Образ твой, мучительный и зыбкий, Я не мог в тумане осязать. «Господи!» — сказал я по ошибке, Сам того не думая сказать. Божье имя, как большая птица, Вылетело из моей груди. Впереди густой туман клубится, И пустая клетка позади. Осип Мандельштам.
— Карлайл наверняка знает больше моего, — поделился Эдвард, ведя меня по светлым коридорам вампирского особняка. — Он имеет пристрастие не только к медицине, но и к исследованиям в целом. Конечно, было бы неплохо, если бы ты объяснила ситуацию чуть подробнее, Белла. Эдвард уже говорил мне и про Карлайла, и — намного неохотнее — о его большей осведомлённости по сравнению с ним, и о том, что мне следовало бы поскорее выложить всю подноготную, а не ограничиваться «сухими фактами, лишёнными смысла». Эдвард всё это уже говорил, на память я не жаловалась, но, видимо, посчитал своим долгом заполнить тишину. Идея наведаться в вампирский особняк была не моей — странно, не правда ли? что в моей голове не возникло ни малейшего желания посмотреть на красивые блестящие клыки? — а Эдварда, что поначалу хотел, чтобы я поближе познакомилась с его семьёй. Обнаружив эту тактику недейственной, он предложил пойти, чтобы поговорить с Карлайлом о том, как же, минуя время и географию, мне оказаться на тех же московских проспектах и встретиться с Мастером. Я не понимала, почему нельзя встретиться с Карлайлом на более… безопасной территории, а не в кишащем чёрными и золотыми голодными глазами особняке. Впрочем, когда я спросила об этом Эдварда, он ничего не ответил, хотя выражение лица стало напряжённым. Хозяин — барин. И я была готова, если потребуется, сунуться куда похуже логова вампиров; я была готова ходить по лезвию ножа так долго, как потребуется, неуклюже соскальзывая, до выступающей крови на ступнях, если это поможет мне вернуться к Мастеру. Если это поможет мне… не забыть о нём. Ведь я так удобно начала забывать строчки из его романа. — Белла? — встревоженно позвал Эдвард. — Белла! — резко выдохнул он, наклонившись так, чтобы видеть моё лицо. — Что случилось? Ты же знаешь, я не дам тебя в обиду, даже — нет, тем более — моей семье. Я и не заметила, как щёки стало жечь, а капли катились с подбородка на шею, засыхая; как на лицо застывающим воском лепилась маска скорби. Я не заметила, но заметил Эдвард, всё это время чуткий до моего состояния. «Какой стыд, — тем временем продолжала я мысль, убивающую мои нервные клетки. — Это ведь… самая настоящая болезнь. Как иначе объяснить, что я забыла такую естественную вещь? Это как утерять навык письма, чтения или счёта, это как забыть и задуматься: «а как же всё-таки моргать, дышать?» — Белла, пожалуйста, — срывающимся шёпотом повторил Эдвард и наклонился так близко, что я чувствовала искусно сымитированное дыхание на лице. «Это ведь… самое настоящее предательство». Мне стало тошно. В глазах вампира застыла обеспокоенность, непонимание моего состояния, даже страх. Все они скрутились вместе, будто бы настоящие эмоции, будто бы человеческие. И Эдвард, смотрящий с таким же человечным выражением лица, уже не походил на застывшую скульптуру музея. Он казался не таким бледным, а дыхание — тёплым. И в любой другой момент я бы усомнилась в том, что душа Эдварда действительно тёмная, полная жестокости, или что её вовсе нет — как, наверно, подобает вампирам. Что, может, и нет никакой нити, дрожащей, готовой оборваться в любой момент, соединяющей Эдварда с родом человеческим. Нет, их, Калленов, можно было оправдать: они построили эту крепкую стену неспроста, не по мимолётной прихоти. Отбросив жажду крови — люди стали бы замечать, если бы общались с вампирами так близко, как было позволено мне, а разоблачение грозило смертью. Да, их, Калленов, можно оправдать. Но можно ли оправдать меня? Что это за шарада, выкинутая внезапно памятью? И что же я сделала, чтобы заслужить её злость? Ответ пришёл незамедлительно, но я поморщилась, не желая его признавать. — Всё. Пойдём, — коротко отозвалась я и резким движением стёрла слёзы с лица, наконец взяв себя в руки. Глаза щипало, нос тёк. Эдвард без слов вытащил платок из кармана брюк. Шёлковая клякса лениво заползла мне на ладонь. — Хватит нюни распускать.****
Кабинет Карлайла был роскошен: полированный пол, большое светлое кресло в углу, обитое кретоном, и тёмный письменный стол в центре, свитки, книжные стеллажи; бювар*, который лежал скорее для вида и вряд ли действительно использовался. Всё было в величественном порядке, каждая деталь — на своём месте: отблеск на чернильнице не мог растечься правильнее, ручки кресел — вырезаны изысканнее. На стенах — картины. Всё такие же прелестные, конечно. В комнате витал тот неуловимый академический дух, который в своё время заставил студентов сочинить Гаудеамус. В конце концов, только кабинет и произвёл на меня впечатление. Было видно, что Карлайл хочет, но не знает, как решить мою проблему. Говорили мы долго, зачем-то тянули, чтобы прийти к очевидному. Итак, сразу подведём итог нашей бессмысленной философской чепухе: началась та пышной розой, закончилась втоптанным в землю клевером. Иссохла, обесцветилась, но оставила после себя несколько драгоценных крох: Карлайл предложил мне вернуться к началу. Ибо всё, что к нему возвращается, становится таковым. В ходе нашей дискуссии доктор Каллен также признался, что некоторые древнегреческие мифы звучат правдоподобно. Думаю, этот образ мыслей мог существенно на него повлиять. Впрочем, других идей не было. Эдвард, который сидел в кресле в углу на протяжении всего моего разговора с Карлайлом, смотрел на того со смесью непонимания и настороженности. Каллену было неудобно. Неприятно. Нет, не то — ему было отвратительно. Он даже не взглянул на меня, но я обращала внимание на каждую мелочь. К началу… это было так давно, так же давно, как солнце и садовые яблоки, как чувства без парцелляции: полные, немного неуклюжие и тяжеловесные, но лишённые сухости, скрипов, тресков. Раньше, когда глотаешь большие булыжники тоски, становится плохо, кажешься маленьким, ненужным; когда находишь пачку жёлтых карандашей, то чувствуешь бодрость, и силу, и веру — и что может быть прекраснее? Сейчас глотаешь эти булыжники, а в животе легко, дарят жёлтые карандаши — ну и что с того? Что же было до сухости, скрипов, тресков… «Бал, — громогласно и величественно прозвучало в моей голове — несомненно, должен был быть бал». — Тогда нужно устроить бал, — сказала я. На лице Карлайла отразились удивление и обеспокоенность, но он, кажется, понял мою задумку и сказал: — Устроим. Дождались темноты — время в библиотеке Карлайла, проведённое за чтением хороших книг, пролетело незаметно. Исторические, психологические, готические романы… Роман Мастера. Приглашение Азазелло. Трепыхались и шуршали деревья, крона одного стремилась укрыть другую, превзойти, уничтожить её. Два часа ночи — глаза слипаются. А так и должно быть, что слипаются. Как в тот вечер. Заварили кофе. Крепкий, чёрный. Пожалуй, слишком горячий. Разбавили и получили американо. Без пенки и изысков, простой американо, который делали непривыкшие к горечи итальянского эспрессо американцы. Без сливок, без сахара, молока. Кофе, кофейнее не бывает. Пью и не морщусь. Уже привыкла. Горчат обжаренные орехи, шоколад, ягоды — как близко, как удивительно похоже! А над домом восседала полная луна, почему-то в детстве казавшейся такой простой, как кусок маасдама, а сейчас — прелюдией к чему-то тайному, интимному, мрачному. Первая кружка, вторая, третья, а за третьей следует четвёртая, а за четвёртой… а вообще неприлично спрашивать у девушки, сколько она выпивает кофе! Начали подтягиваться гости.