На руинах

Холодно. Ветер завывает. Небо серое и хмурое. На каменных надгробиях сидят чёрные вороны, сверкая маленькими глазками. Люди вокруг плачут, еле успевая вытереть слёзы платками. Их немного. На Титане принято хоронить только в кругу очень близких умершему людей. Обычно это родители, половинки (какое это слово противное) и лучшие друзья. Сейчас он может видеть только брата, девочку из больницы и ещё нескольких незнакомцев. Юрий говорил, что это крёстные родители и некоторые коллеги по работе, которые были хорошо знакомы с сестрой. Они хоронят по обычаями Титана несмотря на то, что Титана давно нет. По крайней мере, по меркам Плутона — тридцать дней. У Титана всего двенадцать, и это кажется так мало. Но, по сути, всё тот же промежуток времени. Долгий. Он почти сошёл с ума за эти чёртовы тридцать дней, пока Юрий сначала приходил в себя (был будто сам не свой, часто плакал и бил стену, проклиная самого себя, хоть, на самом деле, ни в чём не виноват), связывался со всеми оставшимися родственниками, коих оказалось немного, согласовывал всё действо с плутонянским кладбищем. Знакомое течение минут замедлилось, и уютная квартира Минина становилась более тесной и враждебной. Словно не хватало кого-то очень важного, очень светлого и родного. Однажды он откопал в собственной комнате (как потом оказалось, то раньше была гостевая для Эл) старый диск и доисторический проигрыватель. Он даже не думал, что данная штуковина заработает. Но это того стоило. Целыми днями на репите слушал тонкий детский голосок, поющий с другим, ещё ломавшимся (от возраста, наверное), подпевающем голосом. Песенка была простой, детской, наверное, на странном, но красивом языке, похожем на тот, на котором Эл пела в больнице, а другом, картавом и со словами, которые невозможно повторить на слух. Запись очень мило начиналась: «Давай, Лен, покажем маме, какую песенку ты выучила?» — произносил голос-подпевка. «Да! Мама, она такая крясивая! Юря говорит, что она на фрянтюськом языке, он к нам с Земли пришёл!» — еле успевая брать дыхание, говорил детский голос. «Да? На французском?» — удивлялся высокий женский голос в ответ. — «Давайте послушаю, что за песенка». Он не плакал. Мальчики не плачут. Разве что совсем чуть-чуть. Ладно, не чуть-чуть — много. Он перестал чувствовать себя, перестал хоть что-то чувствовать, кроме противного кома в горле, слизи в носу, жжения в глазах и мокрого холода на щеках. Так и заснул, обняв подушку, мягкую, какой никогда не могло быть в больнице. А ещё она была чистой и пахла не противным больничным порошком, а лавандой. Волосы Эл тоже часто пахли лавандой, что было её своеобразной привилегией — она могла пользоваться не скользким вонючим мылом, а своим шампунем, который ей приносил брат. Ночью Юрий его перенёс на кровать. Он сжимает в руке лист бумаги в шершавом расписанном чёрными незабудками конверте. Он аккуратно вырисовывал каждый цветок, сверяясь с фотографиями в Межгалактической Сети. Да, чёрных незабудок не бывает, но то был цветочный код, подсмотренный в истории культуры Земли и Титана. Эти планеты в своё время очень повлияли друг на друга. Крёстная кладёт в большой деревянный гроб свой конверт. На Титане принято перед похоронами писать умершему письма. По древнему поверью, перетёкшему в религию межпланетных масштабов, каждый после смерти попадает в Бездну — место вечного мрака, одиночества и холода. Титанцы считают, что память родных и близких зажигает в Бездне огонёк, делающий пребывание там лучше, а с физическим воплощением этой памяти огонёк горит ещё дольше, даже после смерти носителя. Он ответственно подошёл к написанию своего письма, использовал кучу черновиков, которые подогнал Юрий. В первые разы даже ничего в голову не шло — сложно писать с мыслью о том, что адресат никогда не сможет ответить. Хотелось верить, что она улыбнётся, прочитав. Потому, пробегая глазами по готовому тексту, он заметил, что очень редко встречается прошедшее время, как будто она ещё жива, даже в самом конце. Он честно не хотел негатива, не хотел винить себя, но так получилось. Юрий это называет отголосками депрессии. Может быть. Он несильно разбирается в этом. Смерть Эл — настолько потрясение, что его даже синдром отпустил. — Слушай, — он, не отрывая взгляд от гроба, тянется к Юрию, — Эл во что-то верила? Ему важен ответ. Он, как и многие на Плутоне, в самом детстве был посвящён в верование Бездны, но ближе к двенадцати годам понял, что оно не его. Ну, не лежит к душе. Родители были удивлены, но терпеливо рассказали сыну про то, какие бывают ещё религии и в чём они заключаются. Ему понравилось тогда христианство, но он не решился переходить. Однако в рай и ад, например, до сих пор склонен верить больше, чем в Бездну, особенно сейчас, когда у него нет никого, кто бы зажёг огонёк памяти. — Она верила в то, что все люди хорошие, просто обстоятельства заставляют так или иначе поступать, — отвечает Юрий, и у него даже дар речи пропадает. Хор из трёх человек, заказанный по просьбе Юрия (оказывается, Эл в их с братом последнюю встречу, будто предчувствуя собственную смерть, говорила, чтобы на её похоронах звучала её любимая мелодия), начинает петь. Ту самую песню о праведниках, карающем огне небес и непорочной лилии (он смотрел недавно перевод этой песни в Межгалактической Сети). И каждое слово будто о Ней, чистой, великодушной, благочестивой (и хоть он не знает это слово, всё равно считает, что оно о ней) и непорочной, получившей от Господа испытание искушением сбежать и не прошедшей. А он был, получается, змеем-искусителем? Что бы было, не будь его рядом, будь она одна в этой больнице? Решилась бы она убежать? Мало того, что он был нетерпеливым и инфантильным, так ещё завёл чистейшее на свете создание в могилу. Он должен был умереть от нейролептиков, а не она. — Я про веру в Бога или Бездну, — еле выдавливает, сглатывая. — Не знаю, — Юрий качает головой. — Мы с Леной никогда не говорили об этом. Подходит очередь до него. Чем ближе к гробу, тем сильнее хочется убежать, закрыть глаза, отрицать этот момент. Ком в горле приходит как раз не вовремя, как будто что-то давит прямо на кадык. Он знает, что это чувство вины. Оно держит в своих цепких ужасных лапках и не хочет отпускать. Так и говорит: «ты виноват, ты виноват, ты виноват». Так и множеством разных голосов говорит. Страшно. Страшно смотреть внутрь. Потому что внутри Эл. Холодная и безжизненная. Мертвецки белая. Когда он в последний раз видел её улыбку и блеск в глазах? Кажется, это было в день побега перед тем, как их поймали. Они остановились, запыхавшись, под каким-то навесом (кажется, то был закрытый ларёк). Эл поправляла волосы и улыбалась. Солнечно так, что даже надвигавшиеся серые тучи не имели значения. Она держала его за руку и пыталась выровнять дыхание, от которого у него мурашки бегали по коже. А через две минуты настигли спохватившиеся работники больницы. Несмотря на активное сопротивление, их смогли скрутить так, чтобы даже пошевелиться сложно было. На макушку приземлилось что-то тяжёлое. Последнее, что он успел услышать перед потерей сознания (и окончательным расставанием), — голос Эл, истошно кричавший его имя. Он снимает с шеи медальон на цепочке. На медной глади выгравирована змея с двумя головами — символ Бездны. Не так уж и важно, верила ли она в Бездну. Важно оставить какую-нибудь связь, чтобы какая-то часть его души и памяти навсегда осталась в этом чёрном деревянном гробу под землёй. Важно знать, что они хотя бы так будут вместе, раз уж по-другому распорядилась жизнь. Он кладёт медальон под сложенные руки, а письмо — рядом, в общую стопку. Проводит ладонью по аккуратным пальчикам, чуть сжимает их. Эл говорила, что когда-то училась дома, на Титане, в музыкальной школе играть на фортепиано. Жаль, в больнице не было инструмента — он уверен, что её игра была бы самой мелодичной, прекрасной и чувственной на свете. Всё, что делала она, было самым-самым. Тело невинно чистое и целое. Лишь у сгиба локтя видны жуткие синяки и проколы. — Эл, — он хочет столько всего сказать, но в горле по-прежнему ком, а глаза застилают слёзы. Он фактически переучивается жить без неё. Это тяжело, невыносимо тяжело без её поддержки и опоры. Пение сзади кажется таким неправильным. Эл поёт эту песню красивее и чище! Они что, издеваются?! Он чувствует возвращение синдрома. — Я сделаю всё, чтобы ты могла мной гордиться. Чтобы искупить вину перед тобой. На мгновение кажется, что мёртвые руки чуть сжимают его в ответ. Он опускает голову на живот и, не слыша никаких признаков даже малейшего дыхания, негромко рыдает.