Сборник работ с #фонкимфест

«Ты выглядишь именно так, как мне нужно», — говорит Тэхён, когда объясняет, почему попросил разрешения нарисовать его. Не в первый раз, и не во второй — Хосок тогда, сколько бы ни спрашивал, получал одни шаловливые улыбки да шуточки. На честность соглашается вот этот Тэхен, стоящий за мольбертом с непривычно серьезным лицом. Он не говорит, кому это нужно, зачем, и как выглядит Хосок, что Тэхен, своенравная цыганская душа, готов его почти упрашивать. Но даже так Хосок, питающий к мальчишке давнюю братскую нежность, соглашается. Солнечные лучи из окна разливаются по левому плечу, мягко касаются виска; Хосок неуютно подбирается в кресле, совсем слегка, потому что при малейшем движении острый взгляд Тэхена поверх мольберта прожигает в нем зияющие дыры. У него нет проблем с мальчишкой — они знакомы достаточно давно, чтобы не испытывать стеснение от близкого общения, но недостаточно близко, чтобы открываться друг другу. Хосок водился с цыганами еще до того, как Тэху обучили грамоте, и сам же в этом участвовал, но что-то чувствуется между ними, одновременно общее и далекое, будто заколоченные наглухо пустоты в груди обоих иногда начинают синхронно неуютно ныть. У него нет проблем и с дорогим креслом, в котором он позирует. У него есть проблемы с тем, где это кресло находится. Складское помещение рядом с оранжереей, светлое, но как будто неживое, переделывают под мастерскую Тэхена практически сразу, как он соглашается часть времени жить в поместье Кимских. Тэхен, в действительности, выполняет обещание только условно — ночует если не в таборе, то здесь, на кушетке в самом темном углу мастерской. Хосок может его понять. Он и сам на территории этой семьи чувствует себя как ведьма, привязанная к столбу. Когда Хосок отвлекается от того, как затекает спина, как припекает майское солнце, он с удовольствием засматривается на лицо мальчишки за работой. Тот, конечно, преступно красив, такого бы самого запечатлеть на холсте — не здесь, не в душащих его мятежный дух четырех пыльных стенах. Где-нибудь в садах, диких садах, а не в вышколенном детище фон Кима среди буйного цветения местных яблонь. Счастливого, настоящего, как улыбка в объятии любимого. Тэхен рисует, туго сжав челюсти, нахмурив густые брови. Он невыносимый перфекционист — третий, четвертый час он все поправляет, добавляет, вертит головой и так, и вот так. Отступает на шаг, снова ближе, впивается взглядом в живого Хосока, отчаянно-ищуще, словно ждет чего-то, прозрения, ответов ли… По тому, как вскапывает этот взгляд насквозь, Хосок понимает, что отнюдь не за секретами хорошей картины его жадный поиск. Непримиримый перфекционизм Тэхёна никак не вяжется с тем, как парень выглядит снаружи. Взлохмаченные темные вихры, мятая полураспахнутая рубашка, лишь одно кольцо в ухе, второе где-то у двери, как сдернул, заходя. Хосок напротив него чувствует себя странно — сегодня Тэхен попросил написать его в форме, в той, что они служили вместе с фон Кимом. Хосок и не помнит, когда надевал ее в последний раз, но ради — соглашается. Стоя рядом с высоченным бюстом, притащенным сумасбродным мальчишкой, он думает, что выглядит как полный идиот. — Почему ты никогда не показываешь мне, что у тебя получается? — Твоя уверенность в том, что у меня получается, мне несказанно льстит. У них двадцать три года разницы, но они довольно быстро сошлись на том, что аристократические штучки это не про них. — Прояви немного уважения к тому, кто соглашается стоять как проклятый несколько часов ради тебя, — шутит Хосок, стараясь незаметно переместить вес на другую ногу. — Ах, простите мою черствость к вашим великим годам, — Тэхен поднимает глаза и ухмыляется, прикусив кончик кисточки, — у вас, должно быть, спина совсем уже не та? А я думал, долгие годы строевой подготовки не прошли даром. — Я только благодаря ей и стою, иначе рисовал бы ты сейчас развалившегося на полу старикана. Они громко смеются, Хосок честно пытается устоять в том же положении. Им хорошо вдвоем. Как хорошо бывает, когда заканчивается бал или буйная гулянка, когда все расходятся по домам и постоялым дворам (непременно с компанией) — и только вы, последние среди тишины, два одиночества, сидите на ступеньках и встречаете рассвет с бутылкой вина на двоих. Так и они, бросив занятие, уходят на кушетку. — А если серьезно? — Хосок, блаженно согнувшись, ложится на свои колени, и немыслимо изворачивает голову, чтобы посмотреть ответ на лице Тэхена раньше, чем он пройдет через фильтры. — Слушай, — лицо цыгана предсказуемо морщится, — смотреть на незаконченные картины художника это то же, что смотреть на него голого. — Ну, хочешь, я тоже разденусь? — смеется Хосок, и Тэхен, фыркнув, с улыбкой откидывается на спинку кушетки. — Возможно, хочу. Никогда не писал обнаженных людей. — Буду твоим первым. Они снова смеются, бьются друг с дружкой, лениво и мелко, как дети, пока Тэхен с тяжелым вздохом не уставляется в потолок. Хосок знает, кто был его первым. Сам едва им не стал, когда три года назад, на задорное цыганское праздненство пятнадцатилетний Тэхен сбежал с отцовского поместья. Задыхаясь, захлебываясь в слезах, опрокинул один стакан, третий, вцепился в Хосока, марая плечо пьяными губами. Впечатывал в кожу «люби меня, хотя бы ты, пожалуйста, люби». Хосок был достаточно пьян, чтобы почти согласиться, но внутри нашел только непорочную нежность, а снаружи — чужой, болючий взгляд с той стороны костра. Тэхен, залив остатками вина из кувшина погребальные костры в своей груди, залив и снаружи, алыми разводами по белой рубашке, схватил пьяного Чонгука за руку и утащил в шатер. Как же Хосок ненавидел его тогда. Как же ненавидел. До того сильно, что готов был пустить ему кровь поверх пролитого вина. — Ты и законченных картин не показывал мне никогда. — Хосок вдруг разворачивается, удивленно распахивая глаза. — Если подумать, ты мне вообще ничего из своих картин не показывал. Где они? Тэхен неохотно мотает головой в сторону неприметной двери. — Там все. Да и куда мне их повесить? На дерево в таборе? Хосок не задает глупых вопросов. Знает, здесь ничего Тэхену не принадлежит. Здесь нет ни единого его клочка, даже мастерская — лишь средство держать его подальше. И черта с два фон Ким согласится повесить что-то из его картин в главном доме, где обречен каждый раз натыкаться на крик цыганского сердца, облаченный в холст. — Я могу посмотреть? — Не стоит, — отмахивается Тэхен, — лучше скажи, у тебя выпить не найдется? Жажда снедает. — Уж не водички ты у меня просишь, — насмешливо тянет Хосок, поддевая локтем, — а если Сокджин Юрьевич узнает, что ты с моей подачи вина под его крышей пил, так не на меня его гнев падет, тебя же накажет. Тэхен долго смотрит в потолок, пока что-то злое, колкое не превращает его красивое лицо в жесткую маску. — Лучше, чем ничего. * Однажды, когда Тэхен задерживается на уроках французского, Хосок приходит в мастерскую первый. Обычно они встречаются перед входом в оранжерею, и теперь, пробираясь по множественным цветущим коридорам, плутающим тропам, Хосок искренне боится заблудиться. Грешным делом подумаешь, что фон Ким отвел столь дальний угол под мастерскую, чтобы подсознательно прятать цыгана от всех. Хосок и без этих мыслей чувствовал себя чужим на этой территории. Но лишь до того, как пересекает порог домика — здесь, после стольких часов вместе, он ловит ощущение, что его ждут. Редкое ощущение. Мастерская в отсутствие хозяина словно дремлет. Наполненная его духом, характером, живая и своенравная, она пахнет вином, травами, въедливым запахом неизвестных ему бутылочек на рабочем столике. Это преступно и бесчестно с его стороны, думает он, когда до двери с работами Тэхена остается шаг, а рука уже лежит на ручке. Но ему важно увидеть, он не знает — знает — почему; волнение гонит в спину, толкает глубже. В комнате кромешная темнота, только крохотная нитка света дребезжит впереди, и Хосок, осторожно пробираясь внутрь, тянет руки в темноту, в глубине души опасаясь, что демон, спрятанный здесь, обнимет его в ответ. Иначе кто мог даровать мальчишке такую дьявольскую красоту и тысячу талантов? За цену забрав его сердце. Хосок нащупывает шторы и распахивает их одним рывком. Комнату заливает солнечным светом, а вместе с ней — десятки, десятки картин. И на каждой из них — фон Ким. Он не стал бы позировать, господи, конечно нет. Видит ли Тэхен хоть что-нибудь перед глазами, кроме его лица, раз ему с такой точностью удается передать мельчайшие детали? Хосок всматривается в каждую из картин, скользит взглядом по стоящим на полу холстам. Вот Сокджин дремлет, вот сидит на скамье под деревом, вот стоит у окна, выставляя мягкий, красивый профиль, вот стоит совсем близко, прикрыв глаза, будто в ожидании поцелуя. Найдет ли там Хосок отпечаток чужих губ, если посмотрит поближе? «Ты выглядишь именно так, как мне нужно» Он выглядит именно так, чтобы быть совершенно непохожим на фон Кима. У него острые черты лица, потяжелевшие со временем, в нем нет сокджиновой очаровательности, прелестности, тот свою почти кукольность пронес сквозь года и расцвел еще больше, как вековые гибкие вишни. Хосок выглядит странно, не к месту, большим красавцем себя не считает и для других не шибко таковым числится. Он знает об этом. Тэхен, видимо, тоже это знает. Картин с ним здесь нет. — Нравится? Даже не обернувшись на голос, Хосок присаживается у одного из портретов. Краски на нем лежат легко, будто взмах крыльев тысячи птиц, что художнику не удалось удержать в груди. — Он их видел? Хоть один? Тэхен приваливается спиной к косяку, нарочно избегая смотреть на картины. Хосок, напротив, уставившись на них, понимает, почему. — Не думай, что я трус какой, — объясняет парень притихши, — однажды я предложил ему написать портрет. И он согласился, — улыбка растягивает его губы кислая, сожалеющая, — да спустя 10 минут сбежал. Дописывал я по памяти. Попробуй найди, если интересно. — Я и своих здесь не найду, — не сдерживается Хосок, но прикрывает улыбкой поверх. Конечно их здесь нет, с чего бы им тут… — Они наверху, на чердаке, сохнут. Но ты туда все-таки не лезь, ладно? — Тэхен насмешливо щурит глаза. — Потом обязательно покажу. Хосок подскакивает и, хватая Тэхена за руки, кружит по комнате, кружит, кружит. Лицо фон Кима бросает в ту же карусель, размывает в неразличимое, а Тэхен и не смотрит туда, только на лицо Хосока и смеется заливисто. Хороший, светлый мальчик, который заслуживает многие годы этой беспричинной детской радости. Как и он сам заслуживает хоть кому-нибудь эту радость подарить. * Столкновение в дверях мастерской с фон Кимом становится такой неожиданностью, что Хосок едва не падает в кусты французских пурпурных роз. Сокджин, отшатываясь, глядит на него с ужасом, ровно что призрака увидел. Три багровых мазка, стремительных росчерка от скулы вниз по щеке лишь подчеркивают красноту глаз; торопливо закрыв щеку ладонью, Сокджин сбегает прочь, пока совсем не исчезает в буйном цветении. Тэхен оказывается внутри, стоящим посреди комнаты. Пальцы его вымазаны алой краской по самые костяшки, будто кровью чьей-то перепачканы. Своей, своей кровью, думает Хосок, когда оказывается под прицелом цыганских глаз. Или не глаз вовсе — дула ружья, непроглядного, меткого. — Проходи. Хосок не знает, что сказать. Тэхен осатанело бегает по мастерской, рвет зубами крышки с необходимых красок, закатывает рукава, перемазывая ткань, холст впечатывает так, что ножки мольберта натужно трещат. Что ему вообще сказать? Кто, если не он, знает, что в такой ситуации хочется не говорить — отхаркивать свое сердце с гнилыми корнями, пока не забудется цвет проклятых, любимых глаз? Кто, если не он, в такой же ситуации? — Написать тебя обнаженным все еще в силе? Глупая шутка, ребячество, чтобы его развеселить — Хосок не может в этом признаться. Не тогда, когда Тэхен смотрит на него вот так. Нет, буйные огни раздражения до сих пор не гаснут в глазах, но дотлевает в них что-то столь хрупкое, доверчивое, Хосок не находит в себе сил позволить этому догореть. — Конечно. Если это тебе нужно. Тэхену это нужно. Хосок выглядит именно так, как ему нужно. Хосок по чужим указаниям притаскивает кушетку, садится в угол полубоком, слегка расплываясь, и ждет, пока Тэхен расставит у себя все необходимое. — Все снимать? — Нет, пока только верх, — не глядя говорит он, — полная обнаженность меня смущает. И краснеет. Багрянец до того дивно смотрится на его скулах, что Хосок до глубины души сожалеет, что мальчишке пришлось повзрослеть так рано. Хосок снимает с себя китель и рубашку, оставляя их висеть на спинке, как ему было сказано, для большей красочности. Тэхен, наконец, смотрит на него, ни крохи былого смущения во взгляде, который он не сводит, пока короткими, тяжелыми шагами подходит ближе. Остановившись между разведенных ног, взирает сверху-вниз — Хосока по спине обдает мелкими горячими брызгами. Красивый мальчик. Он проводит кончиками пальцев между ключиц, оставляя тройные рваные линии алой краски на груди, обрывает их на солнечном сплетении. Смотрит на свое нечаянное художество нечитаемым взглядом. Хосок бы, возможно, хотел, чтобы Тэхен к чертовой матери вырвал ему сердце и обагрил руки по-настоящему. Опустив руку ниже, Тэхен расстегивает ему пуговицу на брюках, вторую, третью, края поясной ткани раздвигает в разные стороны, выставляя на обозрение соблазнительную полоску темных, густых волос. Красивый поломанный мальчик. — Нормально? — уточняет он, подняв взгляд. Насколько было бы нормально привлечь его фигурку ближе, к себе на колени, поцеловать сладкое местечко на плече, виднеющееся из-под воротника? — Да. Тэхен кивает и вдруг стягивает рубашку через голову, пока Хосок оторопевши хлопает глазами. Бросив ее на пол, он уходит обратно к мольберту. — Это что еще за композиция? — сквозь смех спрашивает мужчина. Тэхен из-за холста виднеется одними улыбающимися глазами. — Продам в бордель. У тебя в крови нет французов? А то есть в тебе что-то… французское. Хосок хохочет, не сдерживаясь, пока у него есть шанс поменять положение, и разваливается совсем как и положено его «предкам», широко, приглашающе раздвигая ноги и игриво склонив голову. — Боюсь, что обойдусь тебе слишком дорого. — Эй! — с преувеличенной обидой отзывается Тэ. — Французские проститутки считали за честь быть нарисованными именитым художником, мне Чонгук так сказал! Запрещенное имя раздается в комнате словно выстрел. Они одновременно опускают глаза. Забыть, забыть, забыть… — Да только ты не именитый художник, а я не проститутка, — торопливо говорит Хосок, сбегая от темы. Тэхен выдирает его из нее своей же искренностью. — На самом деле, я имел в виду совсем противоположное, — в голосе серьезность сквозит непривычная, наголо, — ты, знаешь, сейчас выглядишь, словно в ожидании любовника. Нет, любимого, — поправляется он, уставившись в пустой холст, на видимую лишь им картину. — И он уже сбросил рубашку, отошел лишь запечатлеть красоту, бегло и стремительно, чтобы поскорее вернуться к тебе и заняться любовью. И больше никогда не уйти. Он бросает осторожный взгляд, но Хосок отвечает ему улыбкой, ободряющей и ласковой. — Эта картина будет моей любимой. В этой истории нет никаких «ты и он», есть «мы» и совершенно недостижимые «они», но Хосоку хорошо и так. Он слишком устал быть в этой истории одиночкой. * Если на бал в поместье съезжается не вся элита империи, то непонятно, откуда здесь такое количество знатных лиц. «Напыщенных петухов», — поправляет Тэхен, пока они стоят в отдалении от всех, словно белые вороны. Он не любит эти праздники — они глупые, фальшивые и необыкновенно скучные. Ходить вот так, сидеть эдак, говорить с таким лицом, приветствовать с другим. Шальная натура цыгана в эти рамки не вмещается никакими увещеваниями отца, из-за которого Тэхену и приходится здесь появиться. Тэхен, конечно, упрашивает Хосока в сопровождающие — более лишних людей, чем они вдвоем, и не могло здесь быть. И Хосок соглашается, еще до того, как Юнги просит его о том же, сказав, что ему это важно. Конечно, важно — когда ему не было важно любое, что связано с дражайшим наследником этой знаменитой семьи? Хосок, по обыкновению тоже не любивший подобные сборища, своим раздражением сходится с тэхеновым, словно камертон. Вдвоем весело: они глумливо перешептываются за ужином, обсуждая публичное бахвальство какого-то московского генерала; осматривают дам-сплетниц, все прикидывая, кому вместо пустой головы пошла бы лисья или соболиная, чьи меха нелепо висят на раздутых платьях. Они все смеются, трескаясь от хохота, и чем больше неодобрительных взглядов получают, тем сложнее сдержаться. Тэхен показывает ему на картины, на скульптуры, шторы на окнах, болтает без умолку, и Хосок до смерти ему благодарен. Ведь так он мог почти не видеть в зале Чонских, которые пришли всем семейством. Но не тогда, когда их наследник, их чудесный, безупречный принц, оказывается напротив перед началом танцев. Их разделяет десяток шагов бальной залы, но для Хосока они кажутся пропастью. — Окажете честь? — лицо Тэхена возникает перед ним, заслоняя собой то, на что смотреть нет никаких сил. Жаль, что так можно обмануть лишь глаза, а не сердце. — Я, право, не знаю, — отвечает Хосок с театральным вздохом, — вы же по всем правилам должны сойтись в танце с партнером из той стороны. Что же скажут люди? — К дьяволу правила. К дьяволу слова, — Тэхен протягивает ладонь, — потанцуйте со мной, Хосок Андреевич. Он позволяет увести себя в центр, не видя, как сходятся все остальные, украдкой кидая на них заинтересованные взгляды; не видя ничего, кроме торжествующей улыбки на лице Тэхена. Тот привлекает его к себе, близко; грань между пошлостью и сдержанностью тонкая, выставленная напоказ. Хосок намеренно прогибается глубже — ему нравится потакать тэхенову безрассудству, его любви забавляться с принятыми правилами. Он вспоминает, что и сам когда-то, совсем недавно, был таким: ветренным и неудержимым, шебутным и громким. Он вспоминает, что когда-то был живым — пока танцует с Тэхеном, пока они кружатся по залу, словно нет ничего вокруг, словно нет этих взглядов, нет людей, нет этой проклятой семьи, что вмешалась в их жизнь для каждого по-своему. Музыка становится все громче, быстрее, и в какой-то момент ему кажется, что он вот-вот засмеется, просто от того, как хорошо ему, свободно, как он, оказывается, может быть счастлив, все еще может. Тэхен улыбается ему, держит бережно; Хосок в его руках — легкая пушинка, хрупкий, но такой ценный. Он все же смеется — они оба смеются, — и Хосоку так хочется, так отчаянно хочется запрокинуть голову и бесконечно смеяться, и чтобы его кружили, кружили, кружили… Но музыка прекращается, и Тэхен, проводив его до прежнего места, ставит издевательскую кляксу на священном, кипенно-белом завете этикета, когда в учтивом поклоне целует ладонь Хосока. — Вот и все, Тэхен Сергеевич, теперь вы точно обязаны просить моей руки, — говорит Хосок, когда Тэхен снова становится рядом с ним, мастерски игнорируя разлетевшиеся шепотки. — Я бы и попросил, — он пожимает плечами, — всяко лучше, чем с чужим человеком, каких мне отец без устали подсовывает. С тобой мне хорошо. — Стар я для тебя, дружище, — усмехается Хосок и поддевает плечом, — а в твой дом судьба еще успеет любовь привести. — Привела уже, — Тэхен перехватывает чужой взгляд с другого конца зала. Сокджин смотрит на них невозмутимо, буднично, но Хосок готов поклясться, что за столько времени у Тэхена набралось толкований на каждый вздох фон Кима, иначе отчего бы его лицо так потемнело, — пусть забирает обратно. — Но должно же быть хоть где-то долго и счастливо, не все ж как у… Изумленные вздохи гостей вдруг разносятся по всей зале, словно накатившая морская волна. Хосок выглядывает из-за тэхенова плеча и видит Юнги на коленях перед Чимином, краем сознания отмечая, что ясно теперь, где он пропадал весь вечер, смелости набирался. — Чимин Сергеевич, я с величайшим уважением и благостными намерениями осмелюсь просить вашей руки. Молю, не откажите мне в этой милости, ибо я не вижу без вас жизни, и ни одно сокровище мира не заменит мне радость видеть себя рядом с вами до конца дней моих. Хосок не смотрит на то, как восторженно оживляется зал; как фон Ким сдергивает перчатку и только мужу удается без слов удержать его от опрометчивого поступка; как, расчувствовавшись, всхлипывает Чимин. Хосок смотрит — на Чонгука. Как меняется его лицо, как красит его детская, наивная, светлейшая в мире надежда. Как смывает ее одним штормовым ударом, выбеливая до неживого — когда в звенящей тишине разносится робкое «я согласен». Он должен подойти поддержать лучшего друга, да господи, похлопать вместе со всеми. Но он смотрит, как Чонгук убегает из зала. Сердце дергает его вперед, нечестивое и подлое, упрашивает: давай, догони, когда, если не сейчас, вдруг не отвергнет, как тогда, пойдет навстречу, когда все обратные дороги, горячо желаемые, теперь для него закрыты. Пальцы Тэхена крепко обнимают сжатый кулак. Хосок и не думал, что видеть Чонгука с разбитым сердцем может быть больнее, чем жить со своим, им разбитым. — Пойдем наверх, — голос Тэхена вырывает из мыслей, — покажу кое-что. На второй этаж, незамеченными, они поднимаются тесно переплетя пальцы. Тэхен не отпускает его, даже когда заводит внутрь какой-то комнаты, только потом, когда уже отправляется на ощупь зажигать свечи. — Это моя комната, — объясняет он, разогнав темноту отовсюду, — по мнению отца, конечно же. По своей воле я тут только зимую. Сам понимаешь, почему. Конечно, понимает. Эта комната, маленькая, богато украшенная, идеальная — Тэхену совершенно не идет. Как птица золотую клетку, он не приемлет избыточного лоска, бессмысленной помпезности и тесноты. Такая комната подходит знатным сыновьям и наследникам, а Тэхен не причисляет себя ни к чему из этого. — Подойди поближе, — остановившись напротив стены, просит он. Потом стягивает тонкое покрывальце с висящей картины, оглядывается назад, а на лице то самое, прелестное, шаловливое выражение. И шалость ему, надо сказать, удалась. Потому что Хосок на картину с собой смотрит обомлевши. — Ты же сказал, что продашь ее в бордель. — Ни за что. Она останется висеть здесь. Хосок и не знал, что может выглядеть… таким. У Тэхена дьявольский талант в изобразительном искусстве, и даже слыша это временами от других цыган, Хосок и не догадывался, что в этих словах может не быть преувеличения. Хосок на картине такой невероятный, такой необъяснимо живой; воспоминания о всех днях, что они проводили в мастерской, до мельчайших красок всплывают в памяти. Как горячо и колко бывает пред его взором, когда он рисует, когда отрывает глаза от холста и взглядом раздевает донага, сквозь кожу, сквозь плоть. Тэхен не пишет картины, Тэхен занимается с ними любовью, и все его мастерство, его страсть, его пылкость ложится с краской подслойно. Хосок глазами Тэхена изумительно красивый. Живой. — Бог ты мой, — произносит на выдохе, неуверенный в адресате. Он обнимает мальчишку со спины, украдкой замечая, что больше не может как раньше уложить подбородок на голову — Тэхен уже совсем взрослый: красивый, высокий, широкоплечий… и непростительно талантливый. — Можно без титулов, — Тэхен усмехается и обнимает его руки своими, всматривается в картину, наклонив голову. Что он видит на ней? Какими глазами смотрит? — Каким ты меня видишь? — не удерживается Хосок от вопроса. Тэхен мотает головой на полотно, будто это самый естественный ответ, что мог бы быть, и добавляет в придачу: — Красивым. — Настолько? — Гораздо больше. У Хосока сбивается дыхание. — И совершенно не похожим на фон Кима, — вырывается из него само собой. Но Тэхен не раздражается от этих слов, наоборот, льнет глубже в объятья, пока руки Хосока не обнимают его, будто теплая любимая одежда. — И это тоже. Толкнув своим телом назад, он опрокидывает мужчину на кровать позади, валится на него не намеренно. Сквозь смех они балуются на покрывале, щекочут друг друга и, когда совсем не хватает сил, так и замирают, взявшись за руки, глядя в глаза. — Ты такой красивый, — вдруг говорит Тэхен, — ты то ли забыл, то ли тебя заставили… Он очерчивает пальцами черты лица, оглаживает кончиками высокий лоб, переносицу и крылья носа, острые линии скул и челюсти. Хосок закрывает глаза и прикосновениями наслаждается вслепую — будь у Тэхена краски на пальцах, смог бы он оживить его снова, но по-настоящему? Чувствуя теплое дыхание на губах, Хосок не отстраняется. Тэхен замирает почти вплотную, смотрит, как дрожат чужие ресницы, пытается считать ответ сквозь ритм колотящейся на шее артерии. Хосок не уверен, кто из них тянется первым. Прикосновение их губ едва ощутимое, мягкое, словно мазок кисти по холсту, они не целуются — дышат друг другом. Желание оказаться ближе выстреливает в них одновременно, будто вспоминают, что, кроме бесконечной растраты, бессмысленной, есть шанс получить частичку нежности. И, крепко обнявшись, так, что между ними не остается ни клочка воздуха, они целуются еще и еще, пока Тэхен не отстраняется, оставляя на губах Хосока вкус свой улыбки. Им хорошо друг с другом. Им безопасно. Не нужно прятаться, скрывать отвратительную зияющую дыру между ребер, словно осколки их разбитых сердец перемешались, сделав беду общей. — Ты только подумай, до чего глупо, — Тэхен опадает на спину, смеется, закрыв глаза, оставляя Хосока любоваться его точеным профилем, изумительно красивым в свете свечей, — до чего же вся эта ситуация, в которой мы с тобой застряли, глупая до невозможности. — Замкнутый дьявольский круг, — усмехается Хосок. — Я влюблен в мальчишку, который изнемогает по человеку, что сегодня согласился выйти замуж за другого. А ты влюблен в отца этого человека, и для пущей драматичности здесь не хватает, только чтобы фон Ким был влюблен в Юнги, а Юнги — в меня. Они заливисто хохочут. — А мне казалось, — говорит Тэхен, все еще задыхаясь от смеха, — что ты был влюблен в этого вояку. — Ах, было дело тыщу лет назад, — нехотя отмахивается Хосок, — несерьезно совсем. Тогда я, конечно, думал, что серьезно, это сейчас… Он замолкает, а Тэхен не спрашивает — они оба знают, что Хосок имеет в виду. — Между мной и Чонгуком ничего не было, — вдруг говорит цыган. Хосок от неожиданности приподнимается на локте, но Тэхен нарочно избегает его взгляда, смотрит в потолок. — Не знаю, зачем сейчас тебе это говорю. Давно хотел, когда боялся, что ты подумаешь… подумаешь, что Чонгук тебе из-за меня отказал. — Не было?.. — запоздалым эхом отзывается Хосок. — Ну как не было, — Тэхен слегка краснеет, — ладно, в смысле, было, но мы не спали. Господи, зачем я вообще взялся это объяснять, — бурчит он сквозь зубы, и Хосок проигрывает своей улыбке, — мы оба были слишком пьяные, только начали, я к нему едва прикоснулся, а он уже… Хосок не знает, почему смеется. Веселье распирает его напополам с облегчением. Он никогда не винил Тэхена в том, что (не)произошло, но не мог избавиться от глупой зависти — цыган знал то, что Хосоку никогда не было суждено узнать, видел то, что Хосок мог лишь во снах. — Да и хорошо, что не получилось, иначе я бы не знал, как смотреть тебе в глаза после того, как лишился невинности с тем, в кого ты влюблен. Даже будучи уверенным в том, что это все-таки произошло, Хосок не мог бы чувствовать себя хуже, чем тогда, когда из семинарии до него долетели новости, чем со своим лучшим другом по всем углам семинарии занимается тот, кто обещал за эти несколько лет обучения решиться и дать ответ, согласится ли выйти замуж за Хосока с наступлением совершеннолетия. — А теперь и невинность при мне и груз с души спал. — Да что ты, — Хосок с улыбкой жмякает кнопку тэхенова носа, — неужели хранить себя для фон Кима вздумал? — Когда-то, да. А потом стало все равно, — Тэхен поворачивает голову и улыбается слабо, сожалеюще, — знаешь же, какими глупыми мы бываем, когда любим. — Особенно, когда любим тех, кому мы не нужны. Хосок притягивает мальчишку в объятия, буквально взваливая на себя, и целует в макушку, слыша под аккомпанемент тяжелого вздоха его тихое: — Лучше бы это был ты. Почему это не можешь быть ты… Прижавшись щекой к груди, Тэхен обнимает Хосока так крепко, как может. * Если в поместье Хосок чувствует себя, как ведьма у столба, то сидя с хозяевами на вынужденном обеде буквально ощущает треск веток и запах костра. Можно едва ли догадываться, зачем его пригласили, когда от старой дружбы уже почти ничего не осталось. Но вот они сидят на летней веранде, неловкие до нелепого: чета Кимских, Тэхен и он сам, обедают в благостном молчании, и Хосок уже ждет, когда пробьется огонь. — У нас есть для вас предложение, Хосок Андреевич, — начинает Сокджин с невозмутимым лицом. А вот и первая искра. — Я вас слушаю. — В свете последних событий Чонские занялись поиском достойной партии для своего сына, и я, если вам угодно, мог бы представить вас Донхэ Эдуардовичу как наиболее подходящего кандидата. Хосока будто в прорубь сталкивают — сердце сжимает от холода туго, вот-вот треснет и рассыплется инеем. Только горячий взгляд Тэхена впивается в висок. — С чего бы такая милость? — сдержанно спрашивает он, бросая все имеющиеся силы на то, чтобы сохранить лицо. — Вы порядочный, умный мужчина, имеете награды за заслуги перед империей, родительский дом на юге, если я верно помню. — Мне бы не хотелось повторять свой вопрос. Сокджин, увлеченный нарезанием фазаньей грудки, застывает, поджав губы. Отложив приборы, он поднимает глаза и несколько секунд молча, тяжело смотрит в глаза. Чудовищно красивый. Просто чудовищно. За что ты так с парнишкой, господи… — Я признаюсь вам честно. Вы знаете, я человек прямолинейный. А еще совершенно беззлобный, но нечто сквозит в его тоне едкое, словно ужаленное самолюбие — это же надо было чем-то так его зацепить… — Мне не нравится то, сколько времени вы проводите с моим сыном. — Это с каких же пор общение с давним другом стало преступлением? — смеется Хосок, замечая, как Сокджин, сохранив мастерское хладнокровие на лице, с контрастной несдержанностью сжимает в руке столовый нож. — Право слово, я бы согласился на ваше предложение и жизнью был до конца дней обязан будь это два года назад, когда я сам предложил Чонгуку Эдуардовичу выйти за меня. — До того, как он ушел в семинарию и вторая ваша фамилия получила иной смысл. — Сокджин Юрьевич! — Тэхен взлетает со стула, вперившись в мужчину с сумасшедшей яростью. — Сядьте, — холодно отзывается Сокджин. — Сядь, Тэ, — Хосок мягко касается руки парня, и только после этих слов он подчиняется, чем явственно укалывает главу семейства. Да господи, Хосок столько времени сам над собой смеялся от этой ироничной нелепости, что уже давно не задевало. — Мне не нравится дурное влияние, что вы на него оказываете, — продолжает Сокджин, и лицо его наконец неприятно искажается, будто ему приходится жевать металлическую крошку. — Дорогой, — осторожно вмешивается Намджун, тоже замечая это изменение, но Сокджин жестом заставляет его замолчать. — Вы повеса, мошенник и бесчестный лжец… — Ах, а что же случилось с «порядочным, умным мужчиной»? — Вы спите с моим сыном! — наконец взрывается Сокджин, и комната погружается в тишину. До того оглушающую, что Хосок слышит шелест ткани, когда Тэхен стискивает его штанину под столом. — Это не так. — Я же говорю, что вы бесчестный лжец! Как вы смеете лгать, когда я видел картину в его комнате! — Это просто картина, — цедит Хосок сквозь зубы. Ему дурно. В одну секунду ему становится душно и тяжело от того, с какой беспечностью растоптали его славный, маленький, тайный мирок, что они делили с Тэхеном. И не сдержавшись, он добавляет с ехидной улыбкой, — я не спал с вашим сыном, ведь он хранит невинность для того, кого любит. Сокджина бросает в краску, но неизвестно от смущения или злости, потому что в следующую секунду он порывисто бросает: — Но любит он не вас. Тэхен, вновь подскочив, убегает прочь, через ограждение веранды перемахивает прыжком в надежде оторваться — слышит, что фон Ким бросается за ним следом. Намджун с Хосоком остаются за столом, глупо уставившись в сад, за которым исчезли эти двое. — Не обижайся, но я подумал то же самое, когда увидел эту картину, — тихо отзывается Намджун, но Хосок нутром чует, что есть здесь легкая тень лукавства. — Если вы тронули ее хоть пальцем, клянусь нашей былой дружбой, я вызову твоего мужа на дуэль. — Да ничего мы не сделали, — Намджун упирается локтями в стол, гасит в раскрытых ладонях свой усталый вздох. Ему в этой истории было ничуть не легче, если не тяжелее. — Но ты пойми, это мой сын, наш сын, — до чего же ему, наверное, трудно себе напоминать об этом, когда видит, как эти двое смотрят друг на друга. — Если тебя это успокоит, я позову его замуж, — Хосок вдруг замолкает, сам сбитый с толку своей внезапной мыслью. — Я не спал с ним, даю слово, но если тебя это… нет, если он согласится, я позову его замуж. — Я не уверен, что он согласится. Хосок тоже. Он совершенно не уверен, когда прочесывает весь сад в поисках. Не уверен, даже когда идет сквозь оранжерею уже выученными тропами, касаясь тяжелых соцветий здешних прекрасных цветов. Его сердце не колотится как в первый раз, когда он просил руки Чонгука, не изнывает испуганно, как во второй, уже после возвращения из семинарии. Он не чувствует ничего, кроме необыкновенной, целительной легкости. Тэхен, найденный в крохотной комнатке мастерской, все рушит. Хосок молча смотрит, как он бросает картины, ломает рамы об стены, пробивает ногами полотна с обратной стороны — конечно, он не может сотворить подобное с совершенным лицом фон Кима, пока видит его. Тэхен, разрушающий свои картины, сам словно произведение искусства — яростным вихрем носится по комнате, мокрый, задыхающийся. И Хосок медленно опадает перед ним, перед обезумевшей стихией, Тэхен смотрит на мужчину, стоящего на коленях, недоуменно хлопая ресницами. — Выходи за меня замуж. Тэхен молчит, пытаясь отдышаться, стирает пот с лица, уставляется снова. — Ты серьезно? — Да, — Хосок сам удивляется, как честно и легко ответ срывается с губ. — Я подумал, что нам будет хорошо вместе, нам уже хорошо вместе. Знаю, говорят, на чужом несчастье счастья не построишь, но оно же не чужое, оно наше, и может быть, за то, сколько времени мы были несчастливы, вместе нам будет суждено остаться счастливыми? Я же порядочный, умный человек, имею награды… Тэхен наконец смеется, и именно здесь Хосок понимает, сколько радости ему доставляет видеть эту улыбку, быть ее причиной. — Я не обещаю, что боль пройдет. И даже не обещаю, что все получится, только надеюсь от всего сердца. Обещаю лишь, что буду стараться ради этого, насколько хватит сил. — Встань, пожалуйста, — Хосок поднимается, чувствуя укол в старую рану. Сейчас ему откажут снова, обязательно, но Тэхен вдруг говорит: — Я согласен. И огромная волна облегчения согревает его сердце, омывает уставшее и измотанное. И несмотря на то, как отчаянно хочется схватиться за эту надежду, он произносит: — Нет, не торопись с ответом. Когда я приду к тебе снова, официально, как будет правильно, ты ответишь мне что бы то ни было, как бы ни захотело твое сердце. * Он приходит снова, как и обещал — официально. Почти. Пока в поместье начинают медленно собираться все важные гости семьи, слуги бегают с подготовкой особого бала в честь помолвки Тэхена Сергеевича, пока заправляют коней, чтобы забрать того на праздненство из табора, что под песни и цыганский разгуляй доведут его до усадьбы — Хосок под пологом сгущающихся сумерек пробирается сквозь оранжерею. Тэхен ждет его внутри, торопливо собирая все свои инструменты и краски в большой мешок, туда же идет буквально пара вещей из одежды, которую он умыкнул заранее. — Картину забираем? — спрашивает Хосок за спиной. Тэхен оборачивается к нему с улыбкой, солнечной, будто и не двигается к ним все ближе и ближе густой августовский вечер. — Слишком опасно возвращаться в главный дом, меня могут увидеть. Зато я повесил остальные. Пока Тэхен заканчивает собирать вещи, Хосок ходит по комнате, рассматривая картины с собой, все, что они создали вместе за это прекрасное лето. — Пойдем, нам пора, — говорит Тэхен и, мягко взяв за руку, выводит из мастерской, оставляя позади мысль о том, каким будет лицо Сокджина, когда он поймет, что кроме картин с Хосоком, от Тэхена в этом доме ничего не осталось. Они минуют потрясающие коридоры из роз и пионов, красочных буйных соцветий, диковинных цветов, что фон Киму привозили в подарок. Тэхен не смотрит на них, ни за что, тащит вперед, минуя поляну с плакучими ивами, у которых несчетное количество раз ревел сам, не имея рядом доброго плеча, в которое мог выплакаться. К одной из ив привязаны два коня, на которых они, не оглядываясь, покидают имение, не представляя, что не проходит и часа, как целое поместье переворачивается с ног на голову. Но им уже все равно; они едут вперед в молчании, Хосок хотел бы верить, что не в болезненном — оно не является таким для него. Чувство, томящее его, скорее, походит на прощание, горькое как лекарство на вкус, но такое необходимое. Возможно, его он видит на лице Тэхена, который устремил взгляд в темнеющее, сапфировое небо. Недалеко от поля, сплошь усыпанного густо-лиловыми полевыми цветами, Тэхен пришпоривает лошадь и в молчании слезает. Привязав коней, Хосок отправляется за ним. Они идут так долго, что фиолетовый океан смыкается вокруг них без конца и края, и здесь же Хосок просит Тэхена остановиться. Голос среди засыпающего небытия звучит так неожиданно громко, будто кроме них одних в этом мире нет никого. — Здесь, — говорит он, и Тэхен, развернувшись, кивает. Хосок облизывает губы. — Я обещал как будет правильно. И, ты сам знаешь, наше «правильно» совершенно отличается от того, что затеяли эти люди в поместье. Ослепительная улыбка вдруг озаряет лицо Тэхена, и он от избытка чувств хватает Хосока за руку. Тот сжимает его ладонь обеими, крепко-крепко. — Перед лицом неба и земли, я искренне, — он выделяет это слово, чтобы ни для Тэхена, ни для него самого не осталось сомнений, — прошу тебя оказать мне честь называться твоим мужем. Пока только называться, но в ближайшей церквушке, что попадется нам по пути, я обещаю, если ты согласишься, стать им по-настоящему. Тэхен тихонько смеется, но глаза у него серьезные-серьезные. Взволнованные, широко распахнутые, точная копия раскинутого небосклона. — Ты сказал, что хотел бы, чтобы это был я. И я готов быть тем, что тебе нужно, — Хосок сам не замечает, как начинает нервозно тараторить, потому что легкая тень боязни отказа все-таки накрывает его сердце. И не потому, что боится отказа как такового. — Да, возможно, мы не любим друг друга, и я не знаю, что ты ко мне испытываешь, но нам хорошо вместе, мы нужны друг другу, мы любим одинаковые вещи, и… И, может быть, этого достаточно хотя бы для начала? Тэхен кивает и слеза, стекающая по его щеке, срывается вниз. — Я обещаю, что буду заботиться о тебе, оберегать и ценить, буду дарить тебе нежность и ласку. До конца наших дней или, если и так, до того дня, пока тебе захочется со мной оставаться, пока ты не найдешь силы полюбить кого-то еще. Тэхен кивает снова, мелко и часто, и прерывает его внезапный порыв тихим: — Я согласен, — Хосок расплывается в улыбке, и Тэхен, не сдерживая своей, прикусывает губу, — но у меня есть просьба. — Конечно, что угодно. Встряхнув плечами, парень скидывает с себя жилетку, берется расстегивать рубашку. — Возьми меня здесь. Пусть небо нас видит. Тэхен бросает ее на землю, и чувство дежавю жалит Хосока остро и горячо. Неправильно истолковав его растерянный взгляд, Тэхен объясняет: — Не подумай, что я ему назло. Мне просто… мне нужно отказаться от всего, что меня с ним связывало. Я хочу, чтобы это был ты. — Тут же… — Хосок бессмысленно оглядывается и возвращается взглядом к Тэхену, но мальчишка смотрит на него с невыносимой серьезностью. — Тебе будет больно. — Пусть будет. Я хочу этого. Ему не нужен ответ, ему нужен Хосок здесь и сейчас, пока что-то переполняет его к нему, неназванное, но такое нежное, важное. И поэтому Тэхен тянется снять его рубашку, расстегивает, как тогда, пуговицы на брюках. Смущение не покидает его лица и на этот раз, но разбавляет пополам с упрямым рвением, и, когда Тэхен ныряет большими пальцами за пояс с боков, Хосок останавливает его руки. — Не надо, я сам. — Нет, — упрямо говорит он, поднимая глаза, — ты мой муж. Я не буду стесняться своего мужа. Хосок не поправляет его, что пока только жених до ближайшей церкви — смущение, такое жаркое и счастливое, окрашивает лицо его самого. Он принадлежит кому-то. Пусть так, но все-таки принадлежит. Какое же это сладкое чувство. Тэхен все-таки избавляет его от одежды, мнется неловко, позволяя Хосоку самому снять с него поясной платок и штаны с бельем, протестует, только когда мужчина падает на колени и утыкается лбом в живот. — Ну что случилось? Хосок, ты меня смущаешь, — тянет Тэхен, поглаживая его по волосам. Как ему объяснить, что в этот момент, каким бы коротким он ни был между ними, Тэхен его спас? И благодарность за это ему никогда не выразить? Он все-таки берет себя в руки, расстилает, приминая цветы, их одежду, хотя и расправленного платка хватило бы с лихвой. Тянет Тэхена вниз к себе на колени — мог ли подумать тогда, как только вспыхнула шальная мысль поцеловать его, что однажды сделает это по-настоящему? Оставляет поцелуй на шее, как и хотел в тот день в мастерской, и Тэхен вздрагивает в его руках, закрывает глаза. Он поддается без сопротивления, позволяет сцеловывать с кожи густые сумерки, так же легко оказывается на спине, стоит Хосоку мягко опрокинуть на землю, покорно раздвигает ноги. Когда Хосок придавливает его сверху, он закрывает глаза и горячо, тяжело выдыхает сквозь приоткрытые губы. — Поцелуй меня, пожалуйста. Опускаясь ниже, Хосок нехотя пускает дурную мысль: будет ли он представлять на его месте другого человека? Но за секунду до Тэхен открывает глаза и улыбается, сам запускает ладонь в волосы, притягивая ниже. Они целуются медленно и горячо, Хосок осторожничает, опасаясь спугнуть своей порывистостью, приминает губы в ласковых поцелуях, гладит по бедру. Разнеженный от прикосновений, Тэхен раскидывает ноги шире, а, чувствуя кончики пальцев на нежной открывшейся коже, сладостно выдыхает, и Хосок, не сдержавшись, мягко поглаживает внутреннюю сторону губ языком. Громкого полустона Хосок пугается, тут же отстранившись, но Тэхен, зажмурившись, торопливо шепчет: — Еще вот так, пожалуйста, еще, — и тянет Хосока ближе. Неужели никто не целовал его по-французски? Глубокими поцелуями он наслаждается так неприкрыто, что Хосок явственно чувствует, как твердеют они оба. Тэхен и здесь отдается в его власть без остатка — Хосок гладит его язык, кружит во рту, довольные, пряные стоны берет за разрешение зайти чуть дальше. Не прерывая поцелуев, трогает руками, слегка царапает в нежных местах и сжимает. Последнее нравится Тэхену особенно сильно, и, крепко вцепившись пальцами в талию, Хосок поддает бедрами, зажимая его член между животами. Тэхен в этот момент так несдержанно и громко стонет в рот, что Хосок слышит этот стон где-то глубоко у себя внутри, в эпицентре жаркого урагана внизу живота. Тэхена больше не приходится направлять, он ловит посыл инстинктами: вцепляется всем телом, им же ловит ритм, с которым Хосок втирается в него. Не прекращая поцелуев, он вжимается снова и снова, сцеживая с него удовольствие мучительными качелями. Тэхену хочется хныкать каждую секунду, когда прикосновения слабеют, и вцепиться в хосокову спину с ногтями, когда они наконец возвращаются. Им, крепко прижавшись, жарко, тесно и так хорошо, Тэхену особенно, до безумия, но Хосок не прекращает движения, пока тот не изливается до конца, крепко зажмурившись от ощущений. Вечерний воздух неожиданно холодит кожу, когда Хосок отстраняется, и Тэхен ловит себя на немного пугающем ощущении, что не хочет отпускать его от себя. Совсем. Увидев это странное выражение на лице Тэхена, Хосок наклоняется и сквозь смех целует в щеку, глядя на него с нескрываемой нежностью. — Видишь, больно мне не было, — Тэхен шутливо дует губы. Они у него алые, припухшие, так и хочется целовать еще. — Ты же знаешь, что это не все, — с улыбкой говорит Хосок. Он собирает влагу на животе, перемазывает пальцы, опускает между ног, и Тэхен замирает от волнения. Он знает. И от этого знания только сильнее заходится сердце, сжимается до сбитого дыхания. — Не бойся, — произносит мужчина ласково. Тэхену хочется сказать, что он не боится, но он сам чувствует, как нехотя сжимается, когда к нему прикасаются там одними кончиками пальцев. Хосок тоже это чувствует и, не снимая улыбки, говорит: — мы не будем торопиться. Он наклоняется ниже, целует со сладкой медлительностью, так же осторожно гладит внизу, нажимает на пробу, слыша, как у Тэхена перехватывает дыхание. Хосок целует долго, неспешно опускается ниже и проходится языком по шее. — Тебе здесь приятно, да? Он повторяет движение, и Тэхена вновь встряхивает. Ему везде приятно — Хосок касается с такой отдачей, такой нежностью, что он даже немного отвлекается от необычного ощущения, которое приносят пальцы, медленно проникающие внутрь. Ему нравится быть оберегаемым. Нравится, что Хосок облюбливает все его тело, не прекращая поцелуев. На шее оставляет жаркие и колкие, Тэхену от них горячо до сумасшествия и он неосознанно притягивает мужчину за затылок ближе, запрокидывая голову. Нежные поцелуи рассыпаются по груди, животу и ниже; Тэхен смущенно сводит колени, когда Хосок кончиком языка касается головки, обжигает горячим дыханием, рассыпаясь смехом, звенящим от ласковости. — Ты очень красивый, — улыбается Хосок, приподнимаясь и оставляя поцелуй на колене, — не надо этого стесняться. Тэхен почему-то задыхается. Желание возвращается к нему снова, захлестывая на силе предвкушений того, как это может быть. Хосок осторожно двигает в нем пальцами, но в глазах — несдержанная, хищная страсть, будто он вот-вот набросится на его тело оголодавши. И Тэхен, бесстрашный цыганский мальчишка, что забавляется с огнем, соблазнительно раскидывает ноги, закидывает руки за голову, бесстыдно демонстрируя свою порочную красоту. И у Хосока нет сил ей противиться. Он придавливает его снова, Тэхен, не скрывая того, как ждал этой сладкой тяжести, бросается с поцелуем, мокрым и сбивчивым, словно их случайная, бесконтрольная тяга. — Тэхен, — шепчет Хосок, бережно касаясь щеки, — потерпи сейчас немного, ладно? Тэхен часто-часто кивает, застывает в ожидании. Он чувствует проникновение, тугое и медленное, хватается за хосоковы плечи, скорее, от испуга, чем от боли, чувствует напряженные мышцы под кожей. Хосок смотрит на него, сцепив зубы, держится, насколько может. Хочет сказать что-то, но Тэхен опережает. — Еще, — сдавленно просит он. — Тебе будет больно, подож… — Еще, пожалуйста, — Тэхен, обхватив ногами, подгоняет его глубже, жмурится, срываясь в звонкий стон, когда Хосок оказывается полностью внутри. Ему больно, очень, ночной воздух обжигает легкие — но эта боль такая правильная, такая необходимая. Тэхен насилу открывает глаза, видит лицо Хосока перед собой и то, сколько там искреннего, взволнованного и одновременно с этим жаркого. Хосок смотрит с неприкрытым желанием, и Тэхена волнует это гораздо больше, чем колкая боль внизу. Ему нравится быть желанным. Вот так, открыто, честно — он слишком долго бился над тем, чтобы почувствовать, каково это быть уверенным в собственной необходимости для кого-то. Хосок не имеет его, как могло бы быть между теми, кто не испытывает любви — Хосок любит его прикосновениями, двигаясь медленно и чувственно, глядя на то, как Тэхен раскрывается ему, теряясь в ощущениях. Ему тяжело держать этот темп, потому что Тэхен, изнывая от удовольствия, красив непростительно и грешно. Своего горячего взгляда не сводит, смотрит из-под ресниц, с каждым толчком очаровательно похныкивая сквозь закушенную губу. — Не больно? Тэхен тяжело мотает головой, разметав влажные волосы по лицу. Как ему может быть больно, когда ему так хорошо? О том, что хорошо ему еще не было, он узнает, когда Хосок, привставая, прогибает его колени ниже и берет глубже, сильнее. Тэхен едва успевает сжать губы от неожиданности и сладко, протяжно мычит, очаровательно заломив брови. — Нет-нет, я хочу тебя слышать, — смеется Хосок, — хочу, чтобы весь мир слышал. Он выходит почти до конца, чтобы с той же силой проникнуть снова. Стон, которым вознаграждает его мальчишка, хлещет вдоль позвоночника. — Еще вот так, еще, — просит Тэхен, цепляясь пальцами в чужие запястья, — боже, еще. Хосок толкается в горячую тесноту, подчиняясь каждому слову, что бесконечно срываются с губ Тэхена, истончаясь до стона. Он двигается в одном ритме, и Тэхен мечется на своей рубашке, жадно хватая воздух искусанными губами и руками — вслепую. Случайно сорванные лепестки сминаются в кулаках и рассыпаются по телу, когда Тэхен в истоме касается себя сам. Потерянный в океане лилового цвета и собственного удовольствия Тэхен выглядит невозможным — Хосок, запоминая его в эту секунду, обещает себе научиться рисовать, чтобы запечатлеть навсегда. — Хосок… — немного испуганно зовет его Тэхен, — мне что-то… ахх… — Не бойся, давай, еще немного, — отвечает Хосок ласково. Он чувствует, как парень туго сжимается вокруг него, очень туго, и заводит его в эту неизведанную грань удовольствия еще дальше, гладит тесным кольцом по плоти. Выгнувшись от удовольствия, Тэхен обильно заливает свои живот и грудь, неосознанно сжимаясь так крепко, что Хосок едва не спускает в него. — Не надо, останься, — хнычет Тэхен, но Хосок, помогая себе кулаком, отвлекает мальчишку поцелуем. — Господи, — устало бормочет он в мокрую шею после, когда всем весом придавливает Тэхена к земле. А он и не против, но Хосок этого не видит, как не видит счастливой улыбки, зато чувствует. Легкое объятие, поцелуй в висок, смех, щекочущий ухо. — Мы будем счастливы, знаешь, — говорит Тэхен, — обязательно будем. Ему не нужен ответ, они давно понимают друг друга и без слов. И то, как Хосок загребает в бережное, крепкое объятие, отвечает ему лучше любых слов.