«Дело в том, что, как справедливо говорил англо-американский поэт Т.С. Элиот, «человеческий ум не может выдержать слишком много реального». Человеческая реальность сама по себе является полувоображаемой. Эта реальность строится человеком, и она является лишь частично реальной». (Морен Эдгар, «Метод. Природа Природы»).
Батюшка начал хворать. Простуда его была пустяковая, без надрывного кашля, хрипов и прочих ужасов. Воображаю: встаёшь с кровати с красным носом, как низкий пьянчуга, зачем-то ковыляешь до ванной, засим пьёшь чай и снова ложишься на свою койку, сразу же засыпая. Иными словами, когда ты не делаешь решительно ничего, но тебя лишь гладят по головке, смотря слезливыми глазами на твою физиономию. А вообще страшное это слово, физиономия, скверное. Это когда нестерпимо жалко, потому рожой называть не хочется, а назовёшь лицом — слукавишь. Но батюшка пусть и захворал и был бледен, как снег, не давал мне повода слукавить и потому буду я говорить «лицо». И о ранее сказанном мною, — болезнь его была пустяковая, но на работе ему тотчас дали больничный без его на то согласия, будто бы его схватила за горло страшнейшая проказа, а не простуда. Впрочем, мерехлюндия* не нападала на него и уныния он был лишён. Я стала замечать одну вещь, но поначалу не обращала на неё внимания и отмахивалась. Нарочито-смешливые стишки я уже могла напеть, насвистеть и даже неосознанно дробно настучать пальцами по столу. И чем точнее у меня получалось их воспроизвести, тем ужаснее, но вместе с тем притягательнее они казались. Другие песни, до этого лелеемые мной, как будто забылись, канули в небытие. Я не могла вспомнить ни единого иного мотива, а если вспоминала, он казался мне крайне скучным и быстро забывался вновь. В школу я ходила сонным призраком (и эта метафора, пришедшая мне на ум, повергла меня в ужас, — плохо слоняться повсюду, как призрак, но как сонный призрак!). Под глазами залегли тени и всё мне казалось безмерно скучным. Серым и безжизненным. Я уповала лишь на то, что ещё раз услышу полюбившуюся мелодию или увижу заполонившие коридор тени, которые смело бросались на учеников, но ни те, ни другие не торопились исполнить мои желания. На оценки моё состояние никоим образом не повлияло, ведь даже сонные призраки могут выполнять домашнюю работу. И учителя, и ученики стали меня сторониться. Раньше их от этого, казалось, удерживали только мои тёплые карие глаза. Теперь же они потеряли блеск, ибо всякие глаза блестят от счастья, а счастье — это красота. Да, это так и не иначе! А если иначе — убедите меня, ибо я перестала видеть красоту и мои глаза перестали блестеть! Меня не пугал мой пустой взгляд. Он казался мне правильным, потому что эти глаза не заслуживают счастливого блеска. Не заслуживают темнеть от злости и светлеть от радости. Эти глаза ничего не заслуживают. Им можно быть лишь вот такой стекляшкой, никому не нужной безделушкой, а не глубокими тёмными омутами. Этим глазам нельзя пленять, очаровывать, завораживать; но можно вызывать отвращение, неприятие, опасение. Им нельзя быть зеркалами души, но можно быть бездушными зеркалами — зеркалами, закрашенными белилами. Вы когда-нибудь видели зелёную машину? Да? Неужели?.. А зелёный поезд? Зелёный забор и зеленый мост? Зелёные стены? Даже зелёную книгу? А зелёные глаза-зеркала?.. Истинно слово, вы самый счастливый человек, если видели всё это! Радуйтесь! Кричите и смейтесь, вы самый счастливый человек! Вы можете ломать копья, не смеясь и не крича мне назло, но знайте одно — вы самый счастливый человек! Мне было плохо от зелени, теперь плохо без неё. Киньте, киньте мне больше зелени! Я погрязну и задохнусь в ней, но вы кидайте, пока совсем меня не засыплете! Нет, она больше мне не противна, теперь я её люблю и ей улыбаюсь! Ну же, киньте мне больше зелени! Почему её стало так мало? Почему я упустила её? Подайте мне веточку, и я за неё ухвачусь. Я её больше не потеряю. Ну же, киньте мне больше зелени, и мои насмешливые и резкие слова станут любезными. Я буду с вами милой и вежливой. Люди будто почувствовали этот внезапный излом во мне, они будто увидели нечто неприглядное. Будто заглянули мне в душу, походили, посмотрели и сказали: «Включите свет». Сказали они так, потому им было видно всё и ничего не видно. Они будто посмотрели на меня и сказали: «Ты — луг без травы, море без воды и роза без лепестков. Ты — верблюд без горба. Ты — холод пришедшего зноя». Сказали они так, потому что видели во мне иное существо. Будто видели, как сильно душа моя хочет зелени, но забывает зачем. Ибо вместе с тем мысли о Мастере казались мне далёкими, как южные ветры в Форксе, а Наташа, до этого вспоминаемая мной с беспокойством и теплом, отошла на второй план. Я и сейчас не понимала, зачем пыталась восстановить их серый образ в памяти, зачем я ещё так необоснованно по ним скучала и всё моё существо, пусть и не так отчаянно, как прежде, сжималось в тоске. Я не понимала, почему батюшка не заставляет меня так волноваться и страшиться за него. Джессику не пугали мои пустые глаза, она всё так же болтала без умолку и была жуткой сплетницей. Но, истинно слово, нрав её стал будто бы скромнее, но от того ничуть не краше. И если раньше мне казалось, что именно её бесстыдство отталкивало меня, то теперь, когда она мнила себя кисейной барышней, моя уверенность рассыпалась, разлилась, разбилась (как поистине много может сделать уверенность!) Дело было в этом светленьком смешном мальчике. Он уже обыкновенно каждые выходные приглашал Джессику в кино, на пляж, в кафе и даже на дискотеку, а я всё думала, когда же у него кончится фантазия. Он больше не заливался краской, только завидев меня, и не смотрел более странным взглядом, что несказанно радовало. Он теперь отдавал все свои странные взгляды Джессике. А та была довольна. Улыбалась счастливо и наивно, как ребёнок; надевала платья с кружевными рюшками; и краснела от слов, прошептанных на ухо. Воистину, то должно были быть клятвы в вечной любви, если это так взволновало и переменило Джессику! Ах, как бы мне хотелось вернуть эту наглую и смелую девчонку, говорящую резкости без раздумий, а не эту девочку, говорящую влюблённые слова, впрочем, далёкие от любовных слов. Как бы мне хотелось видеть эту прежнюю раскованность! Ведь теперь я даже не знаю, сон ли это, — и сейчас черти начнут водить хоровод — или туманная действительность. Я шла из школы устало, накинув на плечо лямку рюкзака. Густые волосы измочил полудождь-полуснег, — они спутались и стали изрезанной тонкой тряпкой. Скоро наступит зима. А пока, под аккомпанемент снежных хлопьев и и дождевых капель, резвился полухолод-полутьмьма. Воображаю: на деревья ложится дым, окутывая их, заставляя листы свернуться в трубочку, стать коричневыми и чёрными; они бросают их ежесекундно, отрывают от себя, не в силах вытерпеть подобного унижения, нечаянно роняя золотые и алые листы, оставаясь совсем голыми. Рыжий кот бегает по крыше, и мне так страшно хочется апельсинов и тыкв. Или чего-то иного… Мне хочется чего-то иного, но я не знаю чего, ибо это — сон, я, верно, живу во сне или вообще никогда не жила. Может ли быть, что я — бестелесный дух? Ибо меня более никто не слушает и всё мне кажется расплывчатым. Может ли быть, что я — неподходящая шестерёнка? Что я даже не маленький человек, а ненужная деталь в этом мире? Но что такое мир? Я видела два мира и никакой мне уже не кажется реальным! Был ли Мастер и была ли Наташа? Да, определённо были. Был ли этот гнусный маг из варьете? Да, в этом я не сомневаюсь. На самом деле, я сомневаюсь очень редко — например, когда по крышам бегают рыжие коты и мне нестерпимо хочется апельсинов и тыкв. Я, верно, принадлежу к чему-то здесь, значит я — деталь этого мира. Я когда-то жила в другом мире, но теперь принадлежу этому. Иначе для чего я здесь, кроме как убедиться, что принадлежу этому миру? У меня есть мой батюшка и тихий дождливый Форкс. А в Форксе есть чихающие кусты и жёлтые цветы. Но почему жёлтые цветы так отдают горечью в моём сердце?.. «Как же я могла забыть?» — с ужасом подумалось мне. И опять наплыла тоска. Я злилась на неё, но мне было плохо от своей злости. Я чувствовала свою ненужность, но почему-то всё ещё была уверена в своей исключительности. Я хотела вновь услышать те насмешливые песенки по той же причине, по которой я хотела апельсинов, тыкв, зелени или чего-то иного. И сейчас, в приступе этой небывалой тоски, я начала писать, казалось, никогда не забываемые мной строки: «Тьма накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, и бездна залила крылатых богов…». Но тут же я ощутила их странную неправильность, неполноту и подивилась отрывистости. Во мне что-то ужаснулось. Это был тихий ужас, какой чувствует человек, не до конца понявший причину своего страха. Я торопливым шёпотом прочитала написанное, но ничего не произошло. Меня не настигло озарение, и в памяти не всплыли недостающие слова. Я дрожащими пальцами отложила бумагу на край стола.***
Казалось, Судьба решила, что для меня недостаточно путаницы и беспокойства. Право слово, Судьба, кажется, души во мне не чаяла, но не знала, как это показать. Она очень обо мне заботилась и жалела меня, как плохая мать жалеет своего ребёнка. И именно она завела меня в лес, когда мои мысли отдавались в голове неясным шёпотом. Я шла, не разбирая дороги, смотря на заваленное облаками небо, шла расслабленно и небыстро, когда наткнулась на картину, которую мой ошеломлённый ум назвал «занимательной». Открывалась большая поляна. Не залитая светом, а тёмная, будто специально скрытая от людских глаз, что сразу и не заметишь происходящего действа. Повсюду были кусты с маленькими листочками и хрупкими, точно обугленными на конце ветками. Но не тьма придавала большую таинственность и даже торжественность происходящему, а яркие лисички-фонарики, образовывающие ведьмин круг, окольцовывающие представшую моему взору картину. Когда-то гордая пума (и я почему-то приняла как данное, что пума водится в холодном и влажном Форксе), но теперь жалкий и поверженный зверь, распластавшись, лежал на чёрной земле. Мутно-коричневую шёрстку заливала кровь, в которую намертво* вцепилась серая тень (и где-то над моими словами задорно смеялся слуга-арлекин*). Застывшие, подёрнутые дымкой зелёные глаза светились яростью. Яростью, направленной на припавшую к шее пумы тень, как к живительному источнику. То был юноша, в котором мой ошеломлённый ум узнал Эдварда, но и он отключился и более не помогал мне, когда из моих губ вылетели странные слова: — Трапезничаешь, Эдвард?