Куда же тебя занесло, Маргарита?

Сон — в жизни затишье, Явь вылечит сны… («Сфинкс», Ральф Уолдо Эмерсон).

            Эдвард на мои слова застыл не хуже каменной глыбы. Все его мышцы напряглись и он, казалось, даже не дышал. Весь силуэт стал каким-то ненатурально искривлённым, точно юноша подражал тёмному дереву за спиной. «А что, похож», — невольно подметила я и осталась очень довольной своей наблюдательностью.       Я не воспринимала ситуацию как реальную и вся она мне казалась ненастоящей. Нереальной, эфемерной. Тронь — исчезнет. Сюром*, откровенно говоря. Не знаю почему, но она поразила меня более, чем когда я шагнула из одного в мира другой; более, чем все признаки того, что Воланд и черти в общем, видимо, глубоко на меня в обиде. Я не могла дать названия случившемуся и не хотела его давать, потому веселилась напропалую, как я обыкновенно делала в подобных ситуациях.       Вышло белое солнце, сияющее холодно и робко, как луна. Ступало оно на носочках, с опаской, и не было у этого солнца той пышности, того лёгкого ореола, обыкновенно окружающего небесное светило. Оно как будто сошло с детских, ещё неумелых рисунков — круг и хирургически точные прямые линии. Показалось, как человек, впервые вставший на цирковые ходули или девочка, надевшая мамины туфли на высоком каблуке — стараясь удержать равновесие и не упасть.       Эдвард развернулся со всей медлительностью, что может быть на свете, — раздался шорох листвы, загудел кузнечик, всполошилась чёрная птица, и только после этого он развернулся. Развернулся неслышно, но вполне себе видимо. Стоял неестественно прямой, как фонарный столб. Что было объяснимо. Наверняка рубашка вся в крови. Итак, дорогой читатель, он развернулся и… явил чистый, нетронутый кровью верх.       Я была ошарашена. Нет-нет, я была совершенно ошарашена! Да, истинно так!.. Хоть и, признаться, совершенности в этом было мало. Я успокаивала себя лишь тем, что глаза тоже могут обманывать, потому что сходств с фонарным столбом Эдвард приобретал всё больше и больше. Сейчас он не только неестественно прямо стоял, но и блестел, переливался и всячески освещал поляну не хуже фонарей на ночных московских проспектах.       Эдвард встретился со мной взглядом. Он не был ни удивлён, ни смущён. Всякое выражение спало с лица: не было понятно ни его мыслей, ни чувств. Как будто он и сам не мог понять, что делать: пуститься в объяснения или покориться Судьбе*.       Впрочем, будто что-то прочитав в моих карих глазах, юноша принял решение: с принижающей себя усмешкой, точно смирившись, запрокинул голову вверх, к небу. Рубашка была застёгнута на все пуговицы и не сияла — это происходило только там, где солнце соприкасалось с голой кожей. Как змея, золотыми кольцами обвивал Эдварда свет.       Было ясно, что юноша решил покориться Судьбе и действовать по её воле, но даже принятое решение не делало его более разговорчивым. Единственная черта, которая мне нравилась в Эдварде — его любовь к драматизму — сейчас вызывала неимоверную злость.       Хотелось что-то сказать: крикнуть или, в худшем случае, прошептать, но язык только дрогнул и тут же измученно осел. Губы только собирались открыться, как тут же расслабленно ложились одна под другую, преодолевая разделявшее их расстояние. И зубы сцепились между собой в яростной схватке. Выражение «язык мой — враг мой» приобретало новое значение в сложившейся ситуации. «И язык, и зубы, и губы — все враги», — с неожиданной обидой подумала я. — Диалог вести собираемся? — наконец, спросила я, и тут же перевела взгляд на лицо Эдварда, не в силах выдержать этой ослепительно белой рубашки, на которой, к моему разочарованию, совершенно не было крови и которая, являя свою превосходность, молчаливо надо мной издевалась. — Диалог? — переспросил он таким недоумённым тоном, будто это слово было ему незнакомо. — Да, — подтвердила я. — Диалогом называют общение двух или более людей, включающее в себя вопросы и ответы. Брови Эдварда взлетели вверх: — Здесь это называют допросом. — Где «здесь»? — не согласилась я. — Ты так подчеркнул это слово, но где же я, по-твоему, нахожусь? «Там»? — Возможно и там, — неопределённо сказал Каллен, сосредоточенно смотря на меня, — раз уж всё ещё не убежала с криками. Мои губы лукаво изогнулись: — Почему же сразу убегать, да ещё и с криками? Думаешь, что такая ведьма, как я, должна бояться тебя? — Ведьма? — вновь переспросил он.       Что за вечные переспрашивания! Это же неимоверно глупо! Колкости, придуманные мной в великом множестве во время разговора, так и хотели стремительно сорваться с языка, как стремительно иной раз рвётся ткань. Но я позволяла просочиться лишь аффектации*, в некотором роде отплачивая Эдварду той же монетой. — Конечно! — в необычайном восторге воскликнула я. — Именно ими мы и становимся.       На лице юноши проступило раздражение, из-за чего черты его огрубели и приобрели какую-то особую мрачность. Было видно, что он считает меня лгуньей и не верит ни на йоту (а кто бы поверил?), что и подтвердили следующие слова: — Не думаю, что ты осознаёшь всю опасность, Белла. Тебе это почему-то кажется смешным — моё убийство, то, как я «сияю» на солнце. А ведь я именно убийца. И по своей природе не могу быть никем иным. Не знаю, почему не сказал этого раньше, но тебе следует держаться от меня подальше. Кто знает, что может случиться. — Разумеется-разумеется, — с серьёзным видом кивнула я. — Долой, долой убийц! Ни за что я больше не притронусь ни к курице, ни к свинине, ни к иному мясу, ибо осознала я всё! Как же отвратительно мне твоё общество в свете открывшейся истины!       Я не выдержала и позволила колкости сорваться с языка. Впрочем, я чувствовала себя так, как, подозреваю, иной раз чувствовал себя Шерлок Холмс, стреляя в стену из револьвера — веселье из-за проделки, но досаду из-за холодного равнодушия стены, коей являлся Эдвард, так как он никак не отреагировал и со вздохом вновь запрокинул голову. Я, за неимением других вариантов, сделала то же самое.       Небо было ярко-синим, точно огонь на газовой плите.* Слепились до этого рваные облака. Стали едиными. И шелест листвы стал неотличим от гудения кузнечика, сливаясь в один шум. Кивали шляпками лисички.       Смотря на плывущие облака, я краем глаза поглядывала на юношу. На лице Эдварда было написано мучение. Он то и дело неровно, прерывисто дышал, выпуская воздух сквозь плотно сжатые зубы. Брови в напряжении подрагивали. Ставшие золотыми глаза сияли тёмным блеском.       Я смотрела на эти перемены с настороженностью. Я была уверена, что только недавно видела чёрные, как… уголь, кофе, ночь, тушь, как полосы на берёзах, да хоть как грязь после дождей на тех самых московский проспектах, где их освещают вышеупомянутые фонари! Как бы то ни было, но сейчас, когда я вспоминала…       Да-да, сейчас я могла подметить детали… Эдвард медленно, неохотно разворачивался, хотя не было ничего, что могло подтвердить его… внезапные нечеловеческие способности — всё можно было бы списать на разыгравшееся воображение. На рубашке не было ни пятнышка, сам юноша стоял спокойный как удав, если не считать того, как резко и неестественно он замер. Ничего в его взгляде не говорило о нечеловеческой природе. Кроме самих глаз. Они были чёрные, как у зверей, лишённые осмысленности, прежде чем чернота начала «стекать»: сначала появился насыщенный карий цвет, затем — привычный золотой.       Элис выкидывает нетронутый обед. Заметка. Все Каллены являются приёмными детьми, но имеют потрясающую схожесть для родственников не по крови: все бледные, как смерть, с одинаковыми охристо-карими глазами и тем неуловимым чувством опасности, которое заставляет людей поскорее избавиться от их общества; «…раз уж всё ещё не убежала с криками» — вспомнила я недавние слова Эдварда.       И кровь. Юноша, склонившийся над бедной пумой, ещё не осознавшей своё поражение — того, что она находится перед хищником во много раз опаснее её самой — пытающейся сопротивляться, бороться. И длинные клыки, впивающиеся в шею жертвы. И кровь, несомненно — струйки крови потекли по шее пумы к животу, падая на лапы, на землю. Эдвард в совершенно чистой рубашке. Сколько же раз он проворачивал подобное?.. Людям свойственно не замечать то, что находится прямо перед их глазами.       Моя реакция была несвойственной, без преувеличений странной. Там, где другие в испуге отшатывались, меня влекло, будто мотылька на пламя. Я подозревала, что это было то, что так заинтересовало во мне Эдварда. — Совсем недавно твои глаза были темнее, — протянула я, тем самым посвящая юношу в свои мысли. — Никогда не ешь, крайне бледен, — я смело коснулась его руки, тут же почувствовав обжигающий холод и невольно подумав, что руки у мертвецов намного теплее. — Ледяной, как смерть. Пьёшь кровь. Я начинаю беспокоиться о твоём здоровье, Эдвард — психическом и физическом.       Юноша рассмеялся, но смех этот был горьким и пустым. Он долго на меня смотрел, будто узрел что-то необыкновенно интересное и никогда ранее им не виданное. Наконец, он отдёрнул руку и сделал шаг назад. Я, конечно, понимала — состояние Эдварда никоим образом не связано с его здоровьем. — Как я и говорил тебе, — резко начал он. — Монстр, чудовище, бездушная тварь, способная лишь на разрушение — вот кто я есть. Я — вампир, а значит идеален во всём, что может привлечь жертву, — он не говорил, он чеканил каждое слово, а тон становился всё более насмешливым. — Моя внешность, тембр голоса, даже мой запах… Всё это манит, привлекает. Со страхом, со всем отчаянием будет бороться жертва, но вампирская природа сильнее. А здесь — ты только посмотри, — говорил он с усмешкой. — Добровольно откинув здравый смысл, прийти на богом забытую полянку вглубь леса и, увидев опасное существо, вместо того, чтобы бежать со всех ног, спросить его про трапезу. — Значит, вампир, — задумчиво протянула я. — Почему же ты не сказал мне этого раньше? — Я не мог, — отрезал Эдвард. — А зачем тогда вообще сказал? Или сейчас ты можешь? Кто-то дал официальное разрешение? — Нет, — с явной неохотой отвечал юноша и что-то отчаянное, загнанное было в его взгляде, во всём выражении лица, будто он отрывал сказанное от давно замолчавшего сердца. — У вампиров… есть свои власти. Вольтури. Они устанавливают законы, которым мы должны подчиняться. Один из таких — ни при каких обстоятельствах не раскрывать человеку то, кем он является. Иначе наказание будет… суровым, — и замолчал.       Я же всё больше удивлялась. Казалось, Эдвард не хотел говорить ничего из того, что уже сказал… но, тем не менее, сделал это. С зубным скрежетом, но рассказал. Почему же вампир посвятил меня в этот страшный мир, о котором не должен знать ни один человек? Зачем же он так безрассудно играет своей жизнью?.. О чём я его и спросила. — Это только справедливо, — коротко ответил он, явно не желая более распространяться на эту тему.       Я ещё раз посмотрела на небо. Оно было уже не синее, а багрово-жёлтое — закат сливался с уходящим солнцем. Он представлялся мне таким же, как и множество закатов до него, но было в нём что-то неизбежно новое, будто предвещающее изменения. И тогда мне в голову пришла одна мысль. Во многом сумасбродная, но неизбежно очаровательная. Я ещё немного подумала и только потом высказала её Эдварду. — Мы можем… заключить соглашение, — после некоторой паузы сказала я. — Я никому не скажу, кем ты являешься, а ты, в свою очередь, поможешь мне снова воссоединиться с М… оим возлюбленным.       Эдвард (как и все вампиры, я подозревала) с суеверным страхом боялся разоблачения (хотя и разоблачил себя юноша сам, он вряд ли ожидал подобной благодарности с моей стороны), это было на уровне инстинкта, так же, как человек подсознательно и неоправданно боится смерти. Даже если он знал, что мне вряд ли поверят, вампир определённо не собирался это проверять.       Без сомнений, подобное соглашение было сопряжено с определённым риском. Эдвард мог в любой момент достать ножницы из тёмных закоулков своей бессмертной души и обрезать все нитки, которые связывали его с моралью и родом человеческим. Не взглянуть на семейное разочарование… И убить меня.