…но проходят и уходят беды, а в конечном счёте остается солнце, утверждающее жизнь. (Ксения Некрасова)
Москва. Лето. Какая-то женщина в белом платке опаздывает на электричку, подталкивая сына; разлёгшись на скамейке, под солнцем жарится пушистый кот — ах, хоть бы ушёл в тенёк, бедолага; неохотно передаёт бутылку воды мальчишка с красным лицом — пальцы вцепились в неё, а язык слизывает оставшиеся капли влаги с губ. — Рады, что вернулись? — небрежно поинтересовался Воланд. — К Мастеру. Какая же духота, действительно, как же жарко. Солнце жжёт шею, стреляет в голову, лижет раскалённым языком щёки, — и они тут же румянятся, как яблоки в духовке. — Рада, — легко согласилась я, всё ещё крутя головой из стороны в сторону, будто и не была ни разу в этом городе. Но нет, просто проверяла, всё ли осталось по-прежнему. Так и было. И как же хорошо на душе от этого факта. — Рада, так рада! Кажется, что сердце выпрыгнет из груди. Я так скучала! по Мастеру, по Москве. Хоть и голову припекает. — Это ничего, — улыбнулся Воланд, откуда-то доставая цветочную панамку и водружая её мне на голову, — зато как светятся глаза. — А как же, — помрачнев, ответила я. — Но я бы и не покидала Москву, если бы… — Не советую заканчивать эту фразу, — спокойно произнёс Воланд. — Ведь мы уже знаем, что может решить одно простое слово, не так ли? Я опешила. Кажется, я привыкла, пока была в Форксе, что мои слова хлёстко бьют по собеседнику, заставляя его отступить. Но и там не было спокойно идущей рядом со мной, абсолютно реальной чертовщины. Что это я так разоткровенничалась с этим магом из варьете, право слово? Надо было молчать, переживая радость в быстрых, нетерпеливых, как молекулы кипящей воды, мыслях. Трусливо ли промолчать, спрятать голову в песок? Безусловно. Глупо ли продолжать пререкаться, рискуя опять попасть невесть куда? Ещё безусловнее. — Конечно, — только и сказала я, почти отрывая от сердца эту фразу. Как же это было тяжело, нестерпимо. Моя горячая натура еле могла вытерпеть такое глупое отступление. Но в этом случае не глупое, стоит себе напомнить об этом. — Вы не знаете, Мастеру стало лучше? Воланд кинул на меня нечитаемый взгляд: — Знаю. Он очень обрадовался, когда узнал о вашем возвращении, маниакально что-то лепетал, писал, носился из угла в угол — можно ли это назвать улучшением? Но через некоторое время это состояние пошло на спад. На моём лице, видимо, очень явно отразилось удивление, поэтому маг из варьете продолжил: — Откуда я знаю? Нет, здесь нет никаких фокусов, дорогая Маргарита, просто веду переписку с профессором Старвинским. Я, можно сказать, был единственным приближенным к Мастеру человеком, поэтому профессор решил делиться со мной некоторыми существенными изменениями в поведении Мастера, рассказывал его реакции на лечение. Я молчала недолго: — Но ведь вы настолько, — я махнула рукой в неопределённом жесте, не в силах подобрать слов. — Разве вы не можете его вылечить? Что же вам стоит? Зачем полагаться на каких-то бездарных врачей, которые только и могут, что улучшит Его состояние на пару жалких часов? — Могу, — согласился Воланд. — Но и вы тоже можете, пусть и не так быстро. Ваше присутвие действует на него воистину исцеляющим образом. — Вы думаете?.. — тихо спросила я, обращаясь больше к самой себе. Голубое небо, обрывки облаков. Уставшие березы, плаксивая ива. Наконец мы подошли к клинике профессора Стравинского. В помещении было хорошо и прохладно, голубо-белая больничная обстановка дарила странное спокойствие. — Захочет ли он меня видеть? — обеспокоенно прошептала я. --Сколько меня не было? — Всего год, — махнул рукой чёрный маг. — Разве много это, когда звёзды рождаются миллионы лет? — Много, когда мы говорим про жизни человеческие, а не про холодные звёзды. — Позвольте поправить, большинство звёзд очень горячи, — шутливо поправил Воланд, сверкнув глазами. Я вздохнула и открыла дверь в палату Мастера. Знакомые тёмные волосы, взволнованные глаза. Он сидел на полу, окружённый исписанными чернилами листами. Сердце моё сжалось. Я подбежала к любимому мужчине, встала на колени и обвила его двумя руками. Из глаз брызнули слёзы, стоило мне почувствовать совершенно больничный запах — запах лекарств и хозяйственного мыла. Я услышала, как за мной захлопнулась дверь. В коридоре послышались неторопливые шаги. — Мастер, — глухо отозвалась я, уткнув голову в его плечо. — Прошу, скажите что-нибудь, хоть одно слово. Это я, Маргарита! Мастер чуть отнял мою голову от своего плеча. Руки я оставила на его талии, и наши лица оказались совсем близко друг к другу. Так близко, что я могла рассмотреть каждую ресничку, каждую неровность и шероховатость, которую обычно не замечаешь вдали. Оказывается, у него сухая кожа на щеках, но — я провела пальцами по узкому лбу, острому носу, тонким розоватым губам — совсем гладкая, бархатистая в остальных частях лица. Вот он, Мастер. Моя любовь, моя жизнь. Он вылечится, обязательно вылечится, и мы будем жить вместе. И Мастер допишет роман, ибо глупости, какие же глупости иногда приходят в голову этому мужчине. Нечистые силы заставили его написать роман, подсказали сюжет — боже, ну что за нелепость! В Мастере говорит лишь болезнь, лишь его неуверенность в своих силах, в своём писательском таланте, и никакая нечистая сила не управляла им, не нашёптывала на ухо слова. — Маргарита? — недоверчиво повторил за мной Мастер хриплым голосом. Медленно, с трудом, как будто давно ничего не говорил. — Маргарита. Так давно, как же это было давно. Где вы были? Я ждал. — Я… — все слова исчезли, стоило этим родным глазам заглянуть в мою душу. Пристально, вопросительно. Во рту пересохло. — Это такая долгая история, я сидела на скамейке, подходит некий господин, представившийся Азазелло, приглашает на бал, я отказываюсь — почему, почему я отказала? — попадаю в другой город, в другое время, в другой… — захлебываясь в словах, начала объяснять я. — Чшш, — тихо сказал Мастер, крепко обнимая меня в ответ, пальцами водя успокаивающие круги по спине. — Не торопись. Поговорим потом. Слезы высохли, и я начала икать. Пыталась сказать Мастеру, как я его люблю, что он гениальный писатель, что он просто самый-самый замечательный, но через каждое слово меня прерывал ощутимый толчок. — Ну что… ик… такое. Мас… ик… тер, переста… ик… ньте смеяться над чужим несчас… ик… тьем! — страдальчески всё-таки выговорила я. Палату минут пятнадцать сотрясали неудержимые взрывы хохота, пока санитарка не принесла мне воды.***
На столе открытый лист бумаги, чистый, как нетронутая совесть. Что-то запишу я в памяти моей?.. Почему-то первыми на ум идут печали… (Ксения Некрасова)
Конечно, не было ничего странного в том, что где-то ныло чьё-то разбитое сердце. Так бывает. Когда сердца навек скрепляются, хотя бы одному суждено разбиться. Эдвард прекрасно понимал, что любовь к смертной не приведёт ни к чему хорошему. На своём веку он не видел ни одного счастливого брака со смертной, да и вообще подобные случаи были единичными, совершенно уникальными. Вампирам всегда было хорошо только с себе подобными. Так было всегда, но почему-то он был уверен — глупость, конечно, — что с Беллой всё будет по-другому. Эдварду нравилось разговаривать с Беллой, она оказалась очень интересным и во многом непредсказуемым человеком. Но… Но был он. Мастер. Постоянно, неизбежно, во всех разговорах. Настолько часто это было, что Эдвард замечал, как сжимаются кулаки при упомянвнии этого Мастера. Никто не знал так много, как он — что ей нравится и что она ненавидит. Эдвард ревновал. Эдвард признавал, что он мечтатель. Он часами мог представлять, как перебирал волосы своей возлюбленной на маковом поле, а она смеялась и говорила ни о чём. Но это было не в характере Беллы — говорить ни о чём. И выбрать его… тоже было бы не в характере Беллы.