— «Все перемелется, будет мукой!» Люди утешены этой наукой. Станет мукою, что было тоской? Нет, лучше мукой! Люди, поверьте: мы живы тоской! Только в тоске мы победны над скукой. Все перемелется? Будет мукой? Нет, лучше мукой! (Марина Цветаева, «Мука и Мука»).
Выдали список. Английские классики, как плавная речка, растеклись по бумаге: Шекспир, Байрон, Кэрролл, Бёрнс… Написано от руки, но не пером: чернильная капля, на вид как смерть для неумелого писаря, не дёргалась в истеричном хохоте, что страшно и взглянуть на первые буквы — всё до забавного скрупулёзно, хоть и витиеватость письма скромно проглядывала, как сквозь густые мрачные леса. Чёрная ручка, не иначе. Сердечные пожелания учителя изредка звучно отдавались в ушах: особенно выделялись бессвязные речи без всякого смысла, скреплённые ходатайством познакомиться со мною. Смех да и только. К чему сей урок? Он не нёс знаний, которые так лелеял любой русский человек, будь то пьяница или острого ума поэт; не рассыпались красноречивые слова гроздьями рябины, вдохновляющие учеников. Говоря о знаниях… Верно, дорогой читатель, Вы помните, как смутилась я, что нет должной литературу у домашних?.. Книги в шкафу были, где комната моя, но должной радости не принесли. Завыло страшное осознание. Кроме истинной классики, признанной таковой, более в шкафу не было ни одной книги. Изучать чистых классиков, безо всяких разбавлений, — как больному до тошноты упиваться сладчайшим сиропом, надеясь выздороветь. Он сухо и жестоко кашляет, валяется на бетонном полу и громко кричит, что приходит в голову; обжигает воспалённым красным взглядом, лишённым здравого смысла; горько плача, надрывает голос: «Доктор, вы прописали мне пить этот ужасный сироп, Вы сказали: «По ложке каждодневно, как отужинаете» — и будто жизнь укоротили! Я издохну, доктор, как жалкая псина — и всё от лекарств!» Засим осознание опасливо отступило, ибо не было таковым. Пойду во всякий магазинчик — куплю книгу. Истинно слово, возьму и куплю! В хорошем кожаном переплёте, с живописной твёрдой обложкой, чтоб век служила и радовала, и зачитаюсь! Иль не куплю?.. Сколько нынче стоят книги? Знамо, не могу же я заплатить нахальную цену за иную книжку?! Прозвенел звонок, шумный и резкий. Все сорвались с мест, почему-то с искренней боязливостью быстро скрывшись в длинном мутном коридоре. Пришлось отложить неразумный монолог на потом, иными словами — пока не вспомнится на досуге. Зелень устало махала мне листами в знак прощания. Я улыбнулась. Как токмо дети вышли из класса, ко мне подбежал резвый мальчишка: волосы чёрные, чёлка до странного длинная; всмотреться в глаза было трудно, всё пространство занимали угольки, — если смять кусочки бумаги и вымазать чёрной краской, образуется тот же результат; цвет лица — грязный мел. Он пребывал в радостном возбуждении, но в попытке успокоиться мерно покачивался с диковатой улыбочкой. Фиолетовая рубашка с галстуком и свободные серые штаны создавали несколько чудаковатый образ. — Ты — Белла Свон, верно? — сразу видно — город с прекрасными манерами. Я небрежно хохотнула. — Снимаю шляпу, угадал, — и вообразила данное действо, а засим совершенно вышла из кабинета. — Ты будешь в восторге, когда увидишь заголовок школьной газеты: «Сама дочь шерифа заявилась в нашу школу!», — быстро, громко и чуть задыхаясь произнёс юный газетчик*. Так глаза его мерцали от воодушевления, как никогда не сияли звёзды, что даже сделалось страшно. — Прелестно, мой друг сердешный*, но меня сковывает смущение — как тебя звать? — и, ожидая ответа, поплелась в столовую. Чёрно-белые стенгазеты, казалось, тоже хотели услышать, и вместе с тем вызывающе на меня поглядывали. — Извини, я забыл представиться… Меня зовут Эрик. Я — глаза и уши школы. — Этот человек привык вести беседы, — ответ нашёлся за пару секунд. Общение предстоит интересное… — Глаза и уши школы? — задумавшись, я представила серое здание с глазами и ушами чудаковатого мальчика. Зрелище решительно отторгающее, но, каюсь, забавное. Ожидаете ли Вы, дорогой читатель? Как я, по обыкновению своему, напишу фамильярное «Воображаю!», расписав всякие подробности, но до того это зрелище низкое, что вы можете спросить у моих лакеев, но исключительно извиняюсь — все издохли…* Неожиданно и резко, как недавний звонок, перед глазами вспыхнул образ мага из варьете, и всё веселье медленно превращалось в ужас. Руки похолодели, из глаз вытекала всякая ясность мысли — они стали будто стеклянными, неживыми. Набитая ватой, вмиг лишённая разума, я медленным слабым голосом проговорила: — Извини, Эрик, мне несколько поплохело, думаю, дальше сама, — и полупьяным рваным шагом приближалась к столовой, не осознавая выполняемых действий.***
По телу бегала дрожь, звеня бубенцами. Это стена обжигала холодом — возвращала рассудок и привычный насмешливый взор, но взамен брала тепло, поглощающее всё тело. Она — нема и глуха, она — предмет для сравнения с преглупыми людьми, но она — единственное лекарство, действующее моментально. Люди, напоминающие лишь серых теней, ничем не отличавшихся друг от друга, как-то особенно мне улыбались, тёмной ночью проскальзывая в столовую. Я последовала за ними, вцепившись в руку первой попавшейся тени. Сонно-больные глаза то и дело тёрли взглядами, отчего замирало сердце, и дышала я до посинения редко. Беспокойные карие глаза то и дело искали знакомые лица, но натыкалась токмо на бледные малахитовые стены, изображающие зелень. Услышав грустный смех Анжелы, наполняющий кафетерий, я суетливо направилась на звук, оставив потерянного серого мальчика. Глаза застилал туман, и незнание места усугубляло ситуацию. Снежные столики звонко смеялись, указывая друг на друга. Рассмотрев скромный наряд, я со слезливой надеждой ринулась к девочке. Туман уплывал, воздух свежел и теплело, — это засияла улыбка Анжелы, рассеивающая серые тени. Лукавые улыбки гасли. Пространство наполнилось чистотой, запах цветов разносил нежный ветер. Как только девочки попросили присоединиться к ним, я свободно вздохнула и ухмыльнулась одной щекой. Странные иллюзии, серые тени… Знамо, мне всё чудится, как и любому другому человеку, который видел мага из варьете. Сомнений не оставалось. Привычный гул наполнил помещение: смех и слёзы, бас и писк, — оживлённость задышала так же стремительно, как это бывает в марте при прилёте первых весенних птиц, когда ещё распускаются неземной красоты ландыши. Думая о прекрасном и далёком, я взяла на обед макароны с сыром, пару яблок и чёрный кофе. — Это та самая Белла Свон, про которую ты говорила? — торопливый мальчишеский голос, когда я вновь подошла к столику, посыпался сухими кусками. — Да, это она, — отчего-то засмеявшись, ответила Анжела. Голос её лился, как масло. — Она добрая и интересная девушка, тебе стоит с ней познакомиться, Майк. Голубые глаза мальчугана игриво светились, точно белёсая луна, известная своим непостоянством. Блондинистые кудрявые волосы разлетались в стороны при малейшем дуновении ветерка. На плечи, поверх тривиальной чёрной футболкой, была накинута бирюзовая кофта, на ногах — потёртые джинсы, облитые синевой моря, а обут он был в белые кроссовки. Небрежность рисовавшегося образа идеально ему подходила. — Приветствую вновь прибывших, — чуть сощурившись, медленным голосом, схожим с сыпучим песком, произнесла я. — Анжела, что это за очаровательный мальчик? — и улыбка чуть тронула мои губы. — Это Майк, он очень добрый и всегда готов прийти на помощь. Работает в магазинчике своих родителей. Хоть Майк и не силён в естественных науках, но всегда, когда появляется такая возможность, тянется к знаниям, — лицо моё сделалось белее простынь, белее снежных столов и тарелок, роман Мастера, глухо звучавший в ушах, сейчас отдавался так же звонко, как и голос Анжелы: «Эти добрые люди», — заговорил арестованный…», «Душно мне, Каифа…» Отбросив страшные предрассудки, я, по обыкновению своему, с лёгкостью защебетала: — Да, это очень хорошо, что так много добрых людей на свете, просто прелестно! Я так рада, Анжела, ты себе не представляешь! Ах, ведь не бывало в жизни ещё злого человека! — и смутно представляя, отчего речь моя стала отрадной, светящийся взор то и дело метался, пока не зацепился за давно забытый сон, сгнивший в потёмках сознания…