Иначе

      Если сказать, что в какой-то момент все вдруг стало невообразимо хорошо, то это будет ложью. Стало легче дышать разве что, да и жизнь повернула в более спокойное и комфортное русло. Так вечно не бывает, У Сянь уже давно понял эту простую истину, но она не пугает и не вызывает преждевременного сожаления о том, что это мягкое и теплое ощущение внутри однажды сменится чем-то другим. Может быть, даже чем-то тяжелым. А пока можно просто наслаждаться настоящим. В конце концов, что на самом деле есть у человека? Память о прошлом и настоящее. И в этом настоящем у У Сяня был повзрослевший, теперь уже полных двадцати двух лет от роду, Ван Цзи, который на своем же дне рождения весь вечер просидел трезвенником, но в дрова напился в квартире У Сяня вместе с ним же и благополучно уснул, был все так же глядящий натасканным сторожевым псом Си Чэнь, извинившийся за недопонимание с Японией, но отношения к связи У Сяня со своим братом не изменивший, были непонятки с Лин Цзяо, продолжавшей молчать, и был почти полный завал с рисовкой, потому что получилось договориться с каналом, чтобы двинуть их историю в массы, но успевать нужно было уже к январю, а не февралю. Месяц разницы, казалось бы — всего лишь! — а это, в общем-то, целых двадцать рабочих дней, несколько тысяч кадров и счастливая, но одновременно и возмущенная команда. Ведь теперь всем без исключения приходилось засиживаться в офисе до последнего, приходить на час раньше, а художникам и вовсе работать в выходные.       Всем, кроме Ван Цзи, чья работа уже была завершена, но который все равно приезжал в офис, бегал для всей команды за едой и кофе, все чаще упорно оставался вместе с У Сянем, чтобы потом отвезти его домой и… И не уезжать.       В чьих-то глазах это выглядело, вероятнее всего, ужасно навязчиво, но У Сянь ни разу и не подумал взглянуть на происходящее под таким углом. Все было странно, если об этом думать (обычно отношения начинаются с романтики, свиданий, а не вот так), но вот только по ощущениям — совершенно естественно, будто так и надо; снова бесконтрольно и безо всякой рефлексии, на чистых желаниях и взаимном притяжении. Даже шмотки У Сяня вполне себе естественно, на его собственный взгляд, смотрелись на Ван Цзи, как-то гармонично даже, пусть и для слова «гармония» все несколько специфично. Была в этом какая-то приземленная, слишком бытовушная, но все же интимность — давать Ван Цзи свою одежду не только для сна, а просто потому что тот не успел заехать домой переодеться. Хотя отреагировали на его новый образ в команде довольно бурно. Только Си Чэнь держал невозмутимый вид, будто ничего не заметил. Позже У Сянь случайно услышал, как он с укором намекнул Ван Цзи, что жить все же лучше в его доме, а не в усяневом.       Но что бы там в очередной раз ни надумал Си Чэнь, У Сянь сомневался, что это хоть самую малость соответствует реальному положению вещей, потому что со свалившейся нагрузкой все, на что хватало У Сяня по приезде домой, это неспешные беседы с Ван Цзи за крайне поздним ужином, которого порой не бывало вовсе, и дело ограничивалось чаем, а после — душ и постель. На пальцах все ярче выделялись типичные для долгой работы с пером мозоли, в кармане теперь уже на постоянной основе лежали глазные капли, чтобы снимать напряжение — глазами У Сянь начал больше походить на закоренелого наркомана, чем на художника. Иногда не было сил даже банально побриться. Но Ван Цзи… Тут, хочешь или нет, вырастало одно неловкое «но», постепенно вырисовывающее на губах У Сяня грустные и до жалкого смиренные улыбки.       У Сянь ненадолго отрывается от планшета и косится на Ван Цзи, сидящего на соседнем кресле и сосредоточенно листающего что-то в телефоне. За прошедшие дни несколько раз уже невольно вспоминался разговор с шицзе и собственные слова о том, что Ван Цзи еще юн и может запросто спутать уважение и теплое дружеское отношение с влюбленностью. Тем более свое брала чересчур глубокая погруженность в историю даоса и поэта, шкуры которых оба не раз примеряли на себя. Ван Цзи мог запутаться, и основание для этого было, а теперь перед глазами у него чуть ли не двадцать четыре на семь небритый, заросший и постоянно уставший У Сянь, который с огромной натяжкой может являться человеком, способным сексуально привлечь нормального молодого парня и быть объектом его любви.       После того неслучившегося поцелуя на полу в прихожей так и не было ничего. Ни поцелуев, ни банальной взаимной дрочки, на которую У Сяня, несмотря на уматывающую неделю, уж точно бы хватило ночью в прошлый выходной и даже на большее, но все его поползновения в сторону Ван Цзи закончились крепкими объятиями и «спи, Сянь-гэ» в макушку.       У Сянь смутно представляет, как все могло быть, если бы тогда не остановил Ван Цзи, во что мог бы вылиться тот поцелуй, было бы у него вообще какое-то продолжение. Сейчас на эту тему можно только фантазировать. Он сам виноват, быть может. Повелся вот так запросто на те напористость и импульсивность Ван Цзи, которые оказались мнимыми, потому что Ван Цзи просто занервничал. Очень сильно занервничал, вот и вцепился так, вжал и... Нет, на самом деле вряд ли это тянет на что-то подобное. Волновался, безусловно, но не так, чтобы бездумно впечатать в стену и доприжиматься до оргазма.       Вывод напрашивался уже сам собой, простой и, по-честному, очень обидный.       – Ван Цзи, – шепотом зовет У Сянь и тычет обратной стороной пера тому в предплечье.       Пора взять тайм-аут. Ван Цзи сейчас очень даже не помешает побыть отдельно, может быть, разобраться в себе за это время. А самому У Сяню стоит уже привыкать снова спать в одиночестве. Во всяком случае, это лучше, чем чувствовать себя нежеланным, лежа в постели с человеком, которого хочешь.       – М?       Ван Цзи поднимает голову и внимательно смотрит на У Сяня.       – Не жди меня сегодня. Поезжай домой, ладно?       И только он отворачивается обратно к экрану, как перед лицом возникает раскрытая ладонь Ван Цзи.       – Что? – непонимающе вскидывает брови У Сянь.       – Ключи.       – К себе домой. Думаю, брат по тебе уже соскучился.       Ван Цзи медленно убирает руку, смотрит и молчит. Пауза затягивается, и У Сянь уже почти собирается спросить, что не так, но тот просто кивает и отворачивается. Без обиды, разочарования, раздражения или чего-то еще неприятного в выражении лица или взгляде. Кажется, он тоже понимает, что все ушло не в то русло, и пора бы исправлять ситуацию. И, вероятно, рад даже, что не приходится быть самому инициатором этого самого исправления. Вечером он действительно уезжает. Это колет обидой и сожалением, но У Сянь старательно убеждает себя, что все сделал правильно, что так надо.       Засыпать в одиночестве оказалось еще более некомфортно, чем он мог представить. И не только потому что слишком привыкнуть успел к объятиям и теплу чужого тела, к этому приятному, свернувшемуся пушистым мурчащим котом под ребрами чувству неодиночества, нужности, которое теперь превратилось в нечто голодное, нервное и царапающее нутро, но которое не шлепнуть по лапам и не сказать «прекрати». Оставалось только сильнее кутаться в одеяла — в оба: свое и то, что давал Ван Цзи — и дышать запахом его тела, которым пропитались простыни, подушки и одеяла, даже, кажется, и У Сянь сам. Скоро этот запах выветрится, заменится его собственным, и можно будет поверить, что в этой постели он всегда был один.       Так и происходит за какие-то две ночи, но на третью Ван Цзи заявляется после полуночи с «я соскучился», новой порцией объятий — крепких, почти удушающих, — сонных поцелуев в макушку и вернувшимся ощущением покоя.       Засыпая, У Сянь думал, что лучше быть нежеланным, но вот так отчаянно нужным для Ван Цзи, чем быть совсем без него. На что-то это отношение было похоже, только на что, сонный мозг не хотел вспоминать.       Поцелуи Ван И Бо всегда такие: сдержанные, аккуратные, целомудренные даже. Только о его поцелуях можно так сказать, только о его неторопливых, мягких движениях губ, о ровных вдохах между, о его прикосновениях, исполненных благопристойности, которой учили его с детства и о которой он помнил всегда, кажется, каждую минуту своей жизни. Даже сейчас, в объятиях человека, едва не дрожащего от переполняющей чувственности и откровенного желания, но целующего в тон мягко, нежно, не пускаясь в этот пылающий водоворот, который хоть и разворачивался внутри, но был сдержан незримыми стенами, запечатан, будто в каменной кладке колодца, чтобы не смутить, не спугнуть, не ожечь.       Но пламя неумолимо. Настоящее пламя ничем не сдержать. Однажды оно может вырваться наружу, как ни запечатывай его, за какими прочными стенами ни прячь, оно вырвется в один момент и… Сяо Чжань чувствовал, как огонь его желания опаляет изнутри, как пробивается всполохами через все «нельзя», «не сейчас», «нужно время», «держи себя в руках», «не веди себя как одержимый этой близостью с ним». А Чжань был уже действительно одержим ею, и Ван И Бо не был слепцом — он замечал это во взглядах, во все сильнее сбивающемся дыхании Чжаня во время их почти невинных поцелуев и объятий, ощущал в дрожи его рук, отчаянно старающихся притвориться нежадными, хотя ладони пылали от жажды прикоснуться иначе — Чжань уверен, что И Бо чувствует этот жар через слои своих белых, как слива в цвету, одежд.       И Бо все чувствует, все видит и все понимает, но продолжает держать дистанцию, без слов, действиями, прикосновениями просит подождать, и Чжань ждет. Ждет от сбора риса и до первого снега; ждет от первых сильных заморозков, отдав И Бо свое последнее одеяло и согревая в своих объятиях ночами выдавшейся особенно холодной в этом году зимы, и до самого разгара цветения садов. И виноват ли в этом сладкий аромат цветущих деревьев за окнами И Бо или настолько ослабла выдержка Чжаня, которой зимой он гордился про себя — столько ночей провести с объектом своей любви и желаний, но не позволить ни жеста, ни касания, что могло бы смутить любимого, — но сейчас Чжань всем своим существом чувствовал, что теряет самообладание. Руки уже не могли так же нежно и легко касаться спины И Бо — слишком уж сильна в них дрожь, настолько слишком, что И Бо мог вот-вот снова отстраниться, чтобы не мучить его и не дразнить пока несбыточным, дать смирить страсти и унять эту дрожь; руки, все увереннее и крепче прижимаясь, скрывая дрожь под напором, скользили по спине, спускались по ребрам, льнули к талии и готовы были скользнуть ниже, чтобы наконец огладить ягодицы, которыми Чжань почти бредил, мечтая узнать, каковы они на ощупь, как лягут в его ладони, наконец сжать стройные бедра, но удерживались на талии и вновь поднимались вверх. Он готов был благодарить всех богов за то, что И Бо позволял в последнее время большее и в прикосновениях к своему телу, и в поцелуях, дав все же сделать их глубже, чувственнее, позволив ласкать свой рот языком, и отвечал тем же. Но сейчас и этого становилось мало, и Чжань не мог удержаться, чтоб не прикусить уже слегка припухшие от долгих поцелуев губы, на что И Бо раз за разом отвечал краткими судорожными вдохами, которые совсем не действовали на Чжаня смиряюще, а только больше распаляли.       Едва в очередной раз удержавшись от того, чтоб опустить ладони с талии, сжать пальцы не на ней уже, а ниже, Чжань одернул руку, поднял вверх и провел кончиками пальцев по щеке И Бо, титаническими усилиями сдерживая дрожь на эти пару мгновений, пока не скользнул ладонью к затылку и не вплел пальцы в жесткие, густые волосы. Лента под руку попалась как всегда случайно, и Чжань бережно провел по ней пальцем, обернул вокруг, но почему-то в этот раз не поспешил отпускать ее. Он знал, как И Бо дорожит этой лентой, знал, что она в его роду, где он на сей день являлся одним из последних представителей — отца с матерью и двух младших братьев скосила чахотка, — являлась символом сдержанности и благонравия. И Бо позволял к ней прикасаться, и Чжань был бережен с этой вещью, но никогда не позволял снимать, сколько ни проси. Пальцы обернулись еще раз, накинув на себя новый виток белого шелка, замерли и потянули конец ленты вниз, одним плавным движением развязав узел на затылке. И Бо порывисто выдохнул и застыл, напряженный, как натянутая до предела струна гуциня. Чжань отстранился — по щекам скользнули тяжелые пряди, что удерживала лента еще секунду назад. Он отвел руку с лентой в сторону и завороженно смотрел, как меняется в лице И Бо, на глазах которого он сейчас сминал в пальцах прохладный белоснежный шелк. Но на лице И Бо не было злости, не было ужаса, который Чжань ожидал уже увидеть, а было нечто другое. Что именно, он так и не понял, поскорее вновь притянув любимого к себе, не давая опомниться, и с новым поцелуем скользнул в его рот языком. Что-то ощутимо изменилось — Чжань это не осознавал, но чувствовал это во внезапно потерявшей напряжение спине И Бо, в его сбившемся в миг дыхании и полном отсутствии сопротивления, когда Чжань позволил себе впервые прижаться к нему всем телом с неприкрытым желанием.       Дальше — хуже. Потому что от еле улавливаемой слухом вибрации голоса И Бо на выдохах, от его впервые так дрожащих, отчаянно цепляющихся за плечи и сминающих ткань даопао рук самообладание Чжаня испарялось водой на жарком солнце. Губ было уже катастрофически мало.       Чжань чувствовал, что И Бо тоже хочет. Хочет еще больше его прикосновений, еще больше поцелуев, просто больше и, наконец, его. И Бо хочет его. Невозможно удержаться от того, чтоб не прижаться поцелуем к уголку раскрытых на выдохе губ, скользнуть взглядом по закрытым векам И Бо и его трепещущим ресницам, провести кончиком носа по щеке, вдохнуть будто впервые запах кожи, мазнуть поцелуем по четко очерченной линии челюсти и наконец сорваться полностью от одного робкого движения откидывающейся назад головы И Бо и его противоречащего всему, так чувственно протянутом шепотом «нельзя», прозвеневшем как набатом в голове Чжаня, превратившись в «можно».       Протестующие «нет» и «нельзя» И Бо тонули в его частом, прерывистом дыхании, пока Чжань выцеловывал шею, прикусывал нежную, бледную кожу, расцвечивая до лихорадочного розового, и зализывал ее. И Бо откликался на каждое касание, на каждый поцелуй, льнул всем телом, плавился в руках Чжаня, уже беззастенчиво гладившего его бедра, сжимал мягкие ягодицы и едва удерживал себя от того, чтоб задрать полы ханьфу и…       И Бо внезапно вскрикнул, сжался весь и начал бессильно оседать. Чжань рефлекторно вцепился одной рукой в его плечо и придержал второй за ягодицы, не давая упасть, но в следующий же миг его оттолкнули под испуганный окрик «нет». Это отрезвило, окатив нутро холодом, чтобы после обжечь пониманием, что сейчас почувствовал И Бо. Чжань одернул руки от уже и без того вырвавшегося возлюбленного и глядел, как он успевает сделать только два шага, с каждым опускаясь все ниже — ноги отказывались слушаться, — пока не упал на колени, вдруг со всхлипом сжав бедра. Через мгновение он рывком поднялся и едва не бегом бросился в цзинши, задвинув за собой перегородку.       Чжань никогда не видел И Бо таким возбужденным и напуганным одновременно, таким неуклюжим, растрепанным и торопливым. Он до боли закусывает нижнюю губу, пытаясь скрыть улыбку, и глядит на лежащую на полу белую ленту — вот он, последний оплот выдержки и невинности И Бо, последний рубеж его стыдливости, последний барьер перед его истинными желаниями, не закованными в кандалы учения о благочестии и так пугающими его.       У Сянь вздрагивает, просыпаясь, шарит рукой под подушкой и отключает орущий Имперским маршем будильник. Ван Цзи в постели уже как обычно нет. Слух улавливает шум воды в душе. У Сянь мысленно выругивается сам на себя, касаясь колом стоящего члена через белье, вновь прислушивается к звукам в квартире, закрывает глаза, приспускает трусы и толкается в кулак влажной от обильно выступившей смазки головкой. Раз, другой, третий — и, шипя сквозь зубы, кончает. Перед глазами стоит лицо Ван Цзи: его приоткрытые влажные губы, цепкий, пробирающий до костей взгляд, едва-едва прихваченные румянцем щеки — то, каким он был в их первую и единственную близость.       «Воспоминания — твой удел теперь, У Сянь, и отношения с рукой».       – Ван Цзи, ты не помнишь, в сценарии было что-то про значение ленты у Ван И Бо?       У Сянь разбавляет свой кофе молоком и все еще сомневается, стоит ли говорить об этом с Ван Цзи. Тот перестает есть и отрицательно качает головой.       – Лента — твоя задумка. Ты ничего о ней не говорил. А что?       Ну да, действительно. А что он мог о ней сказать, когда сам понятия не имел, зачем эта лента повязана на лбу Ван И Бо? Да он и не задумывался даже, почему она вообще есть, почему изначально появилась как часть того, исходного образа, пришедшего к нему еще в Киото. Пока не приснилось это. «Это», которого, к слову, не было в сценарии. Как оно влезло к нему в голову, У Сянь так же не имел ни малейшего представления.       – Да не, ничего. Не важно, – отмахивается он. – Сейчас уже поздно что-то менять и вводить. Времени и так мало.       – В то, что есть уже — да, – соглашается Ван Цзи. – Но у нас еще меньше половины готово, так что можно попробовать. Смотря что ты хочешь.       – Да подумал, что эта лента могла быть чем-то вроде символа целомудрия для И Бо. Вроде сдерживающего механизма, который и не давал ему сорваться и наконец трахнуться со своим Чжанем. Но это уже…       – Это можно разве что под конец как-то вписать. Надо подумать только, как, – задумчиво хмурится Ван Цзи, ковыряя последний кусочек омлета на тарелке. – Хотя меня сожрут, если я сейчас начну что-то менять в сценарии…       – Вот и я о том же. Не нужно.       – Ну да, поздно ты об этом подумал. Хотя я сам должен был спросить. Мое упущение. А ведь могло бы быть обоснование дополнительное: не просто воспитание, но еще и символическое выражение того, что он себя держит в узде все это время.       Недолго помолчав, глядя в свою уже пустую тарелку, Ван Цзи вновь заговаривает.       – Интересно, что могло бы быть, если снять с него эту ленту?       У Сянь молчит, внимательно глядя на него. Ван Цзи этого не замечает, прихлебывает свой американо и, кажется, всерьез думает о том, что было бы, если.       «Может, просто у тебя тоже своя лента есть, а я ее и не замечаю?»       – Есть вариант один, если хочешь, – говорит шепотом Ван Цзи ближе к концу рабочего дня, который почти полностью просидел с текстовиком сценария. – Посмотри, вот.       Он пододвигает к У Сяню ноутбук и ненароком задевает углом его локоть. Линия в графическом редакторе слетает по кривой в сторону.       У Сянь сжимает зубы и со стуком кладет перо на стол, о чем тут же жалеет: разыгравшаяся к вечеру головная боль от резкого звука мигом отдалась в висках и отразилась на скривившемся лице. Надо было все же попросить Ван Цзи сходить до аптеки, думает У Сянь и тяжко вздыхает, разворачиваясь к экрану ноутбука.       – Прости, – мимоходом извиняется Ван Цзи и немного отодвигает ноутбук. Сколько раз он уже вот так нечаянно задевал руку У Сяня и что-нибудь смазывал, извинялся, хотя У Сянь говорил, что это ерунда, ведь отменить последние действие и нарисовать штрих заново — не на Луну слетать.       – Смотри, – продолжает он так же шепотом, но уже в самое ухо У Сяня, глядя в экран ноутбука и указывая пальцем на один из абзацев, – можно про ленту вот здесь сказать в первый раз: на скале, где Чжань его умирающего находит. Здесь как раз можно снять ленту с него и сказать, что пусть хотя бы умрет И Бо ничем не скованный. А здесь… Сейчас.       Ван Цзи пролистывает страницы со сценами сражений, осады императорского дворца, кровавой резни, восхождения на престол близкого друга Чжаня — представителя побочной ветви династии Вэней, долистывает до самого почти что конца и снова тычет пальцем в один из абзацев.       – Вот отсюда. Смотри.       У Сянь хмурится, но снова внимательно вчитывается в текст.       – Что скажешь? Думаю, это будет правильным, если лента останется у Чжаня в руках, даже когда он будет умирать. Как символ того, что лишь его рукам под силу сдерживать или освобождать И Бо. Как в Европе: в болезни и здравии, жизни и смерти… Или как там говорится?       Это действительно кажется правильным, а само пояснение этой детали — крайне важным. Вопрос только в том, смогут ли они убедить остальных внести эти изменения.       – Ван Цзи, а мы…       – А теперь вслух! – не выдерживает Вэнь Цин и хлопает ладонью по столу, от чего У Сянь еще больше морщится от ударившей по черепной коробке боли. На них с Ван Цзи, помимо Вэнь Цин, смотрят еще две пары глаз: настороженно и утомленно глядит Янь Ли и раздраженно, но с осторожным любопытством — Си Чэнь. При чем раздраженная доля этого взгляда достается именно У Сяню. Только Хуай Сану, кажется, от всей души плевать, что происходит. Он лишь подвинул ближе к себе пошатнувшийся от хлопка Вэнь Цин мини-вентилятор и продолжил рисовать.       – Прошу прощения, – начал Ван Цзи и поднялся со своего места.       Хуай Сан стянул с головы здоровенные кислотно-оранжевые наушники, из которых сразу же вырвалось пронзительное гитарное соло, торопливо убавил звук и поднял глаза на Ван Цзи.       – Я понимаю, что в нынешних условиях что-то менять или вводить дополнительные детали поздно, тем более это станет дополнительной нагрузкой для вас. Я должен был подумать об этом раньше, но не ввести эту деталь было бы большим упущением. И я прошу прощения за свое непрофессиональное поведение и прошу…       У Сянь слушал речь Ван Цзи и наряду с чувством вины — ведь это его упущение в первую очередь, а не Ван Цзи — ощущал гордость за него и восхищение им: все же удивительно быстро из неуверенного в себе, совсем зеленого на этом поприще юнца он превращался в не менее, чем его брат, упрямого человека, который ни за что не отмолчится и не отступится так просто от своих идей, даже если большинству они могут не прийтись по вкусу. Другой бы на его месте не стал лишний раз высовываться, будучи новичком.       И, в общем-то, он их идею с лентой отстоял — все равно задействованные с ней сцены рисовать У Сяню. Хотя это и лишние почти две минуты дунхуа, по подсчетам Си Чэня, когда они и без того вышли за рамки полутора часов.       После обильного ливня, второпях умывшего этот город в сумерки, воздух был холодным и влажным, но зато необыкновенно остро пах свежестью. Так, что даже не хотелось закуривать, чтобы не перебивать табачным дымом этот восхитительный микс из аромата влажной земли и листвы, коей вокруг здания хватало, намокшего бетона и августовской ночи, своими прохладными ветрами уже намекающей, что подступающая осень совсем скоро вновь обернет плечи У Сяня старым любимым кардиганом и пустит по рукам дрожь уже от запаха первых, совсем легких еще заморозков.       Головная боль едва-едва, но проходила, особенно сейчас, на свежем воздухе. Наверное, дело опять в напряжении глаз, думает У Сянь и продолжает крутить в пальцах сигарету, все не решаясь закуривать, хотя именно из-за этого и вышел раньше, пообещав дождаться Ван Цзи на улице.       – Вэй У Сянь!       Он не сразу понимает, кто кричит и откуда, вертит головой, выглядывает из-за колонны, поддерживающий небольшой навес перед входом, и замечает кричавшего.       – Минь Шань? Какими судьбами тут оказался?       Появление здесь брата Лин Цзяо вряд ли предвещает что-то хорошее, но какой-то частью разума У Сянь все же надеется, что он здесь по делу, и этим делом не является он, У Сянь, сам.       – Я, – кивает мужчина и выходит из тени за фонарем.       Прямо как в фильме про какого-нибудь маньяка, мысленно усмехается У Сянь и не спеша выходит навстречу, уже каким-то десятым чувством чуя, что зря, но не дает задний — опять же, как в дурацких американских ужастиках, где жертва знает, что за дверью чудище, но все равно идет и открывает ее.       – Помнишь. Это хорошо, – продолжает Минь Шань и в противовес У Сяню уж больно уверено и стремительно надвигается.       – Ну что, блудный папаша, так и будешь от А-Цзяо бегать?       Он подходит почти вплотную, по-свойски обхватывает У Сяня рукой за плечи и с силой тянет в сторону от входа.       – Во-первых, руки убери.       У Сянь дергает плечом, скидывает чужую руку и ощущает, как головная боль начинает возвращаться и возрастать пропорционально волнению.       – А во-вторых, тебя каким боком касаются наши с Лин Цзяо дела?       – В смысле, каким боком?! Значит, сделать ребенка моей сестре ты всегда готов, а когда дело доходит взять на себя ответственность за это, жопу в кусты?!       – Слушай, Минь Шань, это наше с Лин Цзяо дело. Не вмешивайся, пож…       Воздух выбивается из легких и попытку вдохнуть пережимает с первым же ударом в живот. У Сянь сгибается, едва не оседает на асфальт, но успевает ухватиться за угол здания, ловя ускользающую мысль, что разукрасят его сегодня от души, и ничерта он Минь Шаню не сделает, просто потому что руки нужно беречь. Руки, а не лицо или задетую гордость — закрепившийся на всю жизнь вывод, сделанный после выбитых в драке костяшек еще в старшей школе и двух месяцев невозможности взяться за кисть.       Мотоциклетный шлем падает рядом, и Минь Шань отпинывает его, как противную визгливую шавку, в сторону.       – Сейчас я тебе объясню, рисовака хренов, чье это дело. Больно ты оборзевший стал.       Второй и третий удар прилетают в живот и ребра справа, по новой выбивая дыхание. Глаза начинают слезиться от удушья. Четвертый — сверху в плечо.       – Я тебе привью, сука, ответственность, – то ли шипит, то ли хрипит Минь Шань в ухо, вздернув за волосы вверх. – Я вобью ее, козел, в твою башку, чтоб ты наконец научился смотреть на то, что происходит вокруг тебя, и чтоб ты отвечал за то, что делаешь, а не сваливал втихую и прикрывался пиздостраданиями в чужой стране.       Он трясет рукой, сжимающей волосы, и у У Сяня только что искры из глаз не летят. Но, к счастью, понемногу возвращается возможность вдыхать.       – Натрахал ребенка? Вот и воспитывай! Она все это время ждала тебя, говорила, что вот вернется У Сянь, и все будет хорошо, мы будем воспитывать А-Яо вместе. А что в итоге? Явился, полил ее дерьмом и повесил все на нее?!       Наконец волосы отпускают. Голова от этой новой порции боли, уже наружной, кажется вот-вот треснет. Подташнивает. У Сянь бессильно валится на асфальтированную дорожку и, сидя на коленях, прижимает ладонь ко рту.       – Нет уж, ты будешь, козлина, рядом столько, сколько ей нужно. Ты будешь работать и вкладываться в воспитание этого ребенка, потому что она не должна вместо декрета работать! Это должен делать ты! Или я тебе, сука, руки переломаю нахер, чтоб ты больше дурью не маялся. Тогда будет повод взяться за ум.       От раздувающей голову боли и едва подавляемой тошноты чужие слова слышатся глухо, как через вату, но ударяют по черепу этими невыносимыми звуковыми волнами, будто басами сабвуфера в закрытой машине, и своим жутким смыслом. Перед глазами только мокрый асфальт и потрепанные коричневые кроссовки Минь Шаня, на которых У Сянь сосредоточивает внимание, чтобы хоть немного абстрагироваться от тошноты, и сжимает руки в кулаки.       Кроссовки из поля зрения пропадают под нечленораздельный вскрик Минь Шаня, почти завалившегося прямо на него, но нет. И только когда вместо брата Лин Цзяо под ноги валится черно-синий, под цвет байка, шлем Ван Цзи, У Сянь сглатывает булькающий звук в горле и поднимает голову.       – Отпусти, козел! – уже вполне внятно кричит Минь Шань.       Но Ван Цзи только крепче перехватывает его за грудки, сгребает в кулаках ткань рубашки так, что та вылезает одним краем из брюк, забирает пальцами воротничок и вцепляется еще сильнее. Он не ругается, ни говорит вообще ни слова — губы плотно сжаты и кажутся почти бескровными, — лишь наклоняет голову вбок, дергает за грудки еще раз и глядит в упор на хрипящего Минь Шаня.       – Отпусти, урод! Задушишь!       Минь Шань отлетает на несколько неуклюжих шагов в сторону, уже готовый приземлиться на зад, но все же удерживает равновесие, шаркает по асфальту ногами и выпрямляется. И тут же перед глазами вместо него возникают обтянутые черной джинсой ноги Ван Цзи, на которых так до смешного нелогично для всей ситуации У Сянь подвисает, особенно на крепких мышцах голени, пока Минь Шань вновь не начинает орать, вызывая очередной приступ боли и следующий за ним приступ тошноты. Кажется, все-таки дожил опять до мигрени.       – Ты хоть знаешь кого защищаешь, герой херов?! Ты знаешь, что этот урод сделал?!       У Сянь кривится и затыкает уши ладонями.       – Не ори, – озвучивает за У Сяня его мысль Ван Цзи.       – Этот козлина кинул мою сестру с ребенком, а сейчас бегает от нее!       Минь Шань ни на грамм не унимается, но кричать действительно перестает.       – Она ж из-за тебя его недоношенным родила, семимесячным, мразота ты такая! – обращается он вновь к У Сяню и наклоняется вбок, видимо, стараясь заглянуть в его бесстыжие глаза, да Ван Цзи, вставший перед ним как статуя Гуань Юя*, мешает. – Потому что постоянно переживала, что ты можешь не вернуться вообще! А теперь у нее молоко пропало! Что ты ей, урод, наговорил тогда?! Она ж мне не признается.       – Подожди, подожди… – открывается наконец рот У Сянь, мысленно зацепившись за одно-единственное слово во всей речи старшего брата своей бывшей девушки — «семимесячный». Сосредоточиться получается из рук вон плохо, но он очень старается, трет пальцами виски, и это, кажется, немного срабатывает. Считать в уме получается так же, как и сосредоточиться, а надо бы. И то, и другое надо бы.       – Как семимесячным? – наконец спрашивает он и медленно поднимается на ноги. Голова ощущается еще более чугунной и гудящей, как колокол, по которому в очередной раз ударила звуковая волна возмущения Минь Шаня.       – Обыкновенно! Потому что ты сдолбался отсюда куда-то, а она все это время на нервах была!       – Стоп, подожди. Он же в мае родился. Так?       Что-то отдаленно напоминающее сосредоточенность все же начало появляться, особенно если не моргая глядеть в затылок Ван Цзи, а не на бурно эмоционирующего Минь Шаня. Даже тошнить перестало.       – О, может, ты еще и день рождения своего сына помнишь, папаша?       У Сянь так и продолжает глазеть на чужой затылок, как на ценнейший источник сосредоточения, и загибает пальцы, отсчитывая месяц за месяцем в обратном порядке.       – Что ты там высчитываешь?       Периферийным зрением У Сянь замечает, как фигура Минь Шаня сорвалась с места, но отвлечься от пересчета себе не позволил.       – Отошел.       Голос Ван Цзи прозвучал негромко, но до мурашек твердо, жестко и, если начистоту, довольно пугающе. Таким голосом можно озвучивать команды злым бойцовским псам или отправлять войска в бой, на верную смерть — пойдут. И между зимних месяцев У Сянь сбивается. Заново.       Яркое как солнце чувство подставы разгоралось в его сознании, вытесняя на небольшую долю даже боль.       – Ты пальчики побереги, рисовака, – язвит Минь Шань, но отходит.       Отвечать Ван Цзи, видимо, не собирался, и У Сянь все пересчитал, соотнес и замер, неверяще переведя взгляд с затылка Ван Цзи на перекошенное от сдерживаемого гнева лицо Минь Шаня.       – Она забеременела в ноябре. Раз А-Яо родился семимесячным, она должна была забеременеть в ноябре, – собственный голос звучал тихо и до нелогичности спокойно, когда внутри, под отбитыми ребрами все мелко вибрировало, дрожало и рвалось выплеснуться наружу чем-то громким и неконтролируемым. – Но меня в стране не было в ноябре.       У Сянь сжимает зубы и нервно вздрагивает, как на рефлексе «бей или беги», когда Ван Цзи резко отстраняется и разворачивается к нему полубоком.       – Мы в сентябре расстались. Как она могла от меня забеременеть, если меня в стране не было?       Голос чудом слушается, но в нем уже всплеснулась первая волна той жуткой мешанины, в которой было и непонимание, и растерянность, и гнев, и страх, и обида, и по-детски слезливое «за что?». Озадаченный беглый взгляд Ван Цзи стал последней каплей.       – Вы что делаете, а?! Вы зачем чужого ребенка на меня вешаете?!       От собственного крика зазвенело в голове и першило в глотке.       – Какого хуя вам от меня надо?!       Перекошенное злостью и презрением лицо Минь Шаня в момент превратилось в лицо детсадовца, которому после его долгих и подкрепленных уверенностью в собственном успехе стараний воспитательница сказала, что в треугольное отверстие кубик никогда не запихнется.       У Сянь не успел ничего сообразить, как мир перед глазами крутанулся вокруг своей оси и опрокинул его во что-то черное, твердое, пахнущее кожей и немного бензином.       – Я тебя засужу, – отчеканился недавней жесткостью голос Ван Цзи, и по шее пробежала короткая волна теплого воздуха.       Голова опустела, прислонившись к теплому, сильному плечу, и внутри все стихло, оставив еще только-только расцветающее и едва вообще осознаваемое ощущение свободы. Будто рывком что-то вытолкнуло из топкого болота и опустило на твердую землю.       За спиной сконфуженно удалялись чужие шаги.       Ван Цзи не спешил отстраняться, как не спешил с вопросами, продолжая молчком обнимать одной рукой и, видимо, ждать, пока У Сянь сам все расскажет. Хотя что тут уже рассказывать?       – Ну… – заговаривает все же У Сянь и аккуратно отодвигается. – Вот и вся история про девушку из кафе. Только никакого дерьма я ей не наговаривал, а предложил тест на отцовство сделать. Ну теперь понятно… Актриса, черт ее дери…       Он устало усмехается и без выражения глядит в слабо освещенное пространство поверх плеча Ван Цзи.       – Зачем меня-то ей в это нужно было втягивать? Вообще не понимаю. Ох, голова сейчас лопнет…       – Сянь-гэ, тебе помочь?       У Сянь останавливается в дверях ванной и безо всякого понимания огладывается через плечо.       – С чем ты мне хочешь помочь?       Ван Цзи ему за этот вечер успел напомогать так, что кажется, не расплатиться с ним до самой смерти: и руки ему спас, а следовательно и весь проект, и до аптеки сбегал за таблетками. Ну просто благородный небожитель. Да только У Сянь достаточно за сегодня почувствовал себя беспомощным. Еще чуть-чуть — и вместо чувства благодарности придет раздражение.       – Снять одежду. И с душем.       Ван Цзи делает пару шагов вперед — У Сянь по наитию отступает вглубь ванной.       – Ван Цзи, ты действительно считаешь, что я сам не справлюсь? Я не хрустальный, как видишь, не сломался. Так что с этим уж я разберусь сам.       Но Ван Цзи не стал слушать. Он прихватил край футболки У Сяня и, подсобрав почти половину в ладони, потянул вверх.       – Подними руки.       – Ван Цзи, я же сказал...       – Подними.       Что-то в голосе Ван Цзи утихомирило медленно вскипающее возмущение. Оставалось только послушно поднять руки и дать снять это с себя.       Неловко стало, когда Ван Цзи опустился перед ним на колени и стал расстегивать джинсы, но одновременно тело почуяло надежду на то, что оно все еще желанно. Тело, но не разум, помнящий об обратном. И если сейчас у него встанет, вот тогда будет действительно неловко.       Воспоминания о брате Лин Цзяо и произошедшей стычке, а также концентрация внимания на особенно болючих местах пока помогали. Но когда джинсы были сняты и сложены на стиральной машинке, а Ван Цзи уже потянулся к белью, у Сянь не выдержал.       – Все, Ван Цзи, прекрати, пожалуйста, это слишком, ты не должен это делать.       – Я хочу, – спокойно ответил Ван Цзи и потянул трусы вниз.       У Сянь лихорадочно вновь завспоминал Минь Шаня, Лин Цзяо, подумал о том, что мог вообще-то этим самым вечером лишиться возможности работать из-за покалеченных рук, но теперь, когда лицо Ван Цзи находилось на уровне паха, это помогало как мертвому припарка. Потому что «я хочу» в сознании У Сяня успело перевариться в нечто отличное от того, что имел в виду Ван Цзи, и телу было до сказочного плевать, что его около часа назад отколотили и оно все еще болело.       Совсем плохо стало после того, как Ван Цзи положил руку на бедро и сказал «присядь», глядя вот так снизу вверх. Руки у него всегда теплые. Руки, ноги, вообще он весь всегда нереально теплый, если не сказать даже, горячий. И чувствовать это сейчас было слишком.       У Сянь стиснул зубы и присел на бортик ванны, ощущая себя крайне неловко и смущенно и все еще борясь с возбуждением, пока Ван Цзи продолжал возиться с ним как с ребенком и снимал носки.       – Сейчас, настрою воду. Ты погорячее или попрохладней любишь?       Ван Цзи потянулся за спину У Сяня, к вентилям. Зашумела вода.       – Погорячее. Ван Цзи, я сам…       – Я знаю. Просто позволь мне о тебе позаботиться, – прозвучало внезапно с обидой, будто у него грозились отобрать любимую игрушку.       – Ты и так много делаешь для меня.       – Разве?       – А разве нет?       – Потрогай. Так хорошо? – проигнорировал вопрос Ван Цзи и протянул шланг с распылителем.       Звучало в очередной раз двусмысленно, но У Сянь отогнал неуместные мысли, раздражаясь сам на себя, и сунул руку под воду.       – Да, хорошо, – торопливо ответил он, хотя, пожалуй, сам сделал бы воду еще горячее.       – Ван Цзи, ты и так таскаешь в офис и поесть, и кофе, бегаешь для всех за чем ни попроси, да и здесь готовишь даже.       – В офисе я помогаю команде. Тратить время на дорогу до кафе и обратно в нынешних условиях непрактично. Поэтому я пытаюсь так немного оптимизировать вашу работу. Каждая минута важна теперь.       Слова про "здесь" он никак не прокомментировал.       – Залезай. Осторожно.       За "осторожно" и бережно сжатое плечо хотелось отругать, потому что ну не хрустальный, мать его ети, но вперемешку со смущением шло банальное удовольствие от чужой заботы, от этих интонаций Ван Цзи, от его прикосновений, его дотошного внимания. Что-то подобное У Сянь чувствовал с шицзе: она, наверное, была единственным человеком, не считавшим для себя чем-то зазорным проявлять заботу и нежность к У Сяню, и именно с ней он ощущал покой и уют, именно под ее мягкими поглаживаниями по голове, сколько бы ему ни было лет, появлялась из ниоткуда уверенность, что ничего плохого ни за что не случится. А сейчас, в эту самую минуту, те же чувства вызывал в нем Ван Цзи.       – Развернись спиной ко мне и закрой глаза.       У Сянь продолжал послушно выполнять все, что Ван Цзи ему говорил. Развернувшись, он сел на дно ванны, подтянув одну ногу под себя, а вторую согнув в колене и сложив на него руки. Все действия Ван Цзи были неторопливыми и крайне аккуратными. С какой заботой и нежностью он сейчас прикасался, как он массировал кожу головы, вспенивая шампунь, как бережно стирал со лба потеки воды и пены ребром ладони, как гладил по волосам, пока смывал, — можно ли так прикасаться к совсем нелюбимому?       Глаза начинает щипать, но не от шампуня. Наверное, перенервничал, думает У Сянь и жмурится, пытаясь списать все на инцидент с неудавшимся отцовством и не только. И смешно от такого себя, до слез смешно, но У Сянь не смеется. Странное все же это чувство, когда хочется разрыдаться от переполняющего грудь ощущения уюта и нежности, но одновременно отчаянно хочется трахаться.       Да, пожалуй, к нелюбимому не прикасаются так, решает он, но ведь и любовь бывает разная. Вэнь Цин вот тоже Хуай Сана любит. Может, у Ван Цзи аналогичные чувства к нему?       У Сянь настолько глубоко ушел в раздумья, что не сразу заметил, как шампунь был смыт, а Ван Цзи уже поглаживал большим пальцем его шею, опустив ладонь на плечо.       – У тебя очень красивые плечи, гэгэ, –       – Ван Цзи, выйди и дай мне помыться самому, – произносят оба почти одновременно.       У Сянь замер и почувствовал, как мурашки табуном пронеслись по мокрому загривку.       – Прости, Сянь-гэ. Я понимаю, что сейчас очень напряженный период и ты сильно устаешь. И я не хочу, чтоб ты себя заставлял через усталость. А тем более сегодня это все… Просто…       Голос звучал тихо, но взволнованно, когда сам Ван Цзи ткнулся лбом в затылок У Сяня.       – Просто я уже не могу. Очень хочу тебя, – виноватым шепотом закончил Ван Цзи.       У Сянь закусил губу, дабы сдержать рвущийся наружу смех, и поморщился от боли в ребрах. Только эти нелепые нервные слезы сдержать не получилось, и щеки обожгло соленой влагой. Он медленно и насколько мог ровно выдохнул, наощупь нашел руку Ван Цзи и сжал его ладонь в своей.       – Ван Цзи, ты, наверное, самый понимающий, внимательный и заботливый человек на земле. Правда. Я очень ценю это в тебе. Таких один на миллион, мне кажется. Без шуток. Но Ван Цзи, – У Сянь потянул его руку вниз и опустил на свой давно возбужденный член, поймав горячий вздох у самого роста волос. – Хоть я сейчас поколоченный и уставший не меньше, чем обычно, вот, – он обхватил его рукой Ван Цзи и слегка сжал, – чувствуешь? Я правда очень ценю твою заботу, но не отстраняйся от меня молчком, а то я начинаю думать невесть что.       Ван Цзи на это только крепче сжал его член в руке и скользнул сначала языком, а потом зубами по шее, слегка прикусив, чем вызвал в мужчине довольно звучный восторженный вздох.       – Только, – в предвкушении облизав губы, поторопился предупредить У Сянь, – давай сначала все же душ примем.       Ван Цзи смелеет на этот раз. Видимо, и правда уже чаша терпения переполнилась, хлестко плеснуло через край, и потому он стоит сейчас на коленях и, глядя из-под полуприкрытых век, насколько можно глубоко вбирает в рот член У Сяня — неумело, но жадно, с чмокающим звуком смыкая губы на головке, практически полностью выпуская изо рта, чтобы после вновь с томным вздохом заглотить, пока У Сянь неритмично, урывками ловит губами воздух, не в силах долго смотреть на это зрелище. Эти влажные звуки не может заглушить даже шум воды из душа.       У Сяню сейчас много не надо, чтобы дойти до кипения. Он заполошно шепчет, просит остановиться, и Ван Цзи слушает, выпускает изо рта его член, вновь звучно чмокнув головку, гладит бедра и смотрит снизу вверх — ждет, готовый на что угодно. Сейчас его, такого распаленного, взбудораженного, с припухшим, раскрасневшимся ртом и трясущимися руками, хотелось уложить поскорей и заласкать, зацеловать всего. И У Сянь тянет вверх, целует, облизывает еще влажные от слюны и смазки губы, гладит по щекам, и теперь сам уже говорит «осторожно», когда придерживает Ван Цзи за плечо, пока он перешагивает бортик ванны.       У Сянь, конечно, думал после их сумбурного первого раза о том, что можно было бы дойти до проникновения и что он сам мог бы согласиться при этом побыть в пассивной роли, учитывая напор, что проявил Ван Цзи тогда. Он никогда так не ошибался. Потому что сейчас он готов тихо выть и просить наконец засунуть член ему в задницу и отыметь до искр из глаз, но кусает губы и удерживает все эти мольбы при себе, ибо вообще-то у них нет ни смазки, ни презервативов, а его собственный зад еще не сталкивался с чем-то подобным, да и не особо собирался до недавнего времени. И У Сянь смотрит, как член Ван Цзи движется между его бедер (ноги, перекрещенные, задраны вверх — Ван Цзи их сам закинул себе на плечо, и теперь обнимает, гладит, целует колени), слышит шлепки кожи о кожу, чувствует силу его толчков и почти теряет себя от одного только ослепляющего как взрыв бомбы в несколько тысяч килотонн осознания, насколько сильно Ван Цзи его на самом деле хочет. У Сянь сжимает в ладони свой член и смотрит, как качается взмокшая челка Ван Цзи в такт толчков, как он кусает губы и чуть сводит вверх брови; слышит, как он задерживает дыхание и после выдыхает протяжно, на грани чуть слышного хриплого стона.       У Сяню кажется, что еще немножко — и он спустит от одной только этой картины перед глазами и ощущения, как головка влажно скользит по анусу и выше, под самыми яйцами. Ван Цзи, видимо, замечает, как он реагирует на прикосновения именно там, потому что внезапно разводит его ноги, перехватывает одну рукой удобнее под колено, а второй рукой сжимает свой член и намерено притирается к этому месту.       У У Сяня пальцы на ногах поджимаются.       – Да, да, вот здесь… Еще… Еще… – шепчет на вдохах и выдохах, выпрашивает, потому что в один момент понимает, что ему не нужно даже прикасаться к себе, чтобы кончить. Невообразимо.       У Сянь вцепляется пальцами в сбитое одеяло, и дрожь разбирает от того, как Ван Цзи крепче сжимает зубы и шумно выдыхает через нос — напряженный, едва держащий себя в руках, — когда переводит взгляд с его лица на раскрытую перед ним промежность, а после обратно. И движения ускоряются. У Сянь не выдерживает, закусывает губу, жмурится и обрывисто скулит. Накрывает с головой, резко, ярко. Он инстинктивно вскидывает бедра, слыша и не узнавая собственный голос. Ван Цзи терпеливо ждет, пока он переживает оргазм, ждет, пока выпустит из хватких пальцев несчастное одеяло, чтобы рывком вернуть все еще бессильно разведенные ноги У Сяня в прежнее положение и наконец отпустить себя.       На такого Ван Цзи невозможно не смотреть, и У Сянь смотрит, откровенно любуется им. Он ловит ответный взгляд Ван Цзи — тяжелый и обжигающе жаркий, жадный, но при этом до удушья нежный. Влюбленный. И разморенно улыбается на этот взгляд, слыша сдавленным полустоном «Сянь-гэ».       Пальцы Ван Цзи сильнее сжимают бедра, его всего сжимает через несколько торопливо-жадных движений, выгибает, прижимает щекой, а после открытым ртом к колену У Сяня. Ван Цзи жмурится, делая особенно резкий и сильный толчок, громко обрывисто стонет, почти выходит (У Сянь с каким-то неподдающимся объяснению восторгом чувствует, как в этот момент между ног уже становится влажно) и рывком дергает на себя его бедра, вновь с силой толкаясь навстречу, откидывает голову назад, вжимается сильнее, в бездумной эйфории гладя ноги У Сяня, и неразборчиво что-то шепчет между выдохами.       Это последнее, что отпечатывается на радужке У Сяня, прежде чем на черноте его уже закрытых век заплясали цветные пятна. Если эстетический оргазм существует, это — однозначно он.       Себя У Сянь снова начинает полноценно ощущать, только когда Ван Цзи почти что калачиком по-кошачьи сворачивается у его ног, трогательно тычется носом в низ живота, так и продолжая обнимать за бедра. У Сянь улыбается мысли, что Ван Цзи и правда напоминает большого, очень красивого кота, и лениво поднимает руку, чтобы погладить его по макушке. Может быть, нарисовать его однажды с ушками и хвостом будет и банально, но все же забавно. Особенно забавно будет посмотреть на его реакцию. А ведь его самого У Сянь еще ни разу не рисовал.       Он зарывается пальцами в густые, слегка взмокшие волосы. В душ надо бы снова, но…       – Завтра я куплю резинки и не выпущу тебя из постели.       Ван Цзи почти беззвучно — только плечи подрагивают да живот окатывает теплым воздухом — смеется и задирает голову.       – Ты сам подписал себе приговор, Сянь-гэ, – улыбается Ван Цзи, трется носом о живот и целует. – Бери большую упаковку.       – Ты человек или кролик?       – Для тебя — все в одном флаконе.       У Сянь смеется, а на языке застывают слова, от которых опять так сладко тянет в груди и теплеет там, где целует Ван Цзи — в животе, но которые озвучить трусит. В итоге просто и дальше гладит его, трогает подушечками пальцев щеки, лоб, загребает пятерней челку, отводит назад и наблюдает, как тяжелые короткие пряди рассыпаются в стороны и вновь опускаются на лоб.       – Слушай, Ван Цзи, а почему ты хотел именно со мной работать? – вполголоса спрашивает У Сянь. – Ну, художников-то хватает… Или те, с кем ты хотел бы, не соглашались лезть в это болото? – насмешливо тянет последние слова.       – Брат мне рассказывал как-то про тебя. Давно, когда вы работали вместе. Я еще в школе учился, – лениво отвечает Ван Цзи, проводит ладонью по все еще влажной коже ягодицы, подтягивается ближе и утыкается носом в живот У Сяня чуть выше, почти в солнечное сплетение.       – Я у него потом спрашивал про тебя, когда откопал ту рукопись. Хотел узнать, кто такой, чем сейчас занимается, возможно ли будет, пригласить в команду, если не перегорю этой историей. Нашел потом твой блог, чтоб посмотреть, что там за хваленый Вэй У Сянь, – снова беззвучно смеется он, крепче обхватывает за талию и целует живот.       – Я же снова возбужусь, – шепчет У Сянь и протискивает ладонь между своим животом и губами Ван Цзи.       Но Ван Цзи на это мягко улыбается, глядит на него снизу вверх и целует в ладонь. Все так просто, естественно и так нежно, что грудь опять сладко пережимает от ответных чувств, и беседа совсем не спасает положение.       Но все же У Сяню интересно.       – Так тебе понравился мой блог и ты сразу захотел со мной работать?       – Мгм, – так же спокойно и расслабленно продолжает Ван Цзи. – Весь его перечитал. Все шесть лет записей. Потом посмотрел дунхуа, над которыми ты работал. И уговорил брата найти тебя, хотя он говорил, что ты в запое и депрессии. Ну, в блоге ни одного нового поста не было уже как полтора года. На тот момент.       – Си Чэнь… – фыркнул У Сянь. – Но если бы все действительно так и было?       – Главное — найти. Я бы тебя расшевелил.       – Ох, да ладно? Уверен, что справился бы?       – А ты сомневаешься во мне?       У Сянь на это цыкает и закатывает глаза.       – Ты меня очень впечатлил на самом деле, – вдруг заговаривает Ван Цзи тем тоном, которым рассказывают страшные секреты или выворачивают перед кем-то душу, что, в общем-то, одно и то же почти. – Тем, как ты открываешь перед этими людьми свой мир, как показываешь свое отношение ко всему вокруг через арты, через проекты, над которыми работаешь. Я не так много художников видел и знал лично, но таких крайне мало.       У Сянь затихает и с лица пропадает беззаботная игривая улыбка. Все же это немного волнительно, когда тебе говорят о тебе же самом. Хоть У Сянь с должным вниманием относился ко всему, что о нем и его творчестве говорили другие люди из его круга, но сейчас это говорил не кто-то, а Ван Цзи, и каждое слово его ощущалось особенно весомым.       – Ты не ищешь ориентиры и не пытаешься понравиться. Это впечатлило меня тоже. Не только твои техники, а ты сам по себе. И плевать я хотел, что кому-то все это кажется незрелым и что ты занимаешься ребячеством.       – Ну, многие так и считают, – жмет плечом У Сянь. – Взять ту же Лин Цзяо: за три года отношений ее восприятие не изменилось.       – Да нахер Лин Цзяо, – зло выплевывает имя его бывшей Ван Цзи, хмурится, и голос приобретает едва ощутимую жесткость, как когда что-то кому-то доказывает. – И это не ребячество — кричать** через свои картины, быть услышанным, находить в этом поддержку и менять что-то в людях, менять так мир. Ведь каждое наше действие меняет мир на самом деле. Даже бездействие, даже неозвученные мысли меняет его, Сянь-гэ. А ты это все делаешь явно и ярко. Ты говоришь, вот, смотрите, это красиво, но это не просто красиво — это может быть больно, это может быть противно, это может быть странно, это может быть страшно. Можешь смеяться, Сянь-гэ, но я это так чувствовал, пока смотрел и читал. Ты всеми этими комментариями к своим работам, всеми своими постами говоришь за себя и за тех, у кого нет своего голоса. Ты не безответственный раздолбай, который никак не может повзрослеть. Ты сильнее и упрямее, чем многие другие, и у тебя хватает смелости идти по своей кривой дорожке. И такие, как эта Лин Цзяо, бесятся, потому что никогда не смогут делать то же самое. По многим причинам.       За все время существования блога, за все недолгие на самом деле годы своей деятельности У Сяню разное доводилось слышать: от самой грязной, унизительной брани до лести и пышащих пафосом похвал — всего хватало, от одной уродливой крайности до другой. Как и искреннего и приятного, конечно. И сейчас было искренне и приятно, но на похвалу или типичную для почитателя его творчества благодарность не очень походило. Это походило больше на вывернутые изнанкой перед зеркалом стремления и личные ощущения У Сяня от того, чем занимается. Все то, что сам бы он прямым текстом никому не сказал, потому что такое не говорят вообще-то. И то самое «все же я не зря это делаю, кому-то это по-настоящему нужно и важно» вспыхнуло в нем с небывалой силой, пронеслось по венам, сдавило теплом восторга сердце и вновь растеклось по всему его существу. Быть чем-то настолько значимым для людей, не занимающихся творческой деятельностью, но понимающих все это и жадно впитывающих, одно дело, хотя и это не просто приятно, трогательно, но еще и страшно, потому что если для кого-то ты свет, нельзя гаснуть (а ведь однажды он погас — на время, но погас), и совсем другое — быть чем-то вот таким для того, кто сам может создать целый мир из слов в текстовом редакторе.       – И я что-то изменил в тебе? – непривычно для себя робко отзывается У Сянь.       Ван Цзи смотрит с тем же упрямым выражением лица, угукает и кивает.       – Я не хочу уже так, как хотел раньше делать. И плевать, чего это будет стоить, но я хочу так, как ты. Мне тоже есть что сказать людям. И не думай, что я слишком мелкий, чтоб столько мнить о себе.       – Я и не думаю, – честно отвечает У Сянь. – Если есть что сказать, ты скажешь. И со всем справишься.       – Мне приятно, что ты веришь в меня. Спасибо. А еще…       – Что?       – Еще одна вещь есть.       У Сянь внимательно смотрит и ждет.       – Я хочу быть с тобой.       – Ты и так со мной. Разве нет?       – Да, но я не про отношения.       – А про что?       – Хочу дальше работать с тобой. Создавать что-то вместе…       – Как Вэнь Цин и Хуай Сан? Черт, звучит как «Бонни и Клайд», – фыркает со смеху У Сянь и вновь расслабляется.       – Нет. Они ничего сами не придумывают, это во-первых…       – … и спасибо таким художникам, что они есть, иначе вся анимационная индустрия загнулась бы к хренам.       – Знаю, да. Но я не об этом.       У Сянь понимающе угукает в ответ.       – Они ничего сами не придумывают, а мы – придумываем. И они оба художники. У нас больше возможностей: ты никогда не напишешь нормальный сценарий, но это могу сделать я, а ты — все это представить визуально. Мы могли бы…       – Ты мне что, предложение руки и сердца тут делаешь? – не сдерживается и хохочет У Сянь, опять перебивая.       – Можешь считать, что да. Ты согласен?       На губах Ван Цзи вновь появляется та теплая, полная уверенности улыбка, а взгляд до смущения игривый.       – Ох, Ван Цзи, это слишком волнительно. Жених просит время подумать.       – Ты невеста, Сянь-гэ. Я же предложение делаю, а не ты.       – Ты что, в средних веках застрял, диди? – намерено обращается так У Сянь, надеясь в отместку смутить Ван Цзи. – Сейчас может предложение сделать кто угодно.       – Похер. Ты все равно невеста. А потом…       Ван Цзи приподнимается, подтягивается выше и уже нависает над У Сянем.       – А потом будешь моей женой.       – Пошел нах… – восклицает У Сянь, но возмущение тонет в поцелуе.