Пеппи взяла ножницы и, не долго думая, обрезала своё платье выше колен. «Ну вот, теперь всё в порядке, — сказала она с довольным видом, — теперь я ещё элегантнее: я дважды в день меняю туалет». (Астрид Линдгрен, «Пеппи собирается в путь»).
Лениво загудел звонок, как знойным летом гудят большие чёрные мухи. Мистер Баннер, хмурясь, озлобленно поправил очки-шершни, надулся и быстрым шагом вышел из кабинета страшной тенью. Ботинки его шаркали и шамкали, развязывались и высовывали длинные белые языки, как усталые псы, нелепо норовя упасть и более не возвращаться. Они делались на три или четыре размера больше ноги мужчины, потому при каждом шаге он безвыходно тонул в обуви. Каждое мгновение у биолога странным образом менялось выражение. Я тотчас вышла из кабинета, неосознанным движением схватив под руку Эдварда, и лицо моё скривилось… Арифметика. Точные науки уже в начальной школе угрожающе хватали за горло, ища любые пути для наступления всей грозной армией. Пытаясь сиять, как отчаянный месяц на небе, закрываемый блёстками-звёздами и поливаемый тёмными красками ночи, мне на ум пришло хорошее высказывание в нехорошем мысленном исполнении: «Математика — есть прообраз красоты мира». И звучало сначала напугано, засим — иронично. Зелени, казалось, было более, чем обычно. Она скрывалась в тени, избегая людских глаз, и с выпученными глазами некультурно тыкала во всякую стенгазету или картину. Замыленным, мутным взором привычно рассматривая школу, я, истинно слово, могла увидеть мелкую ряску даже на полу, а на стёклах окон с дождливыми узорами переплетались длинные багрянки*, окрашенные пигментами. — О чём задумалась, милая мученица? — тихо журчал и медленно тёк голос Эдварда, отчего я неумолимо вздрогнула, точно вышла в тонкой блузе на улицу в январский мороз, где заснежено всё, занесено; где сосульки прилипают к пальцам, не тая; и где каждый шаг сопровождается злым: «Лучше б не выходил». — О красных водорослях*, — неясно булькнула я, отчего-то судорожно сминая рукав собственной кофты. Она, в ответ на мои действия, злобно нахохлилась и покрылась острыми синими складками. — Или об арифметике… — задумчиво-блёклым голосом продолжила я и нечаянно (за что бьют так отчаянно!) коснулась ледяной, точно мёртвой руки мальчика; и сердце тотчас побежало прочь, изредка постукивая. — Ход твоих мыслей… — послышалось, с довольной улыбкой, любопытство Эдварда, отдающееся в ушах натянутым жалобным скрипением. Засим его голос, став привычно-тёмным, даже манящим, стал литься с необычайной быстротой, но вместе с тем успокаивая больные расшатанные нервы: — Это прелестно… Так долго слышать тишину. Я мечтал об этом страстно, не надеясь на исполнение… Ты не можешь даже представить! Я так желал этого, и, совершенно неожиданно, ты пришла из моих снов… — его глаза темнели, лицо заострилось и сам он чуть заметно осклабился. Потянуло сладкой гарью. Смутно осознавая происходящее, я обводила учеников мечтательно-равнодушным взглядом, тупо хлопая внезапно тяжёлыми глазами — веки чувствовались, как несколько мешков с картошкой. — Нет, не из снов… Из откровенных мечтаний. Льются твои чудесные слова, — соловьи, жалобно пища, надеются стать умелыми подражателями, — стены сузились, почернели и внезапно расхохотались. В ту же секунду из меня точно выбили весь воздух, как иной раз выбивают старый ковёр на морозе, и я закашлялась, дрожащей рукой цепляясь за ледяное плечо спутника. — Но у них не получается. Я бы так хотел дышать во всю грудь… И слышать тишину, заглушающую самые громкие крики, — он с расслабленно-завораживающим видом склонился к моим волосам, где каждый локон делался пропитанным дурманящим сладким ароматом, и тихо вздохнул. — Я очень рад нашей встрече, но с сожалеющей улыбкой должен откланяться, — и прозвенел страшный, ошеломляющий звонок, быстро выгоняющий всякую дурь из разума. Странным образом, будто открылись все окна, наполнились коридор и кабинеты свежим зелёным воздухом. Мох полз по подоконникам, а водоросли по очереди бесстрашно выпрыгивали к старым кустам, редко — на школьный пол, удивляясь моему затуманенному взору. Я слабо дышала, прислонившись к стене, и сиплым сухим голосом повторяла выученные за все годы правила и формулы.***
Тригонометрия, не тронутая в бывшей школе, тихо сопела из тетрадки, наполненной быстрыми и суетливыми закорючками. Она за несколько минут стала злейшим, но бесшумным врагом. Как говорится, в тихом омуте черти водятся… Омут — классная комната, водящиеся в нём черти — предмет, учебные пособия по нему и мистер Варнер — низкий худой старичок со светлой, яркой сединой, одежда которого была старая и потрёпанная, но зато хорошо выглаженная: на чёрном пиджачке, накинутом поверх снежной рубахи, виднелись с усилием заштопанные дырки; черты лица его были маленькие, но выразительные: голубые глаза сияли, не поддаваясь уговорам тяжёлых нависающих бровей, а уголки тонких иссохших губ то и дело с изяществом саркастично поднимались.* — К доске пойдёт… — я замерла и быстро отвела взор, токмо услышала задумчиво крошащиеся слова учителя. Мистер Варнер беспорядочно, с закрытыми глазами, ткнул красной ручкой в выцветшую пожелтевшую бумажку. Засим он открыл глаза и, по обыкновению своему, с ироничной улыбкой произнёс: — Майк Ньютон. «Шестью шесть — тридцать шесть — ах, как стало тесно!» — слабо прошуршало в моей голове, так что я не обратила должного внимания. По классу пронеслись смешки. Кто не издавали ни звука — зловеще улыбались, и каждый кидал свои взоры друг на друга — светлые и тёмные.* Ни грамма сочувствия, ах, ни грамма, — рыдаю навзрыд! Комната искрилась, а окна засияли каким-то неестественным светом, исключая холодные, не греющие лучи солнца. «Семью семь — сорок девять — это стало пресно», — писклявый голос слился с редкими смешками. Упомянутый мальчик, с которым мне, к сожалению или к счастью, уже пришлось повидаться, с угрюмым выражением тяжёлыми, бухающими шагами мучительно долго шёл до доски. Прочитав вслух уравнение, он взял до неприличия маленькие остатки белого мела и звучно принялся дрожащей рукой царапать решение, сопровождая записи булькающими, невнятными звуками. «Пятью пять — двадцать пять — мы бежим все вместе!» — весело завывающая песенка не делалась хорошим знаком — это ясно даже глупцу. Руки окутывал мертвенный холод. — Очень хорошо, Ньютон, — послышалась тихая и вкрадчивая похвала учителя. Лицо его хитро вытянулось. — Если чуть подумаешь, дотянешь до тройки. Уши мальчика тотчас вспыхнули, но не тлели, как подобает стыдливо разгоревшемуся огню. Выражение его сделалось упрямо-сосредоточенным. После чудной, но законченной кривой лесенки, распластавшейся по всей доске, уши его удивлённо свернулись, как засохшие листы, когда учитель вынес краткий, но точный приговор в виде четвёрки. Прозвенел звонок, тускло мерцающий свет на последних уроках лез в глаза, выкалывал их и изредка мигал, пугая учеников, но в этом мигании я слышала отчаянный крик, точно предупреждение. Слова песенки, заводясь, как унылая шарманка, играли вновь и вновь. В глазах повара мешали кашу, застилая крупой отчётливое видение.* «Пять на девять — сорок пять — кто поставит крест нам?» Я звучно скрипнула зубами — в страхе иль в раздражении — было неясно, как неясны эти тонкие писклявые голоса. Тени липли ко стенам в гулком коридоре, но изредка выходило солнце и капало на подоконники. Надо мной нависала лишь тьма, но её присутствие не удивляло, скажу более — не страшило (казалось, токмо я выкину что-нибудь эдакое, она сама в испуге схватится за детей-теней и издохнет в свете); а неумело складывающиеся строчки всё лились и лились, — лишь они сделали гримасу мою схожей с белыми листами, что когда-либо держали с горькими улыбками ученики. — Белла! — завизжало размытое цветастое пятно, летящее на всех порах. Волосы, казалось, обливали лаком повторно, отчего в воздухе стоял невыносимый запах, и блестящие звёзды теперь с силой усыпали кофту. — Мне так много надо тебе рассказать! Ты не представляешь! Майк предложил мне встречаться! Я всегда знала, что он предложит, но это было так неожиданно! Он как-будто, в порыве любви, сам не думал, что говорит, но это было чудесно! Просто замечательно! Ах, я так рада! — она засияла, а лицо её от улыбки расплылось. — Может, в порыве отчаяния, а не любви?.. — с издёвкой предложила я. Отчего-то в голову пришёл образ жёлтых полевых цветов… Она сделала вид, что не заметила моих слов и начала так же звонко щебетать про всё на свете, а большее удовольствие ей приносили, конечно, сплетни и мерзкие слухи. Я слушала её вполуха, изредка кивая, а сама думала о явно намеренной — может, даже продуманной, — сценке вечно холодного мальчика. Вопросы медленно выплывали из потёмок сознания, когда раздалась окончательная, более резкая строчка весёлой песенки: «Маргарита, ну уймись, посиди на месте!»