It's All About Me

Через какое-то время Эшли возвращается. Её настроение испорчено — она обеспокоена и задумчива. Разговор с Моникой был очень странным. Её девушка никогда не была такой уверенной в себе. Настойчивой. Даже грубой. Она приедет. Завтра. В воскресенье ко многим приедут родственники, день такой. Эшли никого не ждала, она даже не задумывалась об этом. Ехать сюда слишком далеко. Но Монику не смущает расстояние: её, похоже, уже ничего не смущает, кроме самой Эшли. Она изменилась. Так сказала её девушка. Вообще-то Эшли с этим не согласна. «Ты изменилась, я понимаю, что ты занята, что у тебя там дела разные, но это кажется каким-то оправданием. Будто ты со мной общаться не хочешь. Будто ты меня не хочешь. Ты стала другой». Вообще-то нет. Но Эшли не могла сказать, что всегда была такой. Она всегда общалась с Моникой без особого энтузиазма. Просто была девушка, просто была привычка терпеть, что она часто рядом или часто пишет. Может быть, Моника одна на всем свете, кого Эшли могла бы терпеть. Она даже представить не может какую-то другую девушку, с кем она могла бы быть год и видеться по нескольку раз в неделю, читать сообщения каждый день, отвечать на них. Звонки. Звонки… Нет, в Монике что-то было такое, что облегчало всё это. Что не делало это чем-то трудным. Эти отношения не были тяжелой ношей. Во всяком случае, за этот год у Эшли было о чем думать, о чем париться, и ей просто было не до мыслей о том, что она встречается с нелюбимым человеком. Может быть, если бы она не испытывала никакой страсти к чему-либо, и её голову не занимали мысли о спорте или травме, она бы задумалась о том, что хочет ярких, эмоциональных отношений, и душа её желала бы больше, чем можно получить от нелюбимого человека. Терпела — это плохое слово. Вообще-то до этой недели оно в голове Эшли и не появлялось, она не воспринимала это как то, что нужно терпеть. Так было, потому что она отвечала на сообщения, отвечала на звонки. Гуляла и уделяла внимание Монике. А когда не уделяла, была занята школой, Рики или волейболом. Сейчас же… Все как-то по-другому. Она не отвечает на сообщения, даже когда у неё есть свободное время, не отвечает на звонки, потому что… Ну, потому что. Сразу появились мозговыносящие фразы. Капризы какие-то… Конечно, Моника права, она почувствовала эти изменения. И если раньше фраза «я занята» воспринималась спокойно, то сейчас всё чаще звучали упреки вроде: «Ты все время занята, может быть, ты просто не хочешь со мной разговаривать?», — и эти несколько дней Эшли действительно терпела. Моника стала неудобной со своими требованиями. Но Эшли и подумать не могла, что её девушка не будет ждать августа, чтобы поговорить об этом лично. Моника даже не спрашивала, она решила. — Алло! Эшли даже вздрагивает. Лив машет рукой перед её лицом. Будто вакуум проходит, и пелена спадает с глаз. Звуки становятся громче, и картинка более четкая. Лив лежит на её месте рядом с Челси. Блондинка немного приподнялась на локте, она пристально смотрит на Эшли: — Ты чего? Что-то случилось? — Не, мама позвонила. Просто задумалась. Челси хмурится, как-то странно поворачивает голову, будто ведет бровью. Она ложится обратно на кровать, ничего не ответив. И тут до Эшли доходит, что блондинка видела, кто ей звонил. Вот ведь дура. Она наврала Челси, а та промолчала, явно это понимая. И как же это тупо было. Взгляд Эшли становится немного виноватым, она будто бы пытается дать понять, что специально так сказала. К тому же, ей не хочется при них при всех акцентировать внимание на том, что у неё есть девушка. С другой стороны, она ведь могла сказать просто — «подруга», но… какая уже разница. Эшли замечает, что не только ей дозволено так интимно обниматься с Челси. Они с Лив это прекрасно делают. Пока Сэм что-то рассказывает, а девушки её внимательно слушают, иногда поддакивая, Эшли пялится на руки Челси, лежащие на животе мулатки, и на руки мулатки, которые взяли в охапку эту маленькую девушку. Её девушку. Пусть и временную. Она злится. Эшли чувствует на себе сверлящий взгляд и поворачивает голову к Лили, что сидит рядом. Она все еще здесь? Лили смотрит, будто усмехаясь. Будто говорит Эшли одними глазами: «Видишь, она ко всем так. И меня она так же будет обнимать!» — Тебе не пора идти? — вдруг громко говорит Эшли, и Сэм замолкает. Все смотрят на хозяйку комнаты, которая встает на ноги. — Мы гостеприимные, и все такое, но, Лили, мы бы хотели остаться вчетвером. — Я что, мешаю? Я же не с тобой сижу, — Лили переводит взгляд на вторую хозяйку в поисках поддержки. — Вообще-то я себя плохо чувствую и собираюсь скоро поспать. Они сейчас тоже уйдут, — мягко, но сразу говорит Челси. — Имей совесть уже, — грубо вставляет Лив, закатывая глаза, — вали отсюда. Хорошего понемножку. Эшли невольно улыбается. Лив ей нравится все больше и больше. Нет, не тем, что она грубиянка или, так же как и Челси, за словом в карман не лезет. А тем, что ей на все пофиг. Может, это и не так, но за сегодняшний день Лив дважды будто озвучивала мысли самой Эшли. Оба раза с Лили. Там, на трибунах, и здесь, в комнате. — Таких как ты наказывают, — шипит Лили, вставая. — Кто? Ты что ли? — усмехается ей вслед Лив. — Нет, — круглолицая резко поворачивает голову в её сторону, — Бог. Девушки, поджав губы, выдерживают время, пока дверь за Лили не закроется. А затем начинают смеяться. Весь оставшийся день Эшли думала, стоит ли говорить Челси о Монике. О том, что та приедет. С одной стороны, она могла бы встретить Монику и погулять с ней. Завтра весь день свободен. Челси они вряд ли встретят. Не пойдут же они в комнату к болеющей девушке? Так она и поступит. Ни к чему говорить об этом. Не то, чтобы блондинке было не все равно. Эшли думает, что та бы просто пожала плечами и всё. Ну, а что? Челси её не ревнует. Хотелось бы, конечно. Было бы неплохо, прикольно же… Ладно, какая разница, ревнует или нет, это просто временное развлечение. Для Челси это тоже неплохо. Эшли — хороший вариант. Лучший. Челси радоваться должна, что попала в такое положение. Радоваться и… ревновать. Глупо бороться с этими мыслями. Конечно, хотелось бы, чтобы всё было взаимно: и интерес, и желание, и ревность. Спали девушки вместе. Еще ни разу Эшли не приходилось спать с кем-то в столь тесной кровати. Прижиматься к кому-то всю ночь. Да и вообще, прижиматься к кому-то дольше, чем это позволяли простые объятия. Челси была очень горячей. Очень беспокойной. Она вздрагивала, и Эшли просыпалась, обнимая девушку крепче. Вряд ли она бы это делала, если бы не была уверена, что Челси спит. Одно дело обнимать, а другое — прижимать человека, как кошка-мать своего котенка, который подергивается во сне. Заботливо, успокаивающе, трепетно. Эшли смущало собственное поведение, собственное отношение. Она никогда не была той, кто засовывает два пальца в рот при виде чего-то слащавого или милого, но и не была склонной к такого рода нежностям. Ни Моника, ни Рики не были такими. Романтики ноль. Все в них было в меру, как и в Эшли, и её это устраивало. Хотя Моника часто брала Эшли за руку, но это скорее, чтобы объявить или доказать что-то. Это не было проявлением привязанности или попыткой сделать их отношения более сладкими. Непонятно, кому и что Моника хотела продемонстрировать, но Эшли точно знала, что если на них смотрят, особенно в клубе или в компании, она обязательно возьмет Эшли за руку или по-хозяйски закинет руку на плечо. Мама. Точно. Мама была такой. Для гиперзаботливой женщины это нормально. Она часто поправляла Эшли волосы, не столько потому, что они нуждались в этом, сколько для того, чтобы потрогать ее и при этом слегка наклонить голову набок, умиляясь. Она часто, обращаясь к Эшли, трогала её. Например, если Эшли сидела за домашними заданиями, а мама забирала в её комнате вещи для стирки, она подходила, гладила её по голове и о чём-то спрашивала. Часто, слишком часто касалась своей рукой, предлагая что-то. Когда она хвалила Эшли, то обязательно должен был быть телесный контакт. «Ты у меня такая умница», — говорила мама, кладя руку на предплечье и сжимая. Потом она могла провести большим пальцем, поглаживая. — «Самая лучшая», — и наклоняла голову, умиляясь тем, какая её дочь красивая. Её маме не нужно было даже говорить о том, что она её любит. Нет, родители, конечно, могут любить и не повторять этого постоянно, но речь не об этом. А о том, что она могла не говорить, но эта любовь чувствовалась во всем: во взгляде, в касаниях, в голосе. Эшли знала, что это. И она бы не смогла, если бы к ней так относилась еще и девушка. Если бы постоянно сюсюкалась, трогала её, умилялась, смотрела такими глазами. Ей казалось, что не смогла бы. Челси вздрагивает как-то уже сильнее, и Эшли, протискивая руку под её голову, обнимает девушку уже двумя руками, укладывая к себе на ключицу. Прижимая её к себе. Прижимаясь губами к её макушке. — Я никуда не денусь, — шепчет Челси, и глаза брюнетки расширяются. Она перестает дышать, а тело её вдруг напрягается. Она слышит собственное сердце: оно отчетливо стучит где-то в горле и ушах. Эшли, конечно, делала это, будучи уверенной, что соседка спит, но теперь она четко осознала, что делала это только потому, что Челси спала. «Она просыпалась каждый раз или только сейчас? Боже, как глупо. Теперь Челси будет думать, что я ненормальная, помешанная, влюбленная дура». Влюбленная дура. Эшли тяжело вздыхает, ослабляя хватку, а Челси отклоняет голову, чтобы взглянуть на неё. — Ты просто беспокойно спишь, — решается ответить Эшли, давая понять, что это лишь беспокойство или забота. Не более. Пусть лучше она будет в её глазах беспокойной и заботливой, нежели к этому прибавится все остальное, что ранее приходило в голову.  — У тебя так сильно стучит сердце, — шепчет Челси, возвращаясь обратно на ключицу. Эшли не отвечает. Да и что тут ответишь?