А-Сянь, – вновь тихо, но твердо зовет женщина, и У Сянь, тяжело вздыхает, будто без слов признаваясь этим вздохом во всем.       – Правда, не волнуйся, шицзе. Я снова рисую.       – Ты и в Сеуле рисовал заработка ради. Так ты рисуешь или рисуешь? – Рисую, шицзе. Правда. Сейчас, подожди…       Мужчина поворачивается к вывернутому содержимому рюкзака, достает наушники, спешно распутывает их и подключает к телефону.       – Что бы тебе показать… Сейчас, я вейбо обратно установлю, там тебе скину.       – Хорошо, Сянь-Сянь.       В голосе женщины слышна улыбка, и сам У Сянь не может не улыбаться этому.       Он еще некоторое время что-то нечленораздельное мычит себе под нос, шумит упругими акварельными листами, перебирая один за другим, делает фото, и наконец снова заговаривает.       – Вот, смотри.       В трубке какое-то время повисает тишина, а после — удивленный вдох.       – Копия Ван Цзи. Лицо — точно копия. С ума сойти...       – Какого Ван Цзи? Мелкого Ланя что ли?       – Да, его. Он тут вернулся из Японии пару месяцев назад. Доучился… О, ты с ним не виделся случайно? А то ну правда…       – Нет, шицзе, это не конкретный человек, это просто образ, который пришел в голову. Первое, что я действительно рисовал, – с едва скрываемой горечью произнес У Сянь.       – О… Ну ладно. А то думала, вдруг виделись, и вот… Но правда похож. Так вот, я же тебе так и не сказала: Си Чэнь тебя и ищет из-за Ван Цзи как раз. Не только из-за него, конечно, но и из-за него тоже.       – Так ты совсем не волновалась за меня, а позвонила только из-за Си Чэня? – обиженно воскликнул молодой мужчина.       – А-Сянь, ты знаешь, что это не так.       – Ох, ладно, ладно. Так что там Си Чэнь?       – Он хочет выпустить полнометражное дунхуа…       – А я тут при чем? Художников мало что ли?       – Таких — мало! Ван Цзи просил найти именно тебя. Говорит, что ни один не сможет в этом дунхуа то, что можешь ты. Ну, стиль и все в этом роде…       – Что там за дунхуа они делать собираются?       – В библиотеке была найдена забытая в хранилище на неизвестно сколько рукопись девятого века. В ней говорится о даосском монахе и поэте. Любовь, мятежи, месть — в общем, все довольно драматично, но цепляюще. Я ее читала. Ван Цзи сфотографировал рукопись. Возможно, история рассказана самим монахом, возможно, кем-то из его близких, кто был в курсе всего…       – Типа, Си Чэнь решил еще больше выйти за рамки, чем с теми короткометражками? – хмыкнул У Сянь.       – Значительно больше.       – Так выходит, вернулся младший братец с Японии, и он решил сразу замутить проект и дать ему профессиональный старт? А кто инициатор?       – Документ Ван Цзи нашел. Его заинтересовала эта история. Сказал, что на ее основе можно развернуть нечто достаточно мощное в эмоциональном и идейном плане.       Мужчина на это задумчиво промычал, затих на какое-то время и снова заговорил.       – А кто он вообще, этот Ван Цзи? Ну, чем занимается? Сколько ему?       – Ему в августе двадцать два будет. И…       – Совсем салага, – фыркнул У Сянь в трубку, перебив сестру.       – Не злорадствуй и не насмехайся.       – А я и не насмехаюсь. Я завидую. Ну так чем он там занимается?       – Пишет он. Отучился на сценариста.       – И ему надо вот прямо меня?       – Ага. Да и Си Чэнь по тебе соскучился. Говорит, что с ваших короткометражек ни с кем работа так круто не шла, – весело говорит женщина, делает паузу, из-за которой У Сянь напрягается и едва не вжимает правый наушник в ухо. – А еще я теперь женщина свободная, так что буду работать с вами.       – В смысле? Ты же самый крутой аниматор в своей студии! Ты уволилась? Или что? Что случилось? – с каждой фразой все взволнованнее повышал голос У Сянь, пока его не одернули привычно тихим «А-Сянь».       – Уволили меня. У директора зятек нарисовался. Ну, и он и подсидел меня. Козлина.       – Павл… Цзы Сюань твой знает?       – Сказала, что ушла сама, хочу в проект к Си Чэню. Блин, вовремя же он решил это все делать. Прямо удачное стечение обстоятельств. Хм, надеюсь, это не он сговорился с моим директором, чтоб меня турнули и можно было утянуть меня к себе? Шучу. Нет, Цзы Сюаню я не собираюсь говорить. Не хватало тут только битвы корпораций из-за какого-то аниматора. Что ты, не знаешь его? Гордости — вагон и маленькая тележка.       – Ох, шицзе… – вздыхает мужчина и качает головой.       – Я знаю, кто я, А-Сянь. Ну так что? Почти вся старая команда в сборе. Помнишь нашу первую совместную работу? Разве не здорово вернуть те времена, а? Тем более сейчас у нас больше опыта и возможностей.       – Ты не оставляешь мне выбора, жестокая женщина. Значит, снова горстка повернутых энтузиастов и дунхуа из говна и палок: сам нарисовал — сам озвучил?       – А-Сянь!       – Прости-прости, – смеется У Сянь, неосознанно сжимая на груди футболку от нахлынувшего новой теплой волной чувства забытого счастья и заполненности жизни, которые он успел потерять за последние два года.       – Си Чэнь спонсоров нашел и новое оборудование поставил. Хотя насчет озвучки, да, так и планируется, если начистоту. Бюджет не позволит найти еще и сейю.       – Я посмотрю билеты сегодня и договорюсь с арендодателем.       – Мой милый Сянь-Сянь. Напиши потом номер рейса, дату и время. Я пока у тебя дома приберу.       – Спасибо, – тихо проговаривает мужчина, – И за то, что позвонила. Спасибо.       – До встречи.       На балконе у ног стоит полупустая упаковка удона из ближайшей лапшичной и чашка кофе, с другой стороны, чуть в стороне — пустая пепельница. У Сянь отпивает еще глоток из чашки и откидывает назад, прислоняясь спиной к сероватой штукатуреной стене. Это место за прошедшие месяцы стало совсем родным. Он видел, как эти улицы блестели серым от дождей и были засыпаны редким снегом зимой, видел как оттаивала земля и растения просыпались от зимнего сна, а теперь наблюдает бурное цветение этого города. Здесь он смог найти успокоение — не освобождение от ничем не объяснимой тоски, не возрождение его утомленной души из пепла, подобно фениксу, но успокоение. Он помнит, запах табака и мороза того утра, когда проснулся с первым спустя почти год пустоты желанием творить. Оно горело лазурью неба и ослепительным блеском солнца, оно искрилось в мелких снежинках, жгло грудь и разбирало дрожью руки. Тот единственный образ, который он месяцами рисовал акварелью или тушью — передать его чем-то другим было преступным. Сколько дней и недель он пытался передать на бумаге то, что ощущал: не только образ, а именно чувства, атмосферу, запечатать в одном моменте и нежность, и счастье обретения, и боль, и сожаление, и восхищение. Один и тот же образ: молодой мужчина с холодным и прекрасным, как цветущая слива в снегу*, лицом, с длинным развевающимися на ветру волосами и лентой, обвязанной вокруг головы, в белых одеждах, босой и с пальцами рук, запачканными тушью, которая, казалось, давным давно въелась в его кожу и уже не отмывалась; он медленно шел навстречу по пропитавшимся кровью и лимфой камням, а за его спиной восходило огромное, кроваво-красное солнце. Солнце Японии. Таким У Сянь и запечатлел этого человека впервые. И после этого последовала череда набросков, полноценных рисунков, стилизаций тушью — и везде один и тот же человек, одно и то же лицо: на той же скале, где внизу лишь камни да редкая, обглоданная растительность, у ворот синтоистского храма, оглядываясь через плечо, с кистями для каллиграфии, склонившись над столом и многие другие. Менялось окружение на картинах, но сны оставались прежними: горящее кровью солнце за спиной, обагренные камни, легкий ветер и он, идущий навстречу, подходящий с каждым разом все ближе, но так и не проронивший ни слова, ни жеста не удостоил У Сяня — лишь долгий взгляд карих глаз — надежда и немая просьба.       Месяцы в этом городе подарили самому У Сяню надежду, но не могли дать будущего, не могли дать той жизни, которой мужчина хотел. Эти месяцы были исцелением, вдохом свежего воздуха, но — теперь он чувствует это особенно остро — нужно идти дальше. Это не конечная точка, не последняя станция в его путешествии.       В кресле самолета, заходившего на посадку в Шанхай, У Сянь вспомнил все, от чего бежал почти полтора года назад, еще в Сеул, удалив аккаунты из почти всех соцсетей и оставив в живых только свой блог, который, однако, с тех пор так и не обновлялся. Фанаты его творчества сотнями писали в директ и комментарии к последним работам, получая в ответ тишину. Кто-то отписывался. Вспомнил последний проект, в котором участвовал, но бросил в самом начале, так и не найдя в себе сил для него, не ощутив прежнего интереса. Только скука, раздражение и монотонные движения рукой над графическим планшетом. Нашли ли те ребята другого художника для игры или нет, он так и не узнал. Вспомнил свои последние неудавшиеся отношения, про которые он в шутку говорил «начали за здравие, кончили за упокой», хотя смеяться не хотелось. Сколько нужно времени провести с человеком, чтобы узнать его по-настоящему? Сколько человек может притворяться кем-то другим, чтобы удержать рядом? Ван Лин Цзяо хватило на три года, чтобы после наконец вынырнуть из мутных вод лжи и самообмана, признаться, что У Сянь — не тот, кто ей нужен, и понять, что его не перекроить под желаемый образ. С годами вопрос принятия встает только острее. Острее, чем вопрос любви. Хотя, быть может, это две стороны одной медали? — У Сянь еще не определился.       У Сянь вспомнил все, от чего бежал, да только как тогда, так и сейчас, он знал, что на самом деле он от этого не убежал, а увез с собой, в своем сознании и своем сердце.       Тяжелые воспоминания развеяли теплые руки сестры, обнимавшие всегда бережно, но крепко, гладившие по макушке под ее почти материнское, тягучее «мой Сянь-Сянь».       – Ты там вообще ел что-нибудь, а? Одни ребра остались! – возмутилась женщина, пожамкав брата за бока, на что тот весь скрутился от щекотки.       – Шицзе!       – Ох, А-Сянь, ты выглядишь еще хуже, чем перед отъездом в Сеул. Тощий, в тех же шмотках. Ты хоть замечал насколько страшными и поношенными они стали? Оброс весь. И здесь тоже, – продолжала она в своей заботливо-ворчливой манере, потерев костяшками пальцев напрочь заросший щетиной подбородок брата.       – Перед встречей с командой побреюсь, так и быть, – поднял он три пальца к небу в клятвенном жесте.       – А, и еще, предупреждаю: только ляпни по привычке «павлин». Цзы Сюань припаркуется и придет помочь с чемоданами.       Янь Ли ткнула пальцем в грудь У Сяня и предупреждающе подняла брови. Мужчина не удержался от смешка.       Как и было обещано, на встречу с будущей командой У Сянь побрился, сходил постричься даже, но до покупки новых вещей дело так и не дошло — на подиум собрался что ли? Для того, чтобы рисовать, любые шмотки сгодятся. От каждого его действия — от раскладывания содержимого чемоданов по пустовавшей столько времени квартире до движений электробритвы по подбородку и нажатия кнопки на кофеварке — сквозило волнением.       У него было три дня на обустройство быта, приведения своих дел в порядок — все же возвращаться домой после года с лишним отсутствия не так просто, как может показаться. Другой воздух, другие звуки, и отцветающие деревья пахнут совершенно иначе. Все завязано на прошлом, все пересекается, как линии электропередач, ассоциациями и замыкается друг на друге. Это не плохо, это не больно — это по-другому. И в груди едва-едва шевелилась теплым комком надежда на то, что это «по-другому» не будет похоже на «по-старому». Каждая минута меняет мир, меняет его пейзажи и портреты. Время идет, ничто не может оставаться прежним.       Здание, где находился офис Си Чэня, было серым и относительно старым — не чета сверкающим стеклами высоткам, но не менее высокое и, если начистоту, то колоритным: почти отцветшее, до удивления кривое персиковое дерево загораживало часть окон на первом и втором этажах, но вызвать рабочих для спилки у местных, видимо, рука не поднималась; с другой стороны от входа по углу здания тянулись коричневые, еще голые лозы какого-то растения. У Сянь с минуту постоял у входа, разглядывая все это со стороны, сделал пару фото отцветающего персика и сунул в карман еще не успевший распасться на лепестки розовый цветок, мысленно пообещав себе переложить его после в блокнот, а дома — в какую-нибудь из книг, например, в сборник Мисима**.       О Ван Цзы, человеке, из-за которого по большому счету он здесь и оказался, У Сянь так ничего и не знал, кроме профессии, разницы в возрасте, месте учебы и того, что он «мальчик закрытый, но хороший», как выразилась Янь Ли.       Лифт. Нужный этаж. Коридор с одинаковыми дверями, поворот к той, что с номером 612b. Зайдя внутрь, У Сянь бегло посмотрел на присутствующих, собравшись поприветствовать всех, обнять Си Чэня, но об одно лицо его взгляд буквально споткнулся. Лицо, рисовать которое его рука за те несколько месяцев настолько привыкла, что он мог бы это делать с закрытыми глазами. Только у обладателя этого лица были короткие каштановые волосы, торчащие из-под капюшона черной толстовки и иное выражение, которое едва заметно, но менялось с каждой секундой, становясь то ли растерянным, то ли испуганным. Не таким как во сне — эмоции другие. Да и кожа была немного смуглее, уже сполна обогретая весенним солнцем. Вокруг кто-то что-то, кажется, говорил, но все как через толщу воды. Парень обернулся, нервным движением стянул с головы капюшон, помотал отрицательно кому-то головой и снова взглянул на У Сяня, но еще более озадачено и с еще большим ворохом разных эмоций в глазах.       – А-Сянь, – кто-то дергал за плечо. – А-Сянь.       Перед глазами возникло лицо Янь Ли.       – Ты чего? Я же говорила, что очень похож.       – На кого? – вмешался не менее озадаченный Си Чэнь.       – В Японии у А-Сяня был…       – Не важно, – резко оборвал сестру на полуслове У Сянь и натянул на губы широкую, привычную для всех дурашливую улыбку. – Простите-простите. Что-то триггернуло немного.       Он сложил руки в молитвенном жесте и попятился к двери. Руки ощутимо потрясывало.       – Прости-прости, Си Чэнь. Я сейчас, – с нервным смешком У Сянь указал на дверь позади себя и торопливо вышел.       Сбежав по ступеням с шестого этажа на первый и буквально выскочив на улицу, У Сянь перевел дыхание, усаживаясь на корточки перед урной, и пошарил в кармане кардигана в поисках сигарет. Янь Ли его застает уже во всю дымящего.       – Это же Ван Цзи, да? Обалдеть. Просто один в один! Это как вообще…       – Ну так я же говорила, – присаживается в ту же позу Янь Ли рядом и убирает за уши выбившиеся из короткого хвостика волосы, на что У Сянь только глухо угукнул и снова затянулся.       – Видимо, это был знак судьбы, А-Сянь. Работа с этим человеком будет максимально плодотворной и принесет огромные результаты. Может, вы тандем века в анимации создадите: сценарист и художник, – со всей серьезностью говорила женщина и чуть позже, после небольшой паузы добавила чуть тише: – Надо было тебе все-таки фотку скинуть… Что-то не подумала я у Си Чэня попросить.       – Ну да, – вздохнул У Сянь и как болванчик часто-часто закивал. – Тогда я бы ахренел от жизни на несколько дней раньше. Зато сейчас было бы проще.       – Ван Цзи теперь думает, что его кумир – стремный, припадочный мужик, – переводит тему Янь Ли, пытаясь разрядить атмосферу.       – Кумир, – прыснул У Сянь, – тоже скажешь.       Он криво улыбается и отмахивает дым в противоположную от сестры сторону.       – Он тобой восхищался, хотел работать именно с тобой. Так что можно и кумиром назвать. Ладно, пойдем уже, а то еще Си Чэня убедить надо, что ты вернулся из запоя и кризиса вменяемым.       У Сянь вновь смеется, тушит сигарету и выбрасывает в урну.       Розовый цветок персика*** остается медленно засыхать на дне кармана, забытый.