Очень трудно любить

Мирон проснулся рано: сон не шёл и голова тяжёлая такая была, словно всю ночь пил. Хотя пил он не всю ночь, а весь день — эх, эта традиция уходить от проблем с помощью бухла. Хотя проблемы ничерта не решаются, но отодвигаются на время запоя. Ну, вчера нормально так было, даже весело — Мирон поморщился и сел на постели. За окном только-только светать начало. Интересно, когда все по пизде пошло? В тот момент, когда Ваня у него через хуй (в прямом и переносном смысле) согласие на тройничок выпросил? Или тогда, когда Ванечку на кровати Рома оприходовал, а тот был только за. Или тогда, когда утром Ваня с постели поднялся, с синяками на бедрах — Худяков вцепился, когда на себя натягивал, — пахнущий потом и Ромкиным одеколоном, и сказал короткое: «Классно было». Мирон тогда на кухню сбежал, потому что от синяков этих переебало нехило так, аж до сжатых кулаков. Башкой горячей к холодному стеклу прислонился и долго на улицу смотрел: в тот день снег как раз пошел, белый, крупный — красивый. Ванька в санузле засел, следы вчерашнего смывал, вода била по дну ванной, даже на кухне слышно было. Мирону подумалось, что постельное сменить надо: пропиталось запахами чужими, кондиционер перебило и пахло всю ночь отнюдь не скандинавской весной. Ещё и кофе, как назло, убежал, растекся по плите, гарью на всю квартиру завонял. Мирон выругался и начал все по новой. Ваня плескаться перестал, вышел на кухню во всем свежем, уселся на табуретку, привычно стащил сигарету из чужой пачки. — О чём с Ромой разговаривали? Мирон над туркой как раз завис, ни о чем особо не думая, ну, как ни о чем: главное, чтобы кофе не свалил из посудины, а то это такое фиаско, ни одному братану не снилось. Любовника выебали, кофе проебал — в общем, заебись все. Сам виноват. Отец говорил, что причину своих несчастий надо искать в себе. Спасибо, папа, благодаря тебе всегда себя виноватым выставить можно, как нехрен делать. Всю жизнь теперь всех выгораживать. — Мирон? Мирон поиски причины в сторонку отложил, кофе успел как раз вовремя с конфорки стащить и в кружки отправить. Ваня на него смотрел широко открытыми глазами, прозрачными такими, никаких дум тяжёлых в них не отражалось. Мирон аж позавидовал. — Чего? — Я спросил, о чём с Ромкой тогда разговаривали. Мирон неопределенно плечами пожал, вспоминая, что, кажись, они вообще не особо разговаривали. Худяков, конечно, припизднутый, прости господи. Подписался же на такую авантюру, не иначе давно Рудбоя трахнуть хотел. — Когда это мы с ним разговаривали? — уточнил, а то мало ли, может, не помнит чего-то. Вот как Ваню расплющивало от эмоций — помнит, как тот кончить без рук умудрился, впервые, между прочим, тоже помнит, а вот про разговоры — нет. Ваня цокнул, вздохнул раздражённо, ногу на ногу закинул. Типа не тупи, Мирон, бесишь. — Когда ты его провожать пошёл. Мирон чиркнул зажигалкой. Снег успел деревья припорошить, стояли такие белые-белые, как майки в рекламе Тайда — растает все потом и в дерьмо грязное превратится. Прям как в жизни, ага. — Ни о чем мы не говорили, он обувался долго. И ведь не соврал, по сути-то. Разговора-то не вышло. Худяков мямлил свое ебанутое «Мирон» и целоваться лез. Молодой, дурной. Мирон встал, форточку распахнул — дым с кухни резво на улицу потянуло. Рома, может и дурной, а он-то чё? Чего нахер-то не послал? Не сходилось многое, хоть убей, в голове бедлам такой обосновался, хрен разгрести. — Надо бы повторить, — Ваня спиной на стенку опёрся, кофе пригубил, улыбнулся счастливо. — Ты как считаешь? Мирон вздохнул: он считал, что пошло б оно все нахуй. — С Ромой, — уточнил Ванька. Правильно, зачем заморачиваться, когда появился проверенный вариант. — Понравилось? Ну да, он ласковый такой… — Мирон сказал, а потом подумал. И ещё раз подумал над невольно сорвавшейся с языка характеристикой. — Наоборот, — возразил Рудбой, посмотрел недоумённо, как на идиота. — Тоже мне, нашёл ласкового, гонишь, что ли. Ласковый — это ты, — и добавил: — чересчур. Мирон головой мотнул: вспомнилось почему-то, как Рома к губам прильнул, напористо так… Да нет, херня какая-то. А вот у двери перед уходом — не херня, это кино уже поинтереснее, и если это не попытка урвать хоть что-то, тогда черт его знает, как это ещё назвать. — Не гоню, мне похуй. Вот с того момента, наверное, все и покатилось. Все началось с мнимого похуизма. Хотя стоп. Все началось с предложения повторить. А потом и кофе стал горьким, и снег казался заведомо серым, и появилось желание проверить свою догадку. В конце концов, его никто не жалел, зачем ему жалеть того же Худякова? Хотя он-то тут при чем? Хрен с ними, с догадками. Вообще нафиг все, так и окончательно свихнуться можно. Надо бы к Ване сегодня наведаться: в телеге от него сообщений насыпалась куча, а пропущенные он даже и не считал. Рудбой потерял его вчера, пока Мирон синячил. Федоров в душ залез, воду погорячее включил и задумался о том, что в последнее время происходит. А происходила, по сути, жопа. Настолько жопа, что он Ваню выебал прямо в коридоре и подколоть умудрился, что без второго хуя тому дрочить приходится. Ваня тогда его оттолкнул, штаны напялил и нахуй послал. А извиняться не особо-то и хотелось. Вот почему-то виноватым себя не считал, хоть убейся. Гадкое такое внутри шевелилось, по органам растекалось, жить мешало. Да и синяки с Вани ещё не сошли — вот тебе и нежный Худяков. Мирон потом извинился, конечно же, Ваньку на кровать завалил, целовал долго — и на время все забылось, и спалось нормально. Ваня тему про повторить больше не поднимал, видимо, дошло наконец-то. Мирон себе антипохмелину набодяжил — после душа уже полегчало слегонца — и задумался. Тройничок он запомнил и за щеку Ване совать не собирался, свято уверенный, что его от Ромы оберегать надо, а потом переклинило: смешно сказать, но минету способствовала обида. Потому что ему, Мирону Яновичу, условно членом по лицу дорогой человек настучал. Надежда — это такая сука, которая умирает последней, а Ваня взял и радостно согласился, когда добитый Мирон сказал: «Окау, давай попробуем». Попробовали. И кто виноват-то? Сам и виноват. Мирон антипохмелин заглотил, телефон в руки взял. Ваня едва не истерил, а под конец написал: «Спи, пьянь» и заглох ближе к полуночи. Видимо, до Порчи дозвонился и понял, что абонент не абонент. Мирон покрутил мобильник, в твиттер залез зачем-то, а потом взял и написал Худякову чисто по фану. На тебе, Ромчик, билет в страну чудес. Повторим, Ром. Видимо, Худяков тоже имел привычку просыпаться рано утром, а может, и вовсе не ложился, потому что ответил незамедлительно. Просто и лаконично послал нахуй. Ну, не так открыто, конечно. Более чем цивильно предложил оставить его в покое и ебаться в жопы без его участия. Мирон вздохнул. Ну и кто следующий? Кто тот герой, который тоже желает его послать? В очередь, сукины дети. Потом Рома ожил внезапно, Мирон аж удивился: что ему ещё надо-то? Рома всего-то спросил: а оно тебе надо? Мирон понял, о чем он. О групповых плясках на одной постели. Рома не так прост оказался, наверное, даже выводы свои сделать успел. А после Худяков, видимо, совсем ебанулся. Я не из-за Рудбоя подписался. Вот оно и встало тогда все на свои места, щелкнуло и сложилось. Поцелуи эти, завуалированная агрессия в сторону Вани, от которой того, как оказалось, и спасать не надо было. Он же за неё уцепился руками и ногами, за грубость эту, от Худякова исходящую. Мирон глаза ладонями потёр, Ване отбил, что все с ним нормально. Не обижайся, Ванечка. Я люблю тебя. У Худякова взгляд был голодный — точно. Голодный, все губы тогда ему искусал, а сам этого и не заметил даже. Вот оно что, Яныч, вон что в жизни делается. Мирону стало смешно — ага, любовь, блядь, ты посмотри. Ещё один мальчик со взором горящим, мало что еблет на тридцатку тянет. Любовями Мирон наелся, прям вот по самый кадык нажрался. Надо к Ване сегодня съездить и забыть все, как страшный сон. Перемелется все, мука будет. Худяков замолчал, похоже, что окончательно — Мирон отвечать не собирался. Он не знал, что сказать. То, что Ваня недоволен его выходкой, Мирон понял ещё до того, как приехал, по сухому «Приезжай», только мало его это беспокоило: пообижается и перестанет. Ваня прошел на кухню, демонстративно щёлкнул чайником и уселся на свой любимый стул. — Похмелиться не хочешь? Мирон не хотел, впрочем, ссориться и пояснять за свои косяки — тоже. — Ты загоняешься, — вдруг сказал Ваня. — Порчи сказал, что ты в хламину вчера был. Мирон уселся на подоконник и кивнул. Ну был, да. Кто не напивается? —  У тебя красивые глаза. Ваня усмехнулся, понял, что наезд отменяется: Мирон игнорит, значит, замять лучше. — У тебя тоже, если не с бодуна. Вот и обменялись любезностями, помолчали, покурили, каждый на стенку позалипал, очень интересная стена — молочного цвета. Закачаешься от красоты такой. Ванька поднялся, к Мирону подошёл, целоваться полез. Мирон не растерялся, распластал Ваньку на столе, штаны сдёрнул, хмыкнул довольно. Рудбой может ворчать сколько угодно, но подготовиться — это святое, значит, на секс рассчитывал. Ваня застонал недовольно, задницу выпятил, намекая, что как-то уже пора присунуть. Мирон себя ждать не заставил, трусы с джинсами приспустил и вошёл аккуратно — Ваня охнул и подмахивать сходу начал. Мирон за бедра цеплялся, стоны Ванькины слушал и в потолок пялился. Наверное, синяки у Рудбоя до китайской Пасхи не сойдут. Так и трахались под аккомпанемент стукающихся друг об друга кружек. Мирон Ване под живот руку просунул, пальцами по блядской дорожке пробежался и член обхватил, дрочить начал. Рудбой долго не продержался, кончил молча, в многострадальный стол вцепившись, и Мирона за собой в оргазм утащил. Мирон подождал немного, чмокнул Ваньку в выпирающую лопатку и хер вытащил осторожно. — Блядь, без презика, да? Мирон пальцами между ягодиц провел, по краям дырки погладил, ухмыльнулся довольно. — Полотенчик принести или салфетки? Рудбой запыхтел недовольно, аж шея пятнами пошла. — С тебя должок, ебарь-террорист. Мирон глазами рулон бумажных полотенец нашел, отмотал солидный кусок, Ваньке в руки сунул. — Вытрись, принцесска. И никаких намёков про должен, мне херово от них уже. Ваня поморщился, бросил в него скомканными полотенцами и в ванну свалил, штаны на ходу придерживая. Мирон джинсы застегнул, окно настежь открыл и закурил. Сигарета после секса — классика. — Зря отказываешься, Мирон. Совок ты, блядь, какой-то. Федоров бычок в полет отправил, плечами повел зябко, снова уселся на подоконник. Стоило попытаться объяснить ещё раз для упорных и упёртых Ванек Рудбоев. — Когда любят, то делиться не хотят, — он знал, что говорит, и знание это несло много вопросов к Ване в частности. Прям озарением ширануло куда-то в бок. — Я где-то проебался, Вань? Ваня глянул исподлобья. То ли не дошло до него, то ли дошло, но не усвоилось, Мирон так и не понял. Мирон в голове прокрутил про любовь и нежелание делиться, хмыкнул сам себе. Ну да, ну да, не пошёл бы ты, Мир Яныч, нахер. — Ты зашоренный, Мирон. Даром, что в Лондоне жил. Я год ждал, прикинь? Ну, чтобы полностью начать тебе доверять. Ты думаешь, я до тебя паинькой был? Хуй там, Мирон. Мирона замутило, тошнота к горлу подкатила, и ноги стали ватными. Вот оно как, совковый он, твою ж мать. А он все гадал, почему эта Ванечкина затея с душком таким помоечным. Дело в зашоренности, а не в блядстве. — Больше никакой ебли втроём, — предупредил Мирон. — Понял? Ваня усмехнулся, головой покачал, и Федоров понял: всё, пиздец. — Это не так работает. Мне такие отношения не нужны. Я к другому привык, а ты не втянулся. Мирон ощутил, как у него веко дернулось: тик напал. В смысле, привык? В смысле, не втянулся? В смысле, не так работает? Безнадегой такой повеяло, холодной, мерзкой. Или это рама оконная сквозила? — Вань. Мирон замолчал, посмотрел на свои носки, с мыслями собрался. Рудбой курил, затылком в стенку упёрся и колечки дыма выдыхал. Вальяжно так, его, кажется, вообще ничего не волновало — а может, и волновало, но только не драма на кухонных квадратных метрах. — Я пойду, короче. Мирон всё, что в мозгах пронеслось, словно болиды на гонках — молниеносно, — выкинул. Потому что ни к месту, гадостей наговорить можно, всю жизнь не расхлебаешь потом. Бойтесь первых порывов: они самые искренние. Первым порывом было Ване лицо разбить. Зато искренне. — Мирошкин, ты чего? — Ваня поднялся, обмозговал что-то, по ходу дела. Вплотную подошёл, зажал между собой и подоконником. — Ты обиделся, что ли? Бля, забей. Вообще, когда любят, так себя не ведут. А ты ж мне все время про любовь говорил. — Вот именно, когда любят. Вот именно. Мирона, видимо, окончательно коротнуло, и жижа вся, которая по органам плескалась, впиталась в каждую клетку — не вытравить. Мирон хотел сказать драматичное что-нибудь. Типа «Я ж люблю тебя, уебок». Но не сказал. Так, подумал об этом между делом, пока Ваню аккуратно к плите отодвигал, да и пошёл на выход. Не сошлись во вкусах, ну и хер с ним. Что только в жизни не бывает. Ваня, правда, умным оказался, под руку не пиздел, пока Мирон трясущимися пальцами обувь надевал, стоял высокой тощей шпалой над ним, но молчал. Правильно делал, кстати. Всё уже сказано было. — Пока, Ванечка. Мирон дверь за собой захлопнул, к лифту побрел. Остановить его никто не попытался.