Удары

Шину они покинули утром и направились на юг к ближайшему городу. Полдень застал их на пыльной дороге прямо посреди дикого поля. Это была середина лета по календарю, и это значило, что полным ходом шел их график вылазок, что в столицу Эрвин бегал каждые две недели, что на необъятно голубом небе солнце светило на щадя. Припекало им макушки. А они медленно шли верхом по твердой белой дороге к постоялому двору, где их вновь окружат люди, зашумят, засуетятся — но до той поры еще много миль. И славно: после встреч в Митрасе Эрвин плыл от усталости прямо в седле, а вот Ливай медленно оживал. Ему было не по себе в тухлых залах Главного штаба, он раскисал в обществе Закли, для него все это скучно, сплошная мука. То ли дело тут, на свободе. Когда из замороченной головы все выветрилось, Ливай потянулся с кряхтеньем и зевнул. Растер лицо, поздно заметил, что ссутулившийся Эрвин совсем заснул верхом, но так нельзя — можно неудачно свалиться. Будить не хотелось, но и оставлять без присмотра тоже... Ливай расстегнул завязки плаща на груди, представил, как ныряет в мягкое живое поле, такое пестрое от растущей на нем травы, будто в росчерках разной краски. Срывает с себя невыносимый строгий китель, бежит со скоростью летящей птицы, взымает ввысь, кружится там, легко поднимается вверх и видит облака вдали. И смотрит вниз, и видит, как ему машут рукой, как радостно кричат... А Эрвин спал. Понурая голова покачивалась в такт движениям — пускай, пусть, ведь впереди еще весь день, будет не до того, будут дела. А тут безделье. И у него, и у них, и вообще. По левую сторону от Ливая засели крупноголовые ромашки. Он спешился к ним, вошел в траву и выдрал с корнем один цветок. Вскочил обратно, срезал со стебля лишнее, выровнялся с Эрвином. Раз тот молчит, раз не развлекает разговором, то пусть это сделает ромашка. Из любопытства Ливай вытянул сначала первый лепесток — это пусть будет «любит». Второй, по порядку — «не любит». Третий опять был приятный. Четвертый вновь не очень... На последние два лепестка пришлось «любит» и «не любит» — в таком порядке. Ливаю это не понравилось. Он вытянул перед собой почти лысый цветок и оглянулся — Эрвин, оказывается, уже не спал. Смотрел прищуриваясь, что он там делает. Все-таки он ожил, проснулся. Дернул плащ за завязки и освободился, выпрямляясь в седле. — Что говорит ромашка? — спросил он, расплываясь в улыбке. Ни следа от его печальной напряженности. Ни тени тяжелых раздумий. Легко, смешно ему, вольно. Захорошело и Ливаю. Про цветы — глупости это все, поверья. От них грусть на пустом месте. — Что «любит», — приврал он и показал обглоданный стебелек с яркой сердцевиной. Задумался. А кто любит-то? Кого? Ливай ведь ни на кого не загадывал, просто так... Эрвин поглядел на него и усмехнулся с какой-то нежностью. Коснулся светлым взглядом, осветил согласием. — Не обманула. Это было про них двоих.