Иначе

      Это случилось в конце октября. К тому времени у Ван И Бо остался от всей семьи лишь младший брат. Мать умерла от неизвестного недуга, когда И Бо было всего шесть. Долгое время мальчика с братьями не подпускали к комнате матери, а когда наконец было позволено туда войти, цзинши была пуста. Отца и старшего брата не стало два и три года назад — обоих безжалостно скосила чахотка. Обезумевшая от горя тетушка, что была вот уже сколько лет на попечении отца, после того как овдовела, не вынесла новой череды смертей. И Бо нашел ее поздним вечером в амбаре, повешенной на шелковом поясе.       И вот который год подряд в доме семейства Ван, таявшего в своей численности на глазах, шли одни за другими похороны, а живые его обитатели не снимали траур. Сейчас из последних сил боролся с недугом младший брат И Бо, Сюань Мао, которому, было видно, жить оставалось уже совсем недолго: прав был отец, говоря, что если видишь первые признаки этой болезни, значит, находишься на последней ее стадии.       Что берегло от болезни и смерти самого И Бо, ему было неведомо.       Храм средь дня был безлюден и мрачен. Но ни его гнетущий и, в противовес обыденному, одинокий вид не вызвал в молодом мужчине излишнего волнения или страха. Напротив, это принесло ему облегчение. Несколько обреченное и безрадостное, но облегчение.       Когда раскуренные благовония были небольшим снопиком воткнуты в горшочек с песком, и сам Ван И Бо плавным движением, полным достоинства и одновременно смирения, опустился на колени перед алтарем, в храм мягкой, бесшумной походкой вошли. И Бо не заметил чужого присутствия, погруженный в свои мысли, а вошедший в храм молодой монах, чью фигуру едва-едва осветило янтарное сияние свечей, отчего-то не сдвинулся с места и никак не обозначил свое присутствие, стоя за чужой спиной шагах в десяти. Он как остановился, так и застыл, сам не зная, почему, и глядел на облаченного в белые траурные одежды человека с лентой, повязанной на голове, свободные концы которой путались в длинных волосах. Он смотрел, как мужчина перед ним крепко, почти до побеления, в тон одежд, сжимает кулаки, пару раз с перерывом тяжело вздыхает, а после резким, решительным движением складывает ладони в молитвенном жесте.       Молится вслух. И Бо просит… нет, не выздоровления, не чуда, наученный уже горьким опытом, что чудес не бывает, не с этим недугом, а молит о скорейшей смерти для брата. Молит громко, с отчаянной злостью и обидой в недрожащем, твердом голосе.       – Пожалуйста, даруйте Ван Сюань Мао скорейшую смерть. Чем быстрее, тем лучше будет. Тогда и меньше мучений выпадет на его долю, и земля не успеет промерзнуть… И пусть его смерть будет легкой. Пожалуйста. Молю Вас, дайте ему быстро и спокойно умереть.       Когда И Бо, закончив и уже встав с колен (белоснежные одежды были отмечены двумя сухими глинистыми пятнами), развернулся, дабы покинуть храм, он столкнулся c чужим внимательным взглядом и замер под ним бледной, измученной горем, но прекрасной нефритовой статуей с возмущенным и при том же смущенным ликом. (Спустя время Сяо Чжаню — именно так и звали монаха, наблюдавшего за чужой молитвой — станет уже известно, что в обыденности лицо это холодно и бесстрастно, но в моменты сильных душевных волнений, когда молодой мужчина не успевал спрятать свои чувства от посторонних за маской отчужденности, они, чувства эти, во всей полноте отражались на его лице, но не портили при этом его красоту, не искажали, как бывает с большинством людей от одной только улыбки, появившейся на их губах. И тогда, в первую встречу, И Бо был взволнован, беззащитен и полностью раскрыт в своих чувствах.)       – Впервые вижу, чтобы кто-то в храме молил о чужой смерти.       И Бо смотрел на человека напротив с еще большим негодованием, но так и не сказал ни слова, похоже, просто их не найдя для такого случая.       – Обычно, знаете ли, молят о чуде, о выздоровлении, о жизни…       – Чудес не бывает, – резко и с укоризной обрывает его И Бо, – Не в этом случае, раз уж Вы все слышали. Единственным чудом, о котором можно просить и еще верить в его исполнение — это скорая и тихая смерть для него. Он достаточно настрадался.       Сяо Чжань помолчал на это, кивнул и направился к храмовому алтарю. И Бо спешно склонил голову перед проходящим мимо мужчиной, прощаясь, и последовал к выходу.       – Постойте, господин! Подождите меня, пожалуйста, – донеслось вслед И Бо, и тот остановился, глянув из-за плеча.       – Зачем мне Вас ждать? Если Вам нужны деньги, – И Бо оглядел изрядно поношенное даопао Чжаня, – то их у меня нет, и Вы не ту цель выбрали.       На эти слова следовало бы разозлиться, оскорбиться, но Чжань, неожиданно для И Бо, рассмеялся.       – Мне не нужны Ваши деньги, – сквозь смех проговорил он. – И мне в принципе ничего от Вас не нужно. Кроме, собственно, беседы с Вами. Вы ведь тот самый Ван И Бо?       Он хотел было сказать «Вам, возможно, самому от меня может понадобиться помощь» или «мне самому есть, что Вам предложить», но мудро смолчал, дабы не задеть чужую гордость.       Лицо молодого мужчины в траурных одеждах смягчилось.       – Хорошо. Я подожду Вас снаружи. В тот день Чжань впервые молился в храме не о жизни, благополучии или здоровье, а о чужой скорейшей смерти.       Сумерки наплывали медленно. Пахнущий снегом и морозами ветерок пронесся по разбитой дороге и затерялся в поле, где-то между подгнивающих колосьев.       За полем — пруд с журавлями, почему-то все еще не спешащими улетать. А по склону и дальше вниз — все в сизовато-кобальтовой дымке, все переспело-рыжее, желтое и коричневое с дымной синевой далекого леса, холмов, за которыми начинаются горы.       Воздух был так пронзительно свеж и холоден. Он своим студеным дыханием пробирался под воротник теплого ханьфу, обдувал щеки и до легкого онемения лизал под подбородком.       Когда-то давно прадед Ван И Бо, будучи чиновником при императорском дворе, присмотрел этот земельный надел с фруктовым садом и каштановой рощей на северной окраине столицы. И вторым императором династии Вэнь ему была эта земля дарована в бессрочное владение. На возвышении, среди фруктовых деревьев, прадед построил дом, к которому сейчас не спеша двигались две фигуры.       – Император, хоть и невыносимый деспот, а вкус имеет все же. Только и при наличии вкуса он остается страшным невеждой и слепцом. Впервые чувствую такую радость от его слепоты, – хмыкнул Чжань, когда И Бо рассказал правдивую историю создания поэмы о соловье и золотой клетке. Не зря же, как теперь Чжань убедился, ему все упорно думалось, что не о любви в ней речь идет, совсем не о любви. Да и кто, по-настоящему любя, станет сравнивать свои чувства с золотой клеткой, желая таким образом намекнуть на силу чувств и свою власть, а любимого человека сравнит с плененной птицей?! Она была о самом И Бо. Его мастерство ценили, к нему многие обращались за написанием стихотворного признания, хвалебной или памятной о ком-то песни: от самого императора до чиновников и вельмож. Когда-то отправив свои первые стихи отцу нынешнего императора, юный И Бо снискал славу и почет, но только не стало того, как ни одна более искренне написанная им строчка не вышла в свет. Интересы знати, вслед за интересами нового императора, сместились в сторону их собственных заказов, отринув истинную ценность поэзии и ее назначение. Но этими заказами жил молодой поэт, из-за них был ныне почитаем и любим при дворе.       После поэмы о соловье и золотой клетке, которую в сиюминутном порыве отчаяния он отдал императору, вывернув как заказанную им, И Бо пожалел о своей вдруг вспыхнувшей импульсивности и испугался, что в ней-то уж точно смогут увидеть правду, и тогда он лишится всего. Но чудом этого не произошло. Молодой поэт получил от императора щедрую награду.       Настоящая поэзия продолжала храниться под замком в одном из ящичков комода.       – Позволите ли Вы мне когда-нибудь почитать Ваши стихи? – уже стоя у ворот, спросил Чжань.       – Если Вам, господин Сяо, они искренне интересны…       – Интересны, – горячно перебил его Чжань.       – Когда-нибудь, – кивнул И Бо. – Спасибо, что проводили. И за беседу спасибо.       – Вам спасибо, господин Ван.       Спустя полторы недели и три встречи в храме, как в самый первый раз, случилось чудо, о котором они оба молили — умер Сюань Мао.       Когда утром И Бо нашел его, на лице юноши застыло выражение абсолютного умиротворения. Казалось, что он просто спит. И Бо поверил бы в это, если бы не холодная бледность впалых щек, с которых наконец сошел лихорадочный румянец болезни.       До Чжаня эта весть дошла спустя почти неделю после похорон, когда он вернулся в столицу. Впервые он позволил себе нарушить элементарный этикет и заявиться в чужой дом без приглашения и предупреждения.       И Бо вышел к нему изможденно бледным, иссохшим будто от своего горя и с отсутствующим взглядом, в котором вопреки ожиданиям не было укора за неподобающее поведение. И почему-то при всем этом в облике И Бо не было ничего, что вызывало бы жалость или сочувствие. Было скорей нечто пугающее, отдающее железной непоколебимостью в нежелании продолжать свое существование или похожее на испытание себя самого на прочность и удачливость — если получится пережить, значит, так тому и быть; на испытание похожее, на наказание и покаяние, на медленное истление феникса заместо яркого горения.       Чжань застыл перед ним на пороге, как молнией пораженный, и в момент, наплевав на оставшиеся нормы и приличия, сгреб молодого мужчину в объятия, крепкие и горячие, несмотря на ноябрьскую промозглую стылость.       Кто знает, что в И Бо вызвало такой сильный импульс, что встрепенуло его и вдохнуло снова в его тело огонь и жизнь: эта смелость и бесцеремонность не присущая монахам, или сила сжимающих его в объятиях рук и такое непривычное, то ли позабытое, то ли незнакомое вовсе ощущение жара чужого тела, или же слова Чжаня — «ты просил о чуде, и вот оно свершилось — так смеешь ли ты теперь сожалеть?!» — уже не узнать. Но после И Бо вновь взглянул перед собой осмысленно и с удивлением неузнавания, словно видит этого человека впервые.       Чжань прогнал из опустевшего дома холод умирания, всех призраков, застывших в его пропитавшихся горечью потерь стенах — своим появлением, шумом, теплом наконец вытопленной печи и запахом только приготовленной еды.       И Бо молчал все это время, продолжая глядеть на Чжаня как на незнакомца. И когда он в прямом смысле утянул И Бо за руку к столу у кана(1), где уже стояла острая рисовая похлебка, молодой мужчина смутился, глядя на поставленную перед ним пиалу.       – Я готовлю вполне неплохо, так что можете есть смело, – так необычно для этого дома оживленно затараторил Чжань, усевшись напротив и подперев подбородок руками.       – А Вы? – неуверенно сипит И Бо после длительного молчания и указывает взглядом на пустое место перед Чжанем, где должна была стоять такая же пиала.       – Я не голоден, спасибо.       – Пожалуйста, поешьте со мной.       За беспросветной серой горечью мелькнула вдруг искра иного чувства, на мгновение высветив душу И Бо, задымленную смогом от жженых благовоний и ритуальных денег и замерзшую почти настолько же, насколько успели замерзнуть деревья и травы за окнами; мимолетное чувство, пустившее мурашки по рукам.       Постепенно вновь возвращались и незримыми тонкими стенами вставали между двумя мужчинами правила пристойного поведения. Оба понемногу возвращались в реальность, словно на какое-то время были и впрямь от нее оторваны, и видели, что теперь все было по-другому. Дистанция стала меньше, и это смущало и будоражило обоих, это каждый замечал в себе и другом весь остаток дня, проведенный вместе за неторопливыми, сквозящими огромными паузами беседами, чтением стихов и за вэйци(2), где И Бо искусно обыграл Чжаня.       Уходя, Чжань зачем-то остановился на выложенной светлым камнем тропинке, ведущей от дома, и обернулся, ожидая увидеть задвинутые ставни и слабый желтый свет в окнах, как отражение вернувшегося хоть на малую долю покоя и уюта в этот дом. Ставни оказались все еще раздвинуты, а меж ними в проеме стоял с масляной лампой в руке И Бо, обещавший не провожать.       – Надеюсь, Вы не будете против, если я приду и завтра, – крикнул Чжань, растерянно отступившему внутрь дома теперь уже его единственному хозяину.       Ответа не последовало, но он чувствовал какой-то частью своего существа, что И Бо не будет против. Более того, он нуждается в присутствии Чжаня сейчас, когда остался по-настоящему один в мире, и Чжань возжелал бесстыдно воспользоваться этим, позволив себе стать для И Бо спасительной соломинкой в этом море отчаяния и одиночества, позволив вцепиться в себя вопреки всякому здравому смыслу, но следуя законам Дао. Это его путь.       Хотя бы три, а порой и четыре дня из недели Чжань проводил в доме И Бо, помогал по хозяйству вместо ребят из деревеньки неподалеку, которые приходили наниматься последние несколько лет в дом семейства Ван, развлекал его историями из жизни — своей или жизни друзей — и играми по вечерам. С его появлением дом преобразился: столько подвижной живости, света и разговоров, разбавленных смехом, не было уже много лет. Кажется, последний раз так было в далеком детстве И Бо, когда еще была жива мама. Преобразился не только дом, но и сам И Бо. Он со стыдом, удивлением и восторгом чувствовал, как расцветает рядом с Чжанем, словно нежный бутон цветка распускается вдруг среди зимы, согретый всего одним солнечным лучом.       Зима сблизила их, окутав снежным коконом все вокруг, заметя дороги и тропы, но дорога ведущая к дому И Бо всегда была утоптана ногами Чжаня. Куда бы и как надолго бы ни уезжал, он всегда возвращался в этот дом, в его мягкий покой и тишину, к его неприступному и строгому на вид хозяину, которого так восхитительно приятно дразнить до смущенной алости кожи и не менее приятно смешить — более очаровательного зрелища, чем смеющийся И Бо, Чжань никогда, кажется, и не видел. Нет, видел, конечно, видел и не раз нежные девичьи и юношеские лица, слышал их заливистый смех, и это было поистине прекрасно, но только И Бо, его по-лисьи сощуренные глаза, его манера слегка прикрывать ладонью рот и его совсем тихий, едва слышный смех вызывал в Чжане восторг и нежность, потребность любоваться этим зрелищем и вновь и вновь быть причиной веселого расположения духа этого удивительного человека.       Кто-то сказал бы, что один из ликов добродетели — это молчание о своих чувствах, дабы не причинить любимому человеку вреда, если эти чувства неправильны с точки зрения естественного положения вещей: мужчине любить мужчину можно лишь как друга, как брата, как отца или учителя, но не так же, как можно мужчине любить женщину. Кто-то сказал бы, что спрятать под замком свою любовь, желание заботиться и наслаждаться заботой ответной, жажду быть рядом, восхищение, обожание, всю теплоту, всю трепетную нежность и опаляющую страсть — все спрятать, закрыть в себе и ни за что не давать этому прорываться наружу, проявляться в словах или взглядах — это и есть один из ликов добродетели, это и есть правильное выражение любви, если любовь неправильна. Кто-то сказал бы… Кто-то, но не Чжань, который под прицелом тысяч стрел не признал бы свое чувство неправильным. Да и нужда в сокрытии своей любви, будто это нечто уродливое и постыдное, ему была непонятна.       Чжань просто любил, ничего особенно не скрывая, но и не кидаясь к ногам И Бо с пылкими признаниями — молча. Не прятал взглядов, не запрещал себе редких и все же сдержанных прикосновений, которых не запрещал ему и его возлюбленный, но молчал — отчасти боясь быть отвергнутым, отчасти не видя смысла в словах — все и так видно, разве нет? Но больше все же боялся. Было страшно потерять доверие, с которым И Бо отнесся к нему. Быть может, говорящие о добродетели молчания врут, и вовсе это не добродетель, а трусость, на которую они лицемерно нацепили маску добродетели, лишь бы не признавать, что им всем страшно так же, как страшно сейчас Чжаню?       Но как ни скрывай, сколько ни молчи, однажды язык пойдет против твоей воли и станет либо злейшим врагом, либо ценнейшим помощником.       Принеся с собой три сосуда с вином, Чжань, к его огромному сожалению, был вынужден выпить почти все их в одиночку — никогда не пробовавший алкоголя И Бо согласился лишь из уважения и благодарности выпить одну чарочку, — сам же Чжань изрядно напился. Но это его, однако, не остановило сыграть партию в вэйци, да еще и нагнало ниоткуда уверенности в своей победе.       – У Вас такие красивые руки, господин Ван, – нетрезво пробормотал Чжань, как зачарованный глядя на вытянутую над доской руку И Бо с белым камушком, зажатым между указательным и большим пальцами.       – Ох, простите, – запоздало спохватился он, глядя на замершего И Бо и вряд ли имея хоть малейшее представление, что за эмоции отражаются сейчас на его лице. – Все же я слишком пьян, и совсем не думаю, что говорю.       И Бо нахмурился на последней фразе. Страх пробежал холодной стайкой по рукам Чжаня и осел мельчайшей дрожью меж шейных позвонков.       – Простите, если для Вас этот комплимент звучал неприятно или оскорбительно. Но…       – Это не звучало оскорбительно от Вас, – тихо прерывает его И Бо.       И уже не от страха перехватило дыхание, пробежали мурашки по всему телу и воздух судорожным вдохом ворвался в легкие.       – У Вас действительно очень красивые руки. Самые красивые, что я когда-либо видел. Это истинная правда. Но истинно и то, что я безбожно пьян. И потому, наверное, так бестактен и искренен, – с шумным вдохом закончил Чжань, проговорив все на одном дыхании, и на губах его чуть подрагивала смущенная, пытающаяся скрыть за кротостью счастье, улыбка.       И Бо же, несмотря на хвалебные речи, держался все так же серьезно и сдержанно.       – Всякая искренность лучше, – только и ответил он, опустив глаза обратно к доске с игрой и той клеточке, куда собирался опустить камушек. – Но не пытайтесь меня так отвлечь. Эта партия за мной.       – Не пытаюсь совсем. Но осмелюсь просить о поблажке, – с улыбкой в голосе отозвался Чжань, водя пальцем по пустым клеточкам.       – И не просите, – хмыкнул И Бо. – Вы сами хвалились, что одержите победу в любом состоянии.       – Своей безжалостностью Вы лишаете меня безотказно работающей уловки.       – Не так уж безотказно она работает, значит, – парировал И Бо, глядя на по-детски надувшего губы пьяного Чжаня, а не на доску, куда так и не опустил камушек.       – Просто вы слишком для нее непробиваемы оказались.       – Только что восхищались, а теперь упрекаете.       – Едва ли это упрек, господин Ван. Разве кто-то виноват, что Вы равно прекрасны и безжалостны?       И Бо никак не отреагировал на эти слова, но от чего-то второпях опустил камушек не на ту клеточку, на какую изначально собирался. Это не укрылось от замутненного алкоголем, но такого же пытливого взгляда Чжаня.       – Что ж, мои уловки все же работают, – ухмыльнулся он. – Теперь у меня есть все шансы выиграть. Не так уж Вы, значит, безжалостны и непробиваемы, как кажется.       – Вам многое кажется, судя по всему, – прозвучало холодно и с неумело скрываемой досадой.       Чжань не торопился брать камушек, а продолжал с прищуром глядеть на И Бо, который в очередной раз не пресекает такие комплименты в свой адрес, но и как будто боится в них обмануться, воспринять всерьез то, что было сказано в шутку.       – Может быть. Но только не то, что Вы прекрасны.       – Вы действительно ужасно пьяны.       – Да, я ужасно пьян. А Вы прекрасны, господин Ван. Завтра я буду уже трезв, но в моих глазах Вы будете так же прекрасны. И завтра, и на следующий день, и после него тоже…       Сложно было удерживаться от того, чтоб не одаривать И Бо на те немногие гроши, что у Чжаня водились время от времени. То шпилька для волос с резной лилией(3) белого нефрита(4) на вершине, то простенькая, идеально подходящая письменному столу И Бо, тушечница, то бумага для каллиграфии…       И Бо эти подарки смущали (особенно первый, но он же и особенно приятен был, как и негласное пожелание в нем) , настораживали, поскольку не знал он таких друзей, даже самых близких, что одаривали бы друг друга так, как это делал Чжань, и одновременно они радовали его оттаивающее сердце.       С приходом весны к подаркам стали прилагаться цветы. И первым цветком, аккуратно завернутым в платок вместе с гребнем(5) был цветок сливы — маленькая веточка с тремя полураспущенными белоснежными цветами. У И Бо в тот день мелко дрожали руки и сердце всполошенно колотилось под ребрами, когда он держал в руках эти подарки, желая и боясь их принять.       Сколь бы многому И Бо ни был научен, никто не научил его, что нужно делать в ситуации, когда человек, вернувший его дням радость и ставший ныне единственным близким, в очередной раз прозрачно намекает на свои чувства. Ни один трактат, ни одно наставление и ни одна история из библиотеки его семьи, в коей он успел давно все перечитать, не давала ответа. И при всей непорочности этого подарка, горло внезапно сдавил страх.       И Бо провел пальцем по нежным лепесткам, вынул веточку сливы и сжал в ладони гребень, обернутый в нежно-голубой платок.       – Он очень красив. Спасибо, – наконец выговаривает И Бо и, опустив веточку с цветами на стол, собрался было унести подарок, чтоб убрать в комод, но остановился после первых же двух шагов.       – Позволишь расчесать твои волосы?       Немного поколебавшись, И Бо кивнул, опустился спиной к Чжаню на подушку у стола, на который положил платок с гребнем, и до неуверенного медлительно развязал лобную ленту.       С малых лет воспитывавшийся в строгости и культе кристальной нравственной чистоты, а со взрослением лишь сильнее закрывшийся и вытеснивший из своего разума и жизни вовсе все то, что связано было с чувственной стороной людских отношений, И Бо стыдился и боялся этого.       Сначала он был слишком мал для подобных мыслей, но достаточно умен и прилежен в учении, чтобы впитывать в себя те незыблемые правила жизни души и тела. А после, превратившись в утонченного юношу, на которого чаще и чаще направлялись взгляды юных дев, он, наученный держать себя в узде и закостеневший в этой сдержанности, смущался этого внимания поначалу, а дальше становился лишь холодней и неприступней. Перешагнув порог двадцатилетия, он оставался все так же приятен и желанен для чужих глаз, но только взгляды на него обращены были не столько уже восхищенные, сколько печальные — этот юноша так и не удостоил ни одну девушку ни добрым словом, ни улыбкой, превращаясь в каменную статуэтку искусной работы, бесстрастную и неприступную, словно переставая быть живым человеком, способным на любовь, на искреннюю страсть, на что-то земное, людское и настоящее.       Когда заболел отец, он лишь сильнее закрылся и полностью посвятил себя заботам о семье вместе со старшим братом. Только вот И Бо отрекаться было на это тяжелое время не от чего, а старший брат, И Жэнь, вынужден был забыть об ухаживаниях за девушкой, к которой намеревался в скором времени свататься.       Недуг поразил И Жэня, когда отец находился уже на пороге смерти. Отчаяние высосало из старшего брата все жизненные соки: сначала чахотка забрала отца, а теперь разлучает его с любимой — что он, умирающий, мог ей дать? Мечты о счастливом браке рассыпались. И Жэнь сгорел еще быстрее, чем отец. (Его невеста, Мэй Цзи, вышла замуж за другого через год после его смерти.)       Череда смертей не дала И Бо и шанса взглянуть на свою жизнь иначе. Вбитые сначала отцом, а после и собственными руками возведенные в абсолют, правила и запреты сковали молодого мужчину по рукам и ногам, сдавили грудь и застлали глаза. Но несмотря на это, нечто время от времени расшевеливалось в И Бо: в юности — еще незнакомое и непонятное, пугающее, пусть и совершенно обычное для молодого тела возбуждение, а после, когда любая реакция собственного тела жестко контролировалась, появилась мягкая, но полынно горчащая тоска и холод в груди; чувство одиночества и тоска по кому-то, кого никогда не знал, тоска, не имеющая четкой формы и имени: он не мог даже представить, что за человек ему нужен, что он от этого человека хочет, что он собирается с ним делать — ничего конкретного в его сознании никогда так и не появлялось. Только эта зияющая пустота в груди, которую до беззвучных рыданий хотелось поскорей заполнить чем-то теплым и приятным, чтобы она не зудела, не ныла и не продувалась всеми ветрами.       Со встречи с Сяо Чжанем тоска обрела очертание и получила имя. Еще тогда, беседуя об искусстве (и как только у него хватило глупости и смелости так легко признаться незнакомому человеку в том, что дурачит императора и весь двор своими стихами?), то самое нечто вновь шевельнулось в груди, словно маленький ребенок, который при виде родного человека с улыбкой протянул к нему ручки.       Вторым именем было у этого чувства — нужда. Похоронив младшего брата, И Бо и себя самого был бессознательно готов похоронить: ел редко, печь топил, лишь когда готовил, постоянно находясь в выстуженном доме. Ощущение пустоты было всепоглощающим. Пустота дома, пустота мыслей, пустота после смерти, пустота, оставленная после себя так надолго пропавшем Чжанем. Если то, что И Бо одного оставили в мире отец, братья, тетушка, было чем-то неизбежным, что невольно встречаешь со смирением, но то, что его оставил Сяо Чжань, вызывало злую обиду. И Бо чувствовал себя нищим оборванцем, которому дали серебряный, а после со словами «это была шутка» забрали обратно. И когда Чжань вернулся, когда обогрел не только этот дом, но и самого И Бо, его сердце, когда Чжань окружил его, ослабшего духом и едва ли не сломленного, заботой и вниманием, он с каждым днем все сильнее стал ощущать нужду в этом человеке.       «Сердце радуется при виде тебя» — слова, которые И Бо не решался произнести к концу зимы, когда дух его снова окреп и перерос бессильную нужду в чужой заботе. И Бо был подобен пустому сосуду, который Чжань наполнял предыдущие месяцы, и после, когда сосуд был не просто полон, а переполнен, И Бо сам мог отвечать Чжаню той же заботой, вниманием, дружеской лаской. Настал момент, когда самому И Бо было что дать в ответ тому, кто не поскупился для него ни в чем. И нуждался он теперь не в том, что Чжань для него делал, а лишь в самом этом человеке. Его грудь всякий раз радостно горела изнутри, когда Чжань рассказывал о людях, которых встречал, пока ездил в окрестные земли, когда он просто шел рядом во время прогулки и с прищуром глядел, задумавшись, в зимнюю лазурь неба, когда он смеялся и хвалил умелые руки И Бо, принимая заштопанный им верхний халат или смущался, принимая сверток с совсем новыми одеждами, когда дразнил И Бо и когда затихал с легкой грустью во взгляде. Само существование Чжаня в жизни И Бо наполняло его душу радостью.       В самом начале весны, когда начинали таять снега, начало таять и самообладание И Бо, раскрывая на свет те глубины его чувства, о которых молодой мужчина и не догадывался. Никогда в своих мыслях не отрицая своеобразной красоты и обаяния Чжаня, И Бо про себя восхищался и наслаждался им, как можно наслаждаться видом цветущих деревьев на горных склонах, и свято верил в совершенно такое же целомудренное отношение Чжаня к нему. Его светлую, исполненную невинности иллюзию лишь духовной любви и партнерства разрушил сон, после которого И Бо стал бояться самого себя: красное свадебное убранство постели, свечи, терпко-сладкий аромат благовоний и вспотевших тел, Чжань, с бесконечно любящим взглядом нависающий над ним и толкающийся в его тело, и он сам, И Бо, теряющий рассудок от ярких ощущений внизу живота, громкий на стоны и откровенно рыдающий от постепенно переполняющего все его тело никогда не ведомого удовольствия. Он проснулся до рассвета, все еще разморенный и мокрый от пота, с перепачканными семенем нижними одеждами, с заплаканными глазами и в мгновение накатившим чувством страха. Стоило в тот же день увидеться с Чжанем — и ничто не удержало верткую, жгучую мысль — «а такой же он горячий, как во сне, если прижаться без одежд?» — которая пронеслась по телу и осела в паху отголоском недавно пережитого чувственного наслаждения. Заметил ли Чжань, как смотрел И Бо на него, разрываемый желанием осуществить пережитое во сне в действительности и почти паническим страхом потонуть в разврате, оказавшись на самом деле вовсе не стойким перед ним?       Вероятно, заметил, уже теперь понимает И Бо, получая очередной дар с подтекстом. Но, успев настолько в своем воображении забежать вперед, он так же чувствовал лишь страх, пусть и совсем другой природы. В какой-то момент стыдные, но крайне приятные эротические сны стали кошмарами: все повторялось, как и прежде, но только не было больше любви во взгляде Чжаня и его прикосновениях — И Бо превратился в тело, которое используют для удовлетворения, такое же, как тела женщин из публичных домов. Страх быть нелюбимым, быть лишь предметом для удовлетворения похоти оказался сильнее иных. Не имеющий основы, иррациональный, но неуправляемый и всепоглощающий, он сильнее любых норм и запретов сковал чувственность И Бо, вынуждая приглядываться, прислушиваться, все время держаться настороже, чтобы заметить… Если уж сердце разобьется сейчас, это, стоит надеяться, будет не так больно, как может быть, если И Бо все же осмелится на близость с Чжанем, отдав ему и первый поцелуй, и первую ночь, которая никогда не будет такой, как в том сне, ведь никогда он не сможет лечь с Чжанем, как с мужем.       Хрупкий, из тончайшего хрусталя будто сотканный, мир И Бо трепетал и грозился в любой миг рассыпаться на осколки от одного только неверного движения чужих рук, которое могло бы выдать неискренность.       – Эх, жаль, не попросил у тебя заколку, – вздыхает Чжань, последний раз проведя гребнем по волосам И Бо от самой макушки до кончиков. – А мог бы красиво заплести твои волосы. Я умею!       На его слова И Бо оборачивается. Тот привычно простодушно улыбается ему, не отводя светящегося счастьем взгляда.       Впервые Чжань очаровался телом И Бо, когда по воле случая застал его за уборкой, одетого только в нижнюю рубаху и штаны. Рукава, как и широкие штанины, были аккуратно и плотно закатаны на два-три оборота ткани. Скользнув взглядом по худым жилистым рукам, он пустил глаза ниже, туда, где из-под подкатанных штанин вытягивались голени со светлыми, мягкими волосками, переходящие в белые изящные ступни со слегка покрасневшими от холодной воды пальцами и пятками — И Бо мыл пол в доме.       Чжань не единожды предавался размышлениям о красоте человеческого тела, но думать о чем-то прекрасном в своей естественности, это лишь думать. Лицезреть же в таком виде И Бо оказалось волнующе и непозволительно интимно. Таким порядочного мужчину могут видеть только члены семьи, супруга и дети. Еще, конечно, женщины из публичных домов, но Чжань не мог даже в мыслях представить этого человека в объятиях продажной женщины.       Щеки и уши И Бо вспыхнули за секунду, только он, завозившийся у раскрытых дверных ставень, заметил на себе чужой взгляд.       – Сяо Чжань! – едва не задохнулся от смеси смущения и возмущения И Бо. – Ты забыл, чей это дом? Ты забыл, что заявляться в чужой дом без приглашения или хотя бы предупреждения — дурно? Сейчас не праздники, чтобы тебе это сошло с рук!       Чжаня ничуть эти слова не смутили, а лишь еще больше раздразнили его игривую натуру.       – Ван И Бо! – отозвался он, подражая манере И Бо. – Ты хочешь сказать, что накажешь меня за неподобающее поведение? Так знай, что я готов принять от твоей руки любое наказание, только впусти. Негоже оставлять на пороге бедного монаха, тем более, что он пришел не с пустыми руками.       – Ты слишком наглый для бедного монаха…       – … и за это я тоже готов понести наказание, – смеется Чжань.       Он уселся на корточки перед И Бо, глядя то на его пылающие от смущения уши и шею, то на явно замерзшие, слегка влажные босые ступни, которые хотелось согреть в ладонях, то, наконец, в глаза. И беспрерывно улыбается.       Где-то неподалеку щебетали, расчерчивая ясную лазурь, недавно прилетевшие ласточки.       – Раз ты говорил, что согласен на любое, вот твое наказание: ступай отсюда и научись достойно себя вести.       Чжань склонил голову вбок, чуть щурясь на солнце, и с обидой преданного пса, гонимого хозяином, глядит на И Бо.       – Неужели правда прогоняешь? – тихо, почти на грани шепота произнес Чжань, нервным движением сжимая за спиной тряпичный куль.       И Бо мог прогнать, и будет прав, но Чжань, хоть и понимал и принимал такой исход своего внезапного появления на чужом пороге, уже чувствовал, как в душе поднималась обида и что-то еще — колючее и немного слезливое. Он и сам не знает, откуда взялось это чувство. Может, от скопившихся за дни в пути усталости и голода. Или дело в словах И Бо, оказавшихся слишком колкими для этой, появившейся по чистой случайности, интимности, что почувствовал Чжань всего на мгновение, — будто он и правда настолько близок для И Бо, чтобы видеть его таким. А может, дело в болезненной жажде внимания и ласки, которую он почти готов был выпрашивать у И Бо, когда шел сюда.       И Бо вздыхает, отводит взгляд и глухо бормочет:       – Подожди в стороне, пока я закончу.       В доме было достаточно натоплено, чтобы после длительного проветривания тепло не успело совсем растеряться, но при этом воздух в комнатах приобрел уличную свежесть. Здесь приятно пахло мокрым деревом, мартовским снежным холодком, сандалом и чем-то едва уловимым, чем всегда пах дом И Бо — у каждого дома на самом деле есть свой особенный запах. Так пах, кажется, и сам И Бо сейчас, и если оказаться близко, лишь на мгновение, проходя вслед за ним дальше в комнаты, то можно было почувствовать, что от него действительно приятно пахло его домом, чуть острее сандалом и немного потом.       Окутавшее тепло разморило уставшее тело, ноги загудели, напоминая о сотнях ли пешком, а вид И Бо, уже одевшегося как подобает, отчего-то печалил, словно несколько минут назад он был ближе и, как бы это ни звучало, более открыт, а сейчас…       Сейчас он сидел за столом и намеревался заварить чай.       – И Бо…       – М?       Отвечать сил не осталось, язык стал слишком тяжел для слов, да и что говорить?       Чжань дождался, пока чайничек опустится на стол, сел сбоку от И Бо на пол и молча, ничего не объясняя, уткнулся лицом в его бедро. Волосы скользнули с плеч, завесили лицо. Пальцы нашли складку подола ханьфу, сжали его, провели пальцами по мягкой ткани — мягче, чем та, из которой сделана одежда Чжаня.       То ли это утомлено так тело, а оттого и разуму сложно оставаться ясным, то ли вид И Бо в нижних одеждах произвел настолько сильное впечатление, но он до сих пор стоял перед глазами… Синеватые полосы вздыбленных вен на напряженных руках, косточка на запястье, всегда скрытая под длинным рукавом, подтянутые голени и чуть покрасневшие босые ступни. Сердце забилось чаще. Эта картина не возбуждала, хотя, быть может, если бы спустя время Чжаню пришлось ее вспомнить, эффект был бы именно таким. Сейчас эта картина была олицетворением собственной нужды Чжаня в той сокровенности, в том уровне близости, при котором желание согреть эти стопы в ладонях не стало бы пресечением черты дозволенного.       – Чжань?.. – взволнованным шепотом прозвучало над головой.       А будет ли вообще дозволено что-то большее, чем прикосновение к кистям рук, возможность расчесать волосы или торопливо растереть озябшие плечи через уличные одежды? Или как сейчас — положить голову на его бедро.       Сгонит ли?       – Можно я так побуду немного? Пожалуйста.       Его собственный голос хрипит, сипит и пропадает полузвучьями, но прочистить горло и сказать громче не хочется.       У всего есть предел в человеческом мире, и, быть может, это и есть предел, которого достигло одиночество Чжаня? Все мужчины его возраста, если уж не были евнухами при императоре, давно были женаты. Чжань жениться тогда не спешил, он и вовсе о создании семьи не помышлял, слишком привыкший к своему образу жизни, при котором представить семейную жизнь, какую ведут люди, было почти невозможным. Появление в его жизни И Бо внесло свои коррективы.       Наверное, он стал жадным, но это жадность человека, которому, измученному жаждой, показали сосуд с водой, но не дали в руки, не сказали, что можно пить. И вот уже невольно ощущаешь вкус и прохладу на языке, только глядя на воду. Так же и увиденное породило в сознании Чжаня образ того, как все однажды может стать, показало одно из множества визуальных выражений этой минимальной дистанции в отношении, которая возможна только между любовниками или супругами.       Чжань почувствовал, как на затылок мягкой тяжестью опустилась ладонь И Бо, немного полежала, согревая спутанные ветром волосы, провела раз, другой.       – Думаю, тебе стоит искупаться и лечь спать. Ты слишком утомлен.       – Опять гонишь, – шепотом отзывается Чжань. – Я ведь принес тебе кое-что…       – Потом все. И не гоню. Куда тебя такого гнать. С ног же валишься.       Рука И Бо огладила плечи, вновь провела пару раз по затылку и исчезла.       – Я нагрею для тебя воду.       Вторая их зима выдалась особенно суровой, вьюжной и морозной, словно природа решила проверить жителей Поднебесной на стойкость, на смекалистость, на доброту и сострадание к ближним. Бездомные погибали на улицах, обмораживали ноги и руки в слишком легких для этой зимы одеждах. Беднякам повезло побольше, но каждая семья отапливалась как могла и чем могла. Кто мог заготовить дров, тому везло больше остальных, кто нет — вынужден был крутиться ужом, чтобы найти выход, чтобы выкроить денег и купить дров. Многим денег едва-едва хватало на полноценную еду — купил мешок риса и хорошо. В основном в таком положении оказывались одинокие люди, овдовевшие или осиротевшие. И положение Ван И Бо было немногим лучше в силу сложившихся обстоятельств, на которые в свое время он волен был повлиять и имел на то власть, но не делал этого.       Он знал, кто такой Сяо Чжань, знал, чем он занимается последние пару лет, и знал, чем для самого И Бо могут обернуться близкие отношения с ним. К И Бо все реже обращались придворные господа и чиновники, а император и вовсе сделал вид, что такого человека, Ван И Бо, нет в Поднебесной. И его примеру постепенно начал следовать весь двор. К зиме И Бо лишился всякого заработка — остались только сбережения от продажи фруктов. Но это была не единственная каверза судьбы.       Людскую молву не унять. Любая сплетня, только дай ей ход, разрастается, как страшная опухоль на теле, как поросль сорняка на плодородной земле.       И Бо и его связь с Чжанем стала одной из главных городских сплетен, которые преимущественно ходили в высших кругах, и нужно полагать, там и зародились — было кому злословить за его спиной. Столько отвращения и страха одновременно И Бо не испытывал, кажется, ни разу за жизнь: когда злопамятный и отвергнутый воздыхатель имеет власть, мало что может спасти жизнь обычного человека, если тот решит использовать свою власть для достижения цели. Ни семья, ни закон. А уж там, где император сам творит беззаконие, и подавно ничто не спасет. И Бо боялся этого до дрожи в коленях. Но престарелый чиновник, откровенно желавший держать И Бо около себя в качестве любовника и довольно долго и настойчиво об этом упрашивал, все же отступился от своей цели, а вот от мести, вероятно, не отказался. И И Бо, всегда являвшийся частью высшего общества столицы, которое эти слухи распускало, множило и доводило до абсурда, вкусил горьких плодов людского злословия сполна — по улице нельзя было пройти, хотя бы раз не услышав за спиной шепоток или бормотание «развратник», «мужеложец».       Чжаня же эти грязные толки будто и не касались. Народ, простой люд, не обращал на распускаемые сплетни внимания, не говоря уж о том, чтобы наводить на своего главного друга и защитника хулу. Но то, что говорят в свете, называя И Бо — чистейшего в глазах Чжаня, наравне с его монастырским учителем, человека — «даосской подстилкой», выводило Чжаня из себя, заставляло накидываться с угрозами на сплетников, но это, увы, лишь еще больше разжигало в них грязное удовольствие от чужого унижения.       То лето, с которого их отношения по-настоящему ощутимо изменились, разгорелось для них яркими цветами, густой порослью тростника за прудом, опьяняющим чувством счастья и кажущейся безграничной свободы, а еще острым желанием прикасаться друг к другу как можно больше. И Бо сам был тем, кто перешел границу. Если бы не тот бездумный поцелуй, с которым он от переизбытка чувств, на чистом, ничем не ограниченном желании прижался к губам Чжаня, тот еще долго, наверное, ходил бы вокруг да около, смотрел, хотел, но не смел прикоснуться. Быть может, эта сдержанность и внимательность Чжаня сгладили, а после и вовсе стерли необоснованный страх перед каким бы то ни было проявлением физической близости и вернули И Бо уверенность, что он любим, вот так просто, сам по себе, как есть.       Именно с тех пор их отношения стали походить на супружеские. Чжань больше не жил при храме, где его, осиротевшего, растили, а перетащил свои пожитки в дом И Бо, вместе с ним вел хозяйство и всюду ходил за ним, если не был занят делами или не был в отъезде, грел в своих объятиях по ночам, но никогда не позволяя себе чего-то большего, чем поцелуи.       – Весной, когда переворот свершится и на престол взойдет Вэнь Цюн Линь, мы поклонимся Земле, Небу и родителям, и мне не важно, что кто-то посчитает это неправильным — ты мой, И Бо, а я твой, – говорил ему Чжань перед очередным отъездом в соседние земли. – Поднебесной будет управлять благороднейший человек, мы по всем правилам станем супругами друг другу, ты снова сможешь писать то, что хочешь и не прятать это. Мир изменится, станет искреннее и счастливее. Я смогу. Мы все сможем изменить его. Ты мне веришь?       И Бо не мог не верить. Какой бы идея переворота ни казалось ему безумной изначально, со временем он начинал в нее действительно верить. Верить в каждое слово Чжаня, жить его верой, проникаться ею до самых глубин своего сердца, и видеть, что вера эта не пуста: уже весь народ восточных, северных и южных провинций был готов в любой момент подняться и идти за Чжанем. Лишь на западных землях люди оказались запуганы больше всего и оттого менее сговорчивы. Чжань с полмесяца не возвращался домой в попытках поднять боевой дух замученных крестьян и склонить их к вооруженному восстанию.       Труднее всего было найти достаточно средств на изготовление оружия. За железом следовало езжать на север, договариваться, ждать, пока будет изготовлено — подпольно, а оттого небольшими партиями и медленно, — и перевозить все в другие провинции, где с этим ремеслом дела обстояли значительно хуже.       Сегодня с небольшим отрядом единомышленников Чжань должен был ехать за готовым оружием и везти его на юг. Эта поездка не обещает быть долгой, но выматывающей — точно. Каждый раз возвращаясь в столицу, выведывая планы императора и чиновников через доносчиков, выкраивать точно время на каждую вылазку, несмотря на все трудности успевать к срокам, ведь упустишь день на отдых в дороге или что-нибудь еще — и все может пойти прахом.       Последнее время воздух будто наполнен был всеобщей напряженностью и волнением. Появились слухи о тайных арестах — правдивые или нет, И Бо было неизвестно. Но ходила молва, что императорская тайная стража выискивает возбудителей смуты в народе. Неровен час, когда могут добраться и до Чжаня, и до самого И Бо. Только это его не так пугало, как вероятность провала, вероятность того, что все старания Чжаня и его людей окажутся пустыми. Никогда не обсуждая риски, оба негласно готовы были ко всему, но не к отступлению.       – Мне некого присылать к тебе сватами, да и ты, как и я, без семьи остался. Но мне хотелось бы, чтобы все было, как полагается… Что ж, спрошу так: ты станешь мо… – растерянно опустил взгляд Чжань, оборвав свою речь.       Он помолчал, глядя на ладони И Бо, что сейчас аккуратно сжимал в своих руках.       Можно было понять, что он хочет сказать, пусть и так не вовремя, уже прощаясь у ворот. Он весь день проходил взволнованным и немного притихшим, и кажется, сейчас, уже уходя почти, наконец созрел для нужных слов. Не единожды говорив о том, что каждый из них принадлежит другому, не единожды говорив о трех поклонах, предложения, каким ему полагалось быть, Чжань не делал, да и И Бо не ждал.       – Да, так, пожалуй… – бубнит себе под нос Чжань и решительно вскидывается. – Ты станешь моей женой?       И Бо молчит, немного щурится под порывом ветра и вновь вылезшим из-за облака солнцем. Его лучи скользнули по лицу Чжаня, рябившего растерянностью и решительностью, и это казалось одновременно трогательным и немного смешным. Тот редкий случай, когда Чжань вдруг начинал походить на ребенка. И Бо хотелось погладить его по голове, стряхнуть мелкие, налетевшие с ветром снежинки с навеса над воротами, но…       – Сяо Чжань, тебе в дороге ветром весь ум повыдувает. Уже вот выдуло немало, раз предлагаешь стать твоей женой, – монотонно бормочет И Бо, силясь высвободить свои руки, да Чжань не дает, по новой перехватывая и сжимая чуть крепче.       – Прости-прости! – смеется он, и выражение лица становится еще более непонятным. – Так что же, Ван И Бо, ты будешь моим мужем? Я найду для тебя самые прекрасные сережки и браслеты(6), – говорит Чжань и улыбается, то ли дразнясь, то ли всерьез.       – Чжань, я не женщина, – в ровном голосе проскальзывает толика возмущения.       – Я прекрасно это помню.       Лицо Чжаня приобретает то самое шкодливое выражение, после которого он обязательно скажет что-то смущающее.       – Особенно, когда ты иногда прижимаешься ко мне ночью своим…       – Бесстыдник! – не дает ему договорить И Бо, но тот смеется и продолжать не собирается — достаточно и этого, эффект достигнут.       Хоть И Бо перестала смущать сама мысль о близости, а фантазии о ней стали уже чем-то естественным, правильным и желанным, слова же об этом до сих пор вгоняли молодого мужчину в краску, и Чжань этим с удовольствием пользовался.       – Совсем скоро ты уже не сможешь назвать это бесстыдством. Когда мы разделим постель как супруги, ты…       – Вот когда станем ими, тогда и будешь говорить. А сейчас…       – Так ты согласен стать моим мужем? – в очередной раз спрашивает Чжань и крепче сжимает ладони, будто И Бо может сбежать, отступить, отказать.       Но И Бо подходит ближе и тычется носом в холодную щеку Чжаня. Кожа под прикосновением теплеет, становится едва-едва ощутимо влажной от частого горячего дыхания.       – Чжань, – шепчет он и закрывает глаза.       Стоять в воротах, у самой дороги, и прижиматься вот так — раньше бы И Бо себе этого не позволил, уж точно не так долго и не оглянувшись прежде вокруг. Раньше все прощальные объятия и поцелуи были в стенах дома, за воротами, надежно спрятанные под тяжестью стыда И Бо — Чжань смелее, увереннее, он всегда был таким, словно ветер — ничто его не сдерживало. И Бо смелости и свободе только учился, но он всегда был прилежным учеником, а Чжань оказался талантливым учителем.       Чжань не отвечает на зов, ждет. Неужели думает, что отказ вообще возможен? Неужели думает, что он, И Бо, ответит, как отвечал на многие вещи, «в этом нет нужды»? И Бо на самом деле ответил бы это. Но не может. И не в сантиментах дело.       Проистекая свободным потоком, жизнь всего вокруг, человека в том числе, подчиняется особой логике и имеет свои правила. Представление о правилах в сознании И Бо успело перекроиться; все известные ему законы жизни, усвоенные из книг и свитков в семейной библиотеке, никуда не делись, но видоизменились, как и видоизменилось само восприятие логики жизни. Если раньше казалось, что он нарушил все мыслимые и немыслимые законы благочестивой жизни, и уже не боялся нарушить еще больше, следуя тому пути, который ему предоставила судьба и на который он сам согласился, то теперь он уверен, что нет, не нарушил, балансируя то на одной, то на другой из граней. И связать себя с этим человеком нерушимыми узами по всем канонам — одна из граней, на которую он хочет ступить, прочертив четкую линию между прошлой жизнью и новой, стать семьей, которой уже нет в живых ни у одного, ни у другого. На другой грани он стоит сейчас, безо всяких церемоний ощущая связь с этим мужчиной и видя, что новая жизнь на самом деле давно уже началась, только нет у этого начала выделенной границы. Но она нужна. Таково должно быть продолжение их пути.       – Я согласен быть твоим мужем.

–

      – Отец, зачем Вы переписываете эту историю? – прозвучал тихий девичий голос в тишине императорской библиотеки.       Мужчина, сидевший над рукописью поднял голову и с кроткой улыбкой взглянул на дочь.       – Новая бумага намного прочнее, чем та, что была до твоего рождения.       – Так хотите сохранить ее для потомков?       – Конечно.       – За другие Вы так не переживаете… Почему именно эта? Она ведь о любви между двумя мужчинами, – смутилась девушка и нахмурила брови. – Я читала ее однажды…       – А-Цин, присядь.       Девушка подобрала подол нежно-розового одеяния и присела на соседнюю подушку у письменного стола — для нее эта подушка тут и была когда-то положена заботливым отцом.       – В первую очередь это история о любви. Сильной и чистой, на какую способны далеко не все. А сами эти люди…       – Сяо Чжань, я знаю, – затараторила девушка, перебив отца. – Простите, отец, я…       – Ничего, милая. Да, Сяо Чжань был моим самым близким другом. И именно благодаря ему Поднебесная сейчас — наша забота и ответственность.       – Так это все он Вам рассказал?       – Да. Не все, конечно, но многое. То, что я знаю, написано здесь. Вся правда целиком известна только им.       Дочь императора поглядела какое-то время на рукопись, озадачено покусывая губы.       – Но отец… Как Вы… Как Вам могло быть известно, что господин Ван…       Девушка так и не осмелилась произнести это вслух, в итоге просто ткнув пальцем на то место в тексте, где было написано о невинности поэта.       Мужчина присмотрелся к тексту и вдруг засмеялся, потрепав смутившуюся дочь по голове.       – Они хотели вступить в брак по всем правилам, А-Цин. Чжань просил помочь с церемонией, когда все закончится, – тут он погрустнел вдруг, и на губах осталась лишь блеклая тень улыбки. – Все, что он привез тогда с собой — серьги, браслеты — так в красных платочках и положил в гроб. Все равно подарил, но посмертно.       – А стихи?       – Все стихи были сожжены, когда И Бо схватили. И дом был разгромлен. Те, что он писал на заказ, не найти уже. Чжань искал. Тогда казалось, что он справится с этим горем… – мужчина досадливо поджал губы, задумчиво глядя куда-то поверх стола. – Он, как мог, восстановил дом, сделал все так, как было при жизни его любимого, заботился о его отцветающем саде. Ван И Бо очень любил свой сад… А главное, он восстановил алтарь предков и поставил на него последнюю табличку. Да, – вздохнул он, – Тогда действительно казалось, что Чжань останется жить в его доме, сможет перенести…       – Но Сяо Чжань выпил яд, – просто и тяжело ответила девушка, вздохнув точь-в-точь как ее отец.       – Да.       – Теперь за алтарем семейства Ван никто не смотрит, – опечалено заметила она.       – Почему же? Я каждый год езжу туда, чтобы почтить память всего семейства Ван и Сяо Чжаня. Его табличка стоит рядом.       – А как же его семья? Разве так можно?       – У него не осталось никого из семьи, когда он был совсем маленьким. Говорил, что не помнит ни лиц родителей, ни событий до их смерти. Храм заменил ему семью, учитель — родителей. Но потом его семьей стал Ван И Бо. Так что в их случае можно.       – Отец, возьмите меня с собой на день поминовения усопших. Пожалуйста!       – Хорошо, раз ты так хочешь. И… – мужчина помедлил, глядя на свиток с только переписанным текстом, где только-только подсохли чернила. – А-Цин, пообещай, что бы ни случилось, куда бы жизнь ни занесла, и ты, и твои дети, и твои внуки — все вы будете беречь эту историю.       – Обещаю.