Куда же тебя занесло, Маргарита?

Чудится мне у причала невольно: чайки — не чайки, волны — не волны, он и она — не он и она: всё это — белых ночей переливы, всё это — только наплывы, наплывы, может, бессонницы, может быть, сна. (Евтушенко).

      Сюжеты беспокойных снов вновь и вновь вспоминались мне, как токмо смотрела я на белых, укутанных страшным холодом людей. У одной было тонкое худое лицо, неясный мерцающий взор и коротенькие тёмные волосы, но до того странные и неряшливые, тотчас её ударили током. Рядом с ней сидел не менее чудной кавалер… Ах, ну что же за избитое определение — всё чудной да чудной! Скорее — ужасно чем-то напуганный. Глаза метались, как зайцы, которых грозится пристрелить охотник, направляя мушку. Светлые кудри, раскиданные, точно рваные платки, будто навек прилепились к хозяину, разделяя с ним смутное чувство. Худы они были, как селёдки. — Почему они здесь? — как-то жалобно прохрипела я, но вопрос мой был не таков. Отдалённо послышался удушливый хохот. — Почему? — послышался звонкий медленный голос, неприятно растягиваясь, как горький мёд, собранный у больных пчёл. — А этого никто и не знает. Их фамилия — Каллены. Джаспер и Элис, Розали и Эммет, Эдвард… — при каждом имени Джессика хитро щурила лисьи глаза, точно целясь в его носителя. — Их родители — Карлайл и Эсми. На самом деле, эти дети им не родные, потому что Эсми, говорят, не может иметь детей… По сути, никто никому не является родственником. — Ну что за дурные манеры! — притворно гримасничая, в сердцах воскликнула я, рассматривая престранных людей. У другой девушки вились блестящие локоны, холодными комками грея спину. Несвободная бумажная блуза облегала тело, на ногах висели серые брюки, и смотрели на меня испуганные смоляные туфли. Глаза сожжены в печи — чёрные, как смерть. И это отличало её от остальных. Пыльца растворялась в глазах каждого, насыщая их охрой. Редко прорезались яркие жёлтые камешки. Но не у этой особы. На шее блестел круглый серебряный кулон. — Разве можно говорить об этом так легко?.. — шипящим голос продолжила я, точно уколола палец. — Прошу её простить, — послышался тихий голос Анжелы. — Она иногда не понимает, что говорит. — Так вот, — влажно и громко откашливаясь от захватывающей речи, произнесла Джессика. Щёки её сделались пунцовыми, изредка темнея всё более, когда я рассматривала уже четвёртого человека. Крепкий. Здоровый, как бык. Коротко грозно стрижен. Рот кривой от смеха, сыпались в глазах подсолнухи, — плясали огни на его лепестках, под чей-то задорный свист катались по полу, хохоча, бросали сланцы и юбки в огонь — Они всегда ходят парами, у них нет друзей и знакомых. Это всем известно. С ними пытались общаться, но это не приносит плодов — Каллены лишь мрачнеют и коротко прощаются. Впрочем, Эдвард ничего, только здешние красавицы, кажется, и в подмётки ему не годятся. Быть может, он плохо искал?.. — Доктора в Москве беспокоятся, пациент кашляет с желчью. Лечение не назначено. — Конечно, — ниткой потянулась моя речь, и грела её умелая швея. — Он, верно, ничего вокруг себя не замечает, потому и плохо ищет. Быть может, — страшно вылупив глаза до красноты, уверенно-подложно закрутила я. — Он курьёзно изображает крота, что по словесности схож с рыбой от смущения, а глух не по своей воле — любовные песни глухарей заливают ему уши.       Насмешливый взгляд пронзал спину. Я повернулась. Карие глаза делались весёлыми, но беглыми. Распустилась на моём лице щедрая улыбка, как алеют и распускаются маки в полях. Тонок он был, высок. Покрывал его бледно-васильковый вязаный свитер; темнее ночи штаны; обут в туфли, ярко начищенные, блестящие от крема, цвет которых делался неизвестным: они переливались от блёкло-серого до насыщенно-чёрного. Шатен, но с рыжими прожилками. Волосы прыгали на голове, как по старым шинам, разлетаясь во все стороны. Общие черты, всех объединяющие — бледность лиц и карие глаза, предстающие во всём многообразии. Нет родственной связи, но есть общие черты… Мысль будет кончена позже.       Ноги детей шаркали, постукивали и постанывали от вечной ходьбы. Джессика оживилась, как только закончились мои речи-нити. Она весело загудела, закаркала и подспудно оживлённо махала руками для большей выразительности. Небо закрылось ото всех облаками-подушками и легло спать. Подушки густели — это небу снились плохие сны. Низко летели птицы, пока не полились его частые слёзы.       Засмеялся звонок. Я быстро накинула на плечи рюкзак (до чего странное немецкое слово!) и поспешила на урок. Биология — есть важнейшее учение о природе и её составляющих… Да-с. Надеюсь на свою прелестную память. Прищурив глаза, как только собиралась выходить из столовой, я заметила бледные фигуры, попеременно выкидывавшие яства. Заметка.       Удвоенно загудели дети, ища тёмные кабинеты: кто-то трясся от волнения, держа помятые засаленные листы; небольшие группы людей с настораживающей неторопливостью расхаживали по коридорам, ведя беседу, смею предположить, о насущном, о вечном; а испуганные резвым звонком учителя, казалось, тоже в припадке повторяли: «тр-рень-тр-р-е-ень!» или «тили-и-им-тили-им!»       Я зашла в кабинет. Ветер, дуя из приоткрытых окон, важно причмокивал и цокал, не забывая душить морозом детей. Синие холодные порывы укутывали каждого. Лишь двум людям — учителю и бледному мальчику, названному Эдвардом, казалось, совершенно не было холодно. Класс мгновенно зашептался, токмо закрылась за мной дверь. Слышны были восклицания. — О, здравствуйте, мисс Свон, — с рассеянной радостью полились слова биолога. Это был мужчина средних лет. Не грузный, не худой — серый человек, которого непременно можно встретить, идя по улице. Квадратные очки злобно сели, как шершни, на круглое доброжелательное лицо. — Присаживайтесь на свободное место, — он отдал мне толстый старый учебник, покрывшийся прахом и пылью, маленькое дополнительное пособие и печатную рабочую тетрадь, — Я — мистер Баннер, буду вести у Вас биологию.       Села за парту. Знамо, это так по судьбе — узнать, что представляют из себя бледные люди, будто связанные между собой чем-то сокровенным, чем-то, о чём не стоит говорить. Воображаю: мужик, приходящий во всякий бар с друзьями, начнёт разговор и задушевно похвалится новым чином, но исключит в беседе новость о неприлично плохой учёбе сына. Только здесь всё мрачнее, холоднее, как тона страшного города. — Итак, дети, открываем двадцать шестой параграф «Доминантный и рецессивный ген», — в памяти медленно всплывали, как пытаются всплыть тонущие корабли, похожие темы… Наследственность, передача доминантного гена в первом поколении… — Может, вы уже слышали — рецессивный ген подавляется под действием доминантного. Записывайте — я проверю тетради в конце урока. Давайте сначала запишем определения… Аллель — это различные формы одного и того же гена, расположенные в одинаковых участках — в скобочках — локусах гомологичных хромосом. С новой строки — чистая линия — группа организмов, имеющих некоторые признаки, которые полностью передаются потомству в силу генетической однородности всех особей… — рука, как вечный труженик, витиевато записывало каждое слово, прося пощады. Сухие слова-иглы кололи пальцы. — Чистыми линиями часто называют сорта растений, при самоопылении дающих генетически идентичное и морфологически сходное потомство. Идентичный, а также — легче определяющийся организм называют гомозиготным, потому что оба аллеля, можно сказать, не разветвляются, а идут или в доминантной, или в рецессивной форме…       Откинувшись на спинку стула, я улыбнулась одной щекой и начала вертеть ручку. Она, как бы понимая мой замысел, кивала колпачком и мельком поглядывала на суетливо записывающих детей. Слова писались понятнее и красивее, но в то же время не было никого, кто смог бы их написать… Тетрадь на мою странную, до конца непонятую хитрость угрюмо сжимала листы.       Рыдания смуглого неба становились всё реже, чуть содрогались облака. Вышло яркое солнце, сияя во всю мощь, по иному — лыбясь, как уверенно-счастливый взяточник. Далее воображаю… Высыхали зелёные лужи. Чихали кусты с мокрыми головами. Заново цвели алые маки рядом с грустной старой травой. Сладко жужжали пчёлы. — Привет, — послышался размеренный тёмный голос. — Я восхищён твоим искусством чистописания… — и слышалась улыбка. — Смею называть тебя Беллой?..       Я щурилась, смотря на этого старого мальчика, и лицо моё делалось некультурно-хитрым. Ручка пала смертью храбрых — упала на пол — и в бесчувствии растеклась, оставляя синее пятно дворянской крови. Все звуки смолкли, лишь слышался уверенно-настойчивый голос учителя, и я с болью пыталась вспомнить, в каких вещих снах мне всё это виделось, и отчего так вздрогнуло сердце… — Может, смеешь… а, может, не смеешь, — накинув прежнюю смешную шаль, зажегся, как спичка, мой непостоянный глас. На тетради выводились всё те же злые красивые буквы. — Но в самом деле — я, кажется, не могу возразить — иначе бледная семья Калленов наложит вековое проклятье, — и спичка потухла быстрее, чем зажглась. — Конечно, — послышался краткий, но удушливый смех. — Полагаясь на нашу скромную репутацию, не считаю лишним напомнить, я — Эдвард Каллен.