Чужак

— Чонин, сколько можно над одним букетом трястись?! Однако омега даже не поднимает взгляд на Кёнсу, с умилением поправляя в букете цветы, ленты и бусины. Он в пятый раз вынимает из своего детища веточку хлопчатника, чтобы требовательно ее осмотреть и опустить ровно в то же место. До смотрит на это с секунду и вздыхает от безнадежности ситуации. Сам Кёнсу оформил уже пять свадебных букетов и принялся за свисающих с потолка бумажных журавлей. Он также вымел из углов лишние блестки и рассыпал на кровать вырезанные сердечки, повесил занавески и все это с точностью ученого занёс в список. — Тогда мне заняться памятными рамками? — скучающе тянет Кёнсу, поглядывая в сторону увлечённого омеги. — Нет! — Чонин чуть не роняет садовые ножницы. — Рамки — это особое искусство! — Тогда советую отобрать их у меня. Ким не медлит: быстро заканчивает с букетом и отбирает у Кёнсу деревянные рамы и кисточки. — Я так взволнован, — в очередной раз блаженно улыбается Чонин, аккуратно вырисовывая цветы на рамке. — Да, я вижу. — Это самое важное событие в жизни твоего брата, а ты ведёшь себя так, будто он не замуж, а в огород выходит, — жалуется Чонин. — Что в этом такого? — Кёнсу пожимает плечами и привязывает очередного журавля. — Я был взволнован, когда Чондэ сказал, что влюблён. — Айгу, — закатывает глаза Ким, наклеивая засушенный цветок на рамку. — Свадьба — это же волшебно. — Волшебно — это когда Чондэ перестал сворачивать шею, разглядывая каждую встречную задницу. — Не каждую! — парень пытается отстоять честь друга, но... — Даже твою, Чонин. — Ладно, это аргумент. Омега отставляет готовую рамку и принимается за другую. Теперь он решает создать целый морской берег из десятка ракушек, белого песка и пары жемчужин. Ким задумчиво дует губы, сосредоточено хмурит брови, и Кёнсу даже не сомневается, что в эту картину очень скоро обязательно влюбится какой-нибудь альфа. Например, их Тэмин или Ифань. И этот альфа точно так же, как Чондэ, станет ручным, покладистым и готовым весь мир расстелить перед Чонином. Кёнсу хмыкает и улыбается самому себе. — Но Минсок действительно изменил его. И дело не в свадьбе, а в том, что Чондэ теперь больше ничего не видит, кроме... — Глаз Минсока, — мечтательно выдыхает Чонин. — Ну, — Кёнсу неуверенно смотрит на восторженного друга и решает пожалеть его розовый мир. — Глаза тоже видит, конечно... Но вдруг Чонин разворачивается на стуле и идёт в наступление: — Уверен, что свадьба и тебя изменит! Кёнсу автоматически закатывает глаза и стонет что-то в духе «не начинай». Однако Ким, очевидно, трактует это в стиле «продолжай, давай поговорим о моей личной жизни прямо сейчас». — С альфой наконец станешь мягче и откроешься. Будешь вздыхать и ворковать с остальными о том, что твой мальчик самый лучший. — Аджума-а! — Кёнсу то ли стонет, то ли смеётся. — С удовольствием взгляну на влюблённого по уши До Кёнсу! — откровенно хохочет Чонин и пародирует тяжёлый взгляд друга. — А ну, иди сюда, я задушу тебя. Кёнсу бросает своё занятие и через всю комнату несётся к Чонину, который вовсе не воспринимает его угрозу, как шутку. Ким вскакивает, пытается спрятать готовые рамки, и уносит ноги. Но До не отстаёт, обратившись ниндзя, так что Чонину приходится перепрыгнуть через кровать молодоженов и пойти на ещё один круг. На третьем заходе Кёнсу всё-таки ловит его за ногу и с рыком заваливает на кровать. — Не убивай меня здесь! Ты заляпаешь простыни! — Ну-ка, что ты там говорил про мою свадьбу? Продолжай, продолжай. — Станешь лучшей домохозяйкой... не бей! — Я и так лучшая домохозяйка! Чонин вопит и брыкается, когда Кёнсу щипает его рёбра. Они возятся на кровати, пока Ким не кусает друга за локоть и не падает на пол. Из-за грохота До даже взволнованно выпрямляется, но поняв, что Чонин жив, свешивается с кровати и показывает ему язык. Вдруг дверь в комнату распахивается, и на пороге возникает растрёпанный Тао. — Клянусь, я не специально потерял кольца! — О нет, — воет Кёнсу, одновременно закатывая глаза и произнося молитву богу тупости. Ему приходится быстро подняться, стряхнуть с себя бумажные сердечки и подбежать к Тао, чтобы удержать его от обморока. — Чонин, приберись здесь и доделай все, — быстро командует Кёнсу и переводит все своё внимание на Тао. — Где ты в последний раз разглядывал себя перед зеркалом, красавчик? И всего через несколько часов Кёнсу стоит рядом с отцом (и по совместительству королём их народа) и дожидается Чондэ. В руках у омеги лежит коробочка с кольцами, которые теперь точно никто не потеряет, а на голове в аккуратно уложенных волосах — скромная диадема. — Что-то не идёт, — ворчит Донук, наворачивая уже второй круг по комнате. Кёнсу вздыхает. — У него ещё десять минут. — Вдруг он сбежит. Ты же знаешь, Кёнсу, он свободолюбивый, гуляка, ловелас. Я вообще не думал, что он... — Не в этом случае, отец. Донук в четвёртый раз поправляет корону на голове, в шестой раз спрашивает Кёнсу, хорошо ли на нем сидит ханбок и уже в десятый — хлопает сына по спине. Кёнсу примерно представляет, что за этим кроется «ты следующий, малыш», но упрямо игнорирует все порывы отца растрогаться и выплакаться на заботливом сыновьем плече. — Такие взрослые, горжусь вами. Выросли, что надо. И так быстро. — Пап... В этот день все словно с ума посходили, и Кёнсу устаёт закатывать глаза. Но его очень вовремя спасает хохот Чондэ и он сам, влетевший в помещение. Донук, не раздумывая, бросается обнимать сына, Чондэ хрипит слабое «спасите» и принимает все отцовские наставления с невинным лицом. Заметно, как Чен сдерживает смех и бросает многозначительные взгляды на брата, когда Донук в третий раз напоминает, что «первая ночь особенная для омеги, ты постарайся», а потом добавляет «не позорь папочку». Кёнсу тоже закрывает рот рукой, чтобы не показывать хитрую улыбку, и заметно успокаивается, видя, что Чондэ такой же. Он совершенно не отличается от вчерашнего и завтрашнего Чондэ. Когда они втроём выходят из помещения, Кёнсу наконец дают возможность перекинуться с братом парой фраз: — Мы потеряли кольца, — докладывает он, заставляя Чондэ рассмеяться. — Я в вас не сомневался. — Разворотили вашу постель. — Рано или поздно это все равно с ней произошло бы. — Я люблю тебя, — быстро произносит омега между делом. — И я тебя, братишка. Чондэ протягивает руку и, приобняв Кёнсу, хлопает его по плечу. Уже перед выходом в сад, где толпятся люди, готовятся музыканты и кто-то явно затевает сюрприз с конфетти, омега внимательно смотрит на Чена. — Ты как? Чондэ поправляет ворот ханбока и выдыхает. — Волнуюсь. Улыбнувшись, Кёнсу кивает ему, альфа кивает в ответ и открывает дверь. Он идёт уверенно, даже пританцовывает и покачивает головой в такт музыке, но не отрывает взгляд от противоположных ворот, где уже стоит, чуть краснея, Минсок. Его шёлковый красный вонсам переливается на солнце и кажется настолько не реальным, что даже Кёнсу приоткрывает рот. Поднявшись на помост, Чондэ во все тридцать два улыбается своему омеге и подмигивает, а Минсок, наклонившись в то время, как жрец наполняет чаши, тихо шепчет: — Надо было накатить — я так с ума сойду. — Я, похоже, уже сошёл, — одними губами произносит Чондэ и кланяется, принимая у жреца чашу. Они выпивают и опускаются на колени сначала перед королём Донуком, а затем перед семьей Минсока. И, кажется, только Кёнсу замечает, как слегка дрожащая рука Чондэ иногда ловит пальцы омеги. Всего через несколько часов Кёнсу сидит по левую руку от отца и старательно разбавляет его соджу. Донук уже навеселе и всего за десять минут успел раздать столько обещаний, сколько не дождёшься от него и за год. Наконец объявляют выход танцоров, и омега облегченно выдыхает, зная, что отец падок на красивые выступления. Однако к королю не вовремя подходит посол, заставивший Кёнсу поморщится от сильного запаха псины, и Донук торопится выйти из-за стола. Пир без него, конечно, продолжается, и Кёнсу расслабляется ещё больше. На помост неспешно выходит Чонин. Яркие рукава его ханбока тянутся за ним, как сложенные крылья, а волосы высоко подняты и украшены крупными полудрагоценными камнями. Дойдя до середины сцены, Чонин поднимает немного растерянный взгляд, но быстро находит глаза своего друга и подмигивает. Кёнсу улыбается в ответ. — Это костюм для пакчомму, — шепчет кто-то на ухо До. Кёнсу кивает. Это действительно наряд для танца крыльев бабочки, однако Чонин никогда бы не стал выбирать что-то настолько простое. С музыкой Чонин преображается: его «крылья», его движения, его взгляды — весь он превращается в искушение, бесстыдное, почти роковое. Омега играючи танцует на грани, совсем близко к «ночной бабочке». Пока на помост медленным шагом не выходит альфа в простых одеждах. В его тягучих, почти ленивых движениях нельзя не узнать Тэмина, а в танце — саджаму, танец льва. Все замирают, наблюдая, как бабочка то привлекает, то отталкивает льва, как лев сам пытается поймать бабочку. Только ближе к концу представления возвращается Донук. Он бледен, холоден, трезв и на прямой вопрос сына отвечает лишь взмахом руки. Король без эмоций наблюдает за дальнейшим танцем с веерами, а затем — за представлением с мечами. Он больше не говорит ни слова, а Кёнсу быстро отвлекает запыхавшийся Чонин. Парень обрушивается на подушку рядом с Кёнсу и долго расспрашивает его о том, получилось ли выступить хорошо. — Все были в восторге, — в очередной раз отвечает До. — Я ошибся в счете во втором движении с конца, — жалуется Ким, — несколько раз поставил ногу недостаточно прямо. — Между вами с Тэ что-то есть? — Да, кстати, я один раз случайно ударил его рукой. Не видно было? Кёнсу вздыхает и качает головой. — Нет. Никто не заметил твоих мелких ошибок. — В следующий раз точно сделаю лучше, — самоотверженно заявляет Чонин и прикрывает глаза, переводя дыхание. Ким ещё несколько раз порывается выйти перед гостями, но только к концу вечера он успевает ускользнуть от строгой мамки-До. И вот тогда уже никакие дипломатические и педагогические способности Кёнсу не в силах заставить Чонина присесть. Мелодичная музыка не стихает практически до самого утра, даже когда знатные особы уходят, а за инструменты садятся их ученики. Улыбчивый и стеснительный альфа помогает Кёнсу довести уставшего Чонина до его дома и долго кланяется, явно не желая уходить. Но До непреклонен и буквально выталкивает мужчину на улицу. А уже через полчаса Кёнсу и Чонин валяются на расстеленной кровати, прижавшись друг к другу макушками. — Время бежит, — сонно бормочет Ким. Кёнсу расслабляет завязки на своей нижней рубахе и кивает. Воздух в спальне, где всю ночь никого не было, свежий, и омега быстро приходит в себя. А Чонин так же тихо продолжает: — Я не хочу упустить его. — Время? — Да. Представь, ещё вчера Чондэ водил маленьких нас к реке, отмывал от грязи и подстрекал украсть соседские груши, а скоро... — Будет то же самое, но с его собственными детьми, — хмыкает Кёнсу. — Думаешь, он будет заставлять их воровать груши? — Уверен в этом. — Он будущий король! — Это никогда его не останавливало. С этим доводом Чонин не может не согласиться и ещё какое-то время лежит молча. Кёнсу даже кажется, что омега уснул, но Ким вдруг вскакивает и садится на колени перед другом. Рубашка его спадает со смуглых плеч, и До снова восхищается красотой омеги, плавностью его движений, для которой сам Чонин не делает ничего. — Кёнсу, — Ким хмурится и обхватывает щёки друга ладонями. — Твоё время я не пропущу. До удивленно моргает, не понимая, о чем говорит этот мальчишка. Но Чонин серьёзен, и это видно. — Я буду на твоей свадьбе, при рождении твоих детей, на твоих похоронах. Всюду с тобой. — А со свечкой в первую брачную ночь стоять будешь? — добродушно фыркает Кёнсу. — А ты разрешишь? — Чонин... Но Ким быстро целует Кёнсу в щеку и валится в кровать, заворачиваясь в одело и почти сразу засыпая. С этим у Чонина проблем не было никогда. Ещё несколько дней после свадьбы так спокойно, что всем вокруг ясно: у короля похмелье. Кёнсу чуть не воет от безделья, все меньше понимая высказывание Чонина о том, что время бежит. Кажется, после свадьбы Чондэ оно остановилось. Однако в один из дней от Донука прибегает взъерошенный Тао, который срочно тянет Кёнсу в зал для принятия гостей из других стай. Омегу такой расклад не устраивает, но, увидев отца, он решает не возмущаться. Донук, похоже, даже спустя несколько дней мучается от похмелья. Он раздраженно ходит по залу, разговаривает сам с собой и, не отдавая себе отчёт, называет по имени покойного мужа. Такое бывает редко, и Кёнсу, кашлянув, опускается на колени. — Ваше Величество... — Встань, есть разговор, — командует Донук, омега поднимается. — Все остальные выйдите. Пока посторонние покидают зал, король молчит. Он ничего не говорит ещё несколько минут после этого — только покашливает в руку, но наконец сообщает: — Ты выходишь замуж, Кёнсу. Омега таращится на отца, как на сумасшедшего, и ждёт объяснений. Донук же ждёт вопросов, но всё-таки оказывается вынужденным начать: — В следующем месяце ты поедешь в другую семью и выйдешь там замуж за хорошего молодого человека, — Донук словно пытается оправдаться, и это заставляет Кёнсу уверенно качнуть головой. — Нет. — Это политическая необходимость. Нам нужны связи с этой стаей, потому что с каждым годом мы становимся все слабее. Если сейчас мы не сделаем ничего, то нас всех уничтожат. В лучшем случае. — У нас есть продукты и изделия, которые мы можем поставлять любой стае в округе. — Они не нуждаются в наших продуктах. — Лучшие шелка. — Этой стае не нужны шелка. Кёнсу не отвечает, перебирая все стаи, с которыми их народ враждует за территории, ресурсы, влияние. И у омеги холодеют руки от вариантов. — Кто? — коротко спрашивает До дрогнувшим голосом. — Волки с северо-запада. — Нет. — Больше мы ничего не можем им дать, пойми. Омега стискивает зубы и упрямо смотрит на короля. — Это твоё решение? — спрашивает Кёнсу. — Да. — Теперь омеги у вас по той же цене, что пшено и рис? — молодой человек шипит. Донук бессильно всплескивает руками. — Их посол был здесь. Они требуют соединить стаи кровным родством, чтобы укрепить своё влияние в этом регионе. От них не откупишься рисом, — он говорит-говорит-говорит, пока Кёнсу не сводит с него тяжелого взгляда. — Как я ещё могу защитить стаю? — Вот значит как, — омега дергает плечом. — Значит, я сделаю за тебя твою работу, отец. Не дожидаясь позволения короля, Кёнсу разворачивается и выходит из зала. Он идёт так быстро, что не замечает ни слуг, ни обеспокоенных знакомых. Только перепуганному Чонину удаётся перехватить принца и заставить его остановиться. К вечеру следующего дня у Чонина и Тао получается слегка растрясти Кёнсу, накормить его и заставить сменить одежду. Его заботливо усаживают за небольшой столик перед окном в сад и окружают вниманием, в котором До вряд ли нуждается, на самом деле. Он слишком занят мыслями и едва может оторваться от наблюдения за колышущимися деревьями. Но вдруг Кёнсу переводит мрачный взгляд на Тао и спрашивает: — Ты точно знаешь. Как его зовут? — в вопросе сквозит вымученность, будто слова оказываются тяжелыми, как камни, взваленные на плечи. — Чанёль. Говорят, он неплохой. — Ты сам в это веришь? — хмыкает Кёнсу. — Он волк. Тао приходится согласиться, он сам совершенно не верит, что псы могут быть «неплохими», но очень старается этого не показывать. Хотя бы не так сильно, как Чонин, облачившийся в траурное белое. — Сколько ему? — задаёт ещё один вопрос принц. — Девятнадцать исполнилось. Чонин удивленно поднимает глаза и, не выдержав, всхлипывает. Ему не хочется показаться размазней, но такая разница в возрасте поражает даже До. Ему двадцать пять, а его будущий альфа едва ребёнком перестал считаться. Тао опускает взгляд, Чонин молча подливает другу чай. Тогда Кёнсу ударяет рукой по столу и повышает голос: — Хватит меня хоронить! — Мы не хороним, — пытается возмутиться Тао. — Но точно нельзя ничего изменить? — решительно вмешивается Чонин. Вдруг из аллеи напротив главного здания доносятся крики, и только глухой не отличил бы эти крики. Голос Чондэ привлекает всеобщее внимание. А вскоре и его стремительно идущая к ним фигура появляется в саду. — Ты продаёшь его, как кусок мяса или мешок крупы! — шипит Чондэ, отмахиваясь от отца, идущего следом. — Если мы не отдадим этот кусок мяса, то придётся всем умереть от их лап. Твоим друзьям, твоему мужу. Чондэ останавливается и дико оборачивается к Донуку, прежде чем выпалить: — Это твой сын! — Одна судьба против сотен. Пусть даже судьба моего сына. — Спроси у народа, — вскрикивает Чондэ, вскидывая руку в сторону деревни. — Каждый отдаст свою жизнь, но не допустит того, на что идёшь ты. — Я всего лишь выдаю его замуж! — Скажи, папа бы допустил это? Он бы позволил распоряжаться судьбой другого человека? Донук замирает и хватает ртом воздух. Сказать ему нечего. И Чондэ снова разворачивается к зданию дворца, где удивленно и бесшумно сидят остальные. — Если так хочешь, сам выходи за эту псину, — напоследок бросает принц и подходит к широкому окну. Кёнсу смотрит на него и не двигается, тогда Чондэ протягивает руку и подзывает к себе. Всем троим понятно, что это значит. Альфа на время увезёт брата из города, чтобы обезопасить даже на случай похода волков. Но Кёнсу упрямится. — Что ты собираешься делать дальше? — спокойно спрашивает омега. — Соберу ополчение. Народ пойдёт за мной ради тебя. Они тоже ненавидят волков. — Сколько у тебя людей? Чондэ непонимающе косится на Чонина и Тао, но не получает никакой поддержки. Кёнсу продолжает: — Не знаешь? Я знаю. Сейчас в официальном резерве всего сто пятьдесят три альфы и сорок омег. Что ты собираешься делать с таким войском? — Кёнсу, прекрати упираться. — А ты прекрати быть таким беспечным. Тебе нужно стать королём, — он насмешливо вздыхает, — учись у отца. Он не один год ведёт народ за собой. — Быть жестоким по отношению к своей семье — это не то, к чему надо стремиться. — Именно, — Кёнсу согласно кивает. — Вся наша стая — наша семья. — Ты хочешь за него замуж? — Нет. — Тогда пойдём со мной. Я смогу тебя защитить. — Я тоже смогу себя защитить. Кёнсу наконец поднимается со своего места и выходит из комнаты. В темном коридоре он позволяет себе запустить руки в растрёпанные волосы и сжать виски. Его голова, кажется, вот-вот разорвётся, но кто-то из них всех должен принять правильное решение. Почти не готовясь к отъезду, Кёнсу не слушает советов старейшин и их рассказов о культуре волков. Он наперёд знает, что ни одно положительное слово об этих дикарях сказано не будет, а пугаться заранее он не хочет. Поэтому когда в их стаю приезжают послы, от которых за сотню метров воняет псами, Кёнсу, практически ничего не взяв с собой, кроме дорожной сумки, собранной Чонином, выходит из комнаты. Он не оглядывается, не падает на землю, стеная и обрывая волосы на голове. До Кёнсу не посмеет показать волкам то, чего они наверняка ждут. Принц выдерживает и прощание с братом, который уже не предлагает бежать, и слова отца, и его взгляд, вымученный, тусклый. Рука Донука чуть дрожит на плече Кёнсу, но тот лишь низко кланяется. — Ты можешь ненавидеть меня, если тебе это поможет, — произносит альфа, виновато опустив голову. — Я не буду. Кёнсу слегка воротит от того, насколько все драматизируют: похороны и те у пантер проходят веселее. Но вслух омега подобные мысли не высказывает, позволяя стае выплеснуть своё горе и справиться с отъездом принца. Только к объятиям Чонина Кёнсу оказывается не готов. Ким подбегает тихо и неожиданно стискивает в своих крупных, сильных руках, утыкаясь носом в шею и громко дыша. Он горячий, встревоженный, беспокойный и однозначно прорыдавший всю ночь — Кёнсу слишком хорошо и долго знает Чонина. — Нини, — шепчет ему на ухо Кёнсу, — Никогда не думай, что я жертвую собой. Это не жертва. — Обязанность? — бормочет омега, не отрываясь от шеи друга. — Нет. Я следую советам судьбы, она знает, как необходимо поступить. — Это не так, — Чонин, как обиженный трехлетка, качает головой. — Зачем ты говоришь это? — Чтобы вы не винили себя. Чонин наконец отрывается от плеча Кёнсу и пристально смотрит ему в глаза. Лицо До строгое, он не собирается выслушивать возражений, поэтому Ким серьезно кивает, быстро чмокает Кёнсу в губы и смеётся. — Зато первый поцелуй мой, а не этого волка! — Ты дурак? Какой первый поцелуй? — Кёнсу фыркает и высовывает язык, словно ему противно. — Я уже нацеловался достаточно за свою жизнь. Но Чонин пожимает плечами и, ещё раз обняв друга, отходит в сторону. Кёнсу не подхватывают под руки, не заталкивают в повозку, не бьют палками — ничего этого не происходит. Волки лишь кланяются вожаку, синхронно разворачиваются и выходят за ворота, а бывший принц пантер идёт следом. Проходит целый день, пока они идут на другую сторону горы Дэчонбон. Один из альф, хорошо вооруженных и удобно одетых, постоянно поглядывает на Кёнсу. Омега идёт быстро, но ноги его постоянно путаются в длинных полах ханбока. Однако когда Кёнсу замечает на себе хитрый взгляд чуть раскосых глаз, он выпрямляет спину и заставляет себя идти еще быстрее, даже несмотря на усталость. — Давай остановимся, — говорит этот альфа другому. Мужчина с удивлением разворачивается к нему и наклоняется, чтобы скрыть свои слова от омеги. Но Кёнсу обладает превосходным кошачьим слухом и врожденным умением не подавать виду. — Бэкхён, если мы не притащим его к рассвету, то вожак с нас шкуру снимет. — А если он помрет на следующем подъёме, думаешь будет хорошо? — Чанёлю точно. Второй альфа усмехается, но качает головой и всё-таки заставляет остановиться. Но несмотря на то, что волки сжалились над омегой, одетым неудобно и к долгой дороге не подготовленным, в их взглядах всё-таки читается только «он чужак». Это же твердят и глаза тех, кто у высокой темной стены встречает путников. Кёнсу проводят явно не через центральные ворота: этот вход узкий и надежно запирается за спиной До. Пройдя несколько неровных улиц с грубыми покосившимися домами, Кёнсу попадает в помещение с давящими своей массивностью потолками и крупной мебелью. Оно пропахло ягодами и талой водой. — Такая мягкая ткань. Кёнсу включается только на этих словах какого-то омеги и хмурится. Человек лет двадцати развязывает его пояс и стягивает с плеч турумаги. До инстинктивно отталкивает от себя чужую руку и загнанно шипит. — Что ты делаешь? Волк удивленно поднимает взгляд и несколько секунд думает, что сказать. — Мы должны надеть свадебный наряд на Вас, — мягко произносит он. Кёнсу немного успокаивается благодаря уважительному обращению, на которое, казалось, волк не способен. Но омега всё-таки отходит на несколько шагов и не отрывает настороженного взгляда от волка. — Я останусь в своём, — твёрдо произносит До, слишком встревоженный происходящим, сильными запахами и громкими звуками с улицы. — Нет, — омега не меняет спокойного выражения лица, но голос его становится серьёзнее. — Вы попали в нашу стаю и будете одеты по нашим законам. Кёнсу скрипит зубами от бессилия и помогает себя раздеть. Омега из волков смывает с его рук и ног грязь — скорее размазывает ее по коже жесткой мочалкой. И именно в этот момент приходят другие. Они гогочут и толкаются, таща за собой какие-то продукты. А Кёнсу морщится. — Они, кажется, альфы, — бормочет он. — Да, — не отрываясь от своего занятия отвечает волк. Кёнсу против воли краснеет и задирает плечи к ушам. Ему приходилось стоять обнаженным перед альфами, даже перед малознакомыми. Но теперь его всего перетряхивает — он стоит совершенно беззащитный перед врагами. Тогда До отчаивается до того, что просит: — Скажи им, чтобы ушли. Его «помощник» только теперь удивленно поднимает голову и оглядывается на вошедших. Он качает головой и откладывает мочалку в таз с водой. Волк, кажется, даже немного стесняется говорить это, но всё-таки отвечает: — Вряд ли они воспринимают пантеру как мужчину. Тогда Кёнсу замолкает и опускает взгляд. За честным ответом этого омеги скрывается многое, поэтому необходимость сопротивляться, просить объяснений, чего-то требовать пропадает. — Исин, пойди на площадь, — басит один из альф, вытряхивая на стол мертвых птиц. — Там нужна твоя помощь в украшении. Кёнсу все же отворачивается и сам тянется за какой-то грубой тканью, чтобы прикрыться. Всего через несколько часов Кёнсу одевают в церемониальный наряд, тяжелый, жесткий, неудобный. Омеге кажется, что теперь и от него самого пахнет псиной, и голова от этого кружится. Хочется сбежать, но Кенсу буквально заставляет себя стоять на месте, лишь изредка перемещаясь туда, куда скажут. Наконец его выводят на площадь, украшенную длинными перьями, разноцветными амулетами и флагами. В центре площади возвышаются уродливые голые ветки, очевидно приспособленные для костра. Останавливают До перед ними, и между его лопаток ложится чужая рука. Удерживает. Кёнсу поднимает взгляд. Впервые за весь чертов день. На его голове колющий кожу венок, на плечах тяжёлая вонючая шкура, руки по локти все в медных браслетах. Перед его глазами — Чанёль. Будущий вожак и муж. Жалкая псина. До уже известно, что его будущему мужу всего девятнадцать, он ещё щенок, но смотрит уже так по-свойски, грубо, с превосходством, что Кёнсу начинает тошнить, и он отворачивает голову. Альфы здесь дикие: они полураздеты, на их бёдра едва натянуты грубые штаны, их танцы обнажают подмышки и твёрдые тела, волосы на их головах растрёпаны. Кёнсу покраснел бы, будь он моложе и не так напуган. Волынка дерёт его уши, а музыкант тужится и уродливо краснеет, заставляя отвернуться и от этой картины. Закрыть уши. Дернуться бежать. Но Кёнсу держат. Омеги здесь жалкие: похожи на ободранных петухов с их перьями в волосах и бесконечными амулетами на шеях, руках, ногах. Под громкий хохот и хлопки они, как безумные звери скачут вокруг только разгорающегося костра. Их движения резкие, голоса высокие, песни громкие и нескладные. Запахи здесь сильные: хвоя, мокрая земля, костёр. Из жаровен — вяленое мясо, рыба, горелый хлеб. Кёнсу беспомощно морщится, когда плечи сдавливают чужие руки. Его подводят ближе. Чанёль — через костёр, через огонь, обжигающий, до боли режущий глаза. Наконец из бесформенной, беспорядочной толпы выходит вожак и рычит так, что волосы на руках Кёнсу встают дыбом. Где-то вдалеке воют волки. И Кёнсу страшно, потому что это не зоопарк для детей, в этом месте теперь его дом. — Стая, — голос вожака резкий, грубый, заставляющий До шипеть. — Наш новый брат из рода пантер. Сын Донука. — Которому мы драли глотку! — выкрикивают из толпы. И волосы на загривке Кёнсу поднимаются дыбом, он щурится и напрягается, не замечая на себе ни взгляда Чанёля, ни чьих-то длинных пальцев. — И будем драть! — кричат снова. — Их подстилка в нашей стае не сделает нас друзьями. — Да! Кёнсу только шипит «шавка», но вожак вдруг рявкает на толпу: — Молчать! — он шагает в сторону До. — Сегодня он станет мужем моего младшего сына, и вскоре наши стаи породнятся, — вожак смотрит на Чанёля, тот упрямо отводит взгляд и скрипит зубами. — Донук станет братом каждого из вас. А законы стаи... — Нерушимы! Толпа снова меняется: заходится в каком-то отвратительном тявканье, в возгласах; она опять вся обращается в песню и пляску. А сердце Кёнсу все не может остановиться, успокоиться. Они ему — чужие. Они никогда не станут его стаей. Они — волки. Вдруг альфы с рогатыми шлемами и барабанами разрезают толпу и в забытьи, помешательстве голосят непонятные заклятия. Они содрогаются вокруг костра — уродливые, похожие на обожженные сучья деревьев. Они бросают в огонь ягоды, яркие камни, руны. Кто-то наклоняется к уху Кёнсу. Так близко, что он едва не падает, но пошевелиться не может. — Это клятвы и жертвы богам, — объясняет голос, а До стискивает зубы. — Сейчас они бросят в костёр порох, и боги примут вас. Кёнсу ослепляет, Кёнсу обдаёт жаром. Костёр перед ним вспыхивает, разлетается искрами, падает под ноги, разливается по всей поляне. Толпа радостно вскрикивает, заходится в очередной песне. Но Кёнсу уже не слышит: у него в ушах болезненно звенит. Он бессильно оседает на колени и все же закрывает уши руками, зажмуривает глаза. Ему хочется, чтобы боги забрали его. Отсюда. Но проносится несколько минут и Кёнсу встряхивают, ставят на ноги, подводят к какому-то альфе и отдают ему. Навсегда. До с трудом улавливает то, кому его отдали. Он запоминает только спутанные волосы, длинную шкуру, волочащуюся по земле, коготь пантеры на толстых нитях, связывающих шею. И крепкую хватку. Чанёль держит даже не за ладонь — он хватает за предплечье и тянет за собой. Хотя Кёнсу едва может идти, хотя он путается в длинном плаще, хотя он упирается и пытается где-то — между деревьев, в зарослях — увидеть знакомые фигуры. Но никого нет. Чанёль буквально вталкивает мужа в дом, тащит через темные комнаты, как зверька, загоняет в спальню. У Кёнсу перехватывает дыхание от резкого запаха можжевельника и холода. Он с ужасом смотрит на деревянную кровать, хотя давно уже не робкий мальчишка. Но то, как дико на простыни наброшена медвежья шкура, обсыпанная красными ягодами и каким-то сеном, заставляет Кёнсу отступить. — Не подходи ко мне, — шипит. Он решительно оборачивается к своему новоиспеченному мужу, но тот широкими шагами обходит Кёнсу и, взяв со стола приготовленный для них хлеб, выходит. Дверь за альфой звучно захлопывается. И Кёнсу остаётся один. Все те разы, когда омеги в его стае ворковали о своей первой брачной ночи, а Кёнсу посмеивался над ними, он не думал, что останется один. В пустой, холодной и темной комнате, на неотесанной кровати, в грубой рубашке. Сбросив медвежью шкуру на пол, Кёнсу из упрямства раздавливает несколько ягод на белом белье и зарывается в одеяло, тяжелое и колючее. До просыпается несколько раз за ночь, пытается найти удобное положение, сгребает на себя все одеяла и подушки, но в итоге сдаётся к утру и выбирается из кровати. Он думает в знак протеста не выходить из комнаты, пока не умрет гордой голодной смертью, но рациональная часть неглупого омеги всё-таки побеждает. Найдя в куче вещей хоть что-то, не пропахшее костром, До выходит из комнаты, чтобы осмотреть дом. Хата, с первого взгляда показавшаяся темной, низкой и даже немного заваливающейся, оказывается просторной. Но по углам ее невпопад расставлена массивная мебель, по полу любого гостя сопровождают клочья шерсти и пыли, а кое-где Кёнсу даже попадает в старую паутину. И так дом готовили для молодожёнов? Но Кёнсу морщится от одной этой мысли и толкает очередную дверь, застывая в проходе. За дверью оказывается кухня и растрёпанный, помятый, угрюмый альфа. Он поднимает взгляд, дожевывая кусок хлеба, и ерепенится. Кёнсу стоит. Альфа молчит. Как только До делает шаг и переступает порог, Чанёль низко рычит и придвигает свою тарелку ближе к себе. Пальцы Кёнсу на секунду холодеют, но он встряхивает головой и уверенно заходит на кухню. — Не отберу я твой хлеб, придурок. Чанёль, кажется, вздрагивает то ли от человеческого голоса, то ли от неуважительного обращения. Но Кёнсу только начинает копаться в корзинах с едой. Готового ничего не находится. — Называй меня... нормально, — низко произносит Чанёль. — Как это? — Кёнсу хмыкает, доставая что-то, похожее на коренья. — Чанёра? Может, Ёлли? Альфа с раздражением фыркает и горбится, как настоящий волк. — Не по имени. — Хороший мальчик? — Кёнсу кажется, что Чанёль вот-вот залает: настолько тот выглядит разгоряченно. — Муж, — отрезает волк и утыкается носом в свою чашку. — А ты мне муж? Кёнсу морщится и стискивает зубы, слегка довольный тем, что Чанёль не находит, что ответить. Они оба понимают, что это не брак, а приговор. И это единственное, что их объединяет. Приготовив себе какое-то подобие салата и жижу, отдаленно напоминающую чай, Кёнсу опускается напротив Чанёля. Тот не двигается с места, но заметно напрягается, неотрывно рассматривая стол. Сейчас До внимательнее разглядывает альфу и, поняв, что тот даже не переоделся, фыркает и чешет нос. — Есть хочу, — глухо ворчит Чанёль, сидя в обнимку с хлебом. — Кто не даёт? — Ты. Кёнсу даже не пытается изобразить удивление: он слишком занят попытками подхватить неаккуратной, чересчур большой ложкой нарезку из кореньев. А затем — тем, чтобы прожевать их. И ещё много чем, но никак не надутым мальчишкой за другим краем стола. — Я хотел поучаствовать в пире после церемонии, — бормочет себе под нос Чанёль. — Там вкусно кормят мясом и угощают соджу. А с тобой тут сиди голодный с хлебом. — И кто в этом виноват? — между делом бросает Кёнсу. — Ты. — Во всем теперь меня винить будешь? Чанёль чистосердечно кивает и смотрит на Кёнсу исподлобья, омега отвечает тем же, и Пак в неравной схватке проигрывает. Альфа резко поднимается, толкает стол и выскакивает из кухни. Кёнсу не хочет прислушиваться, но едва входная дверь хлопает, он слышит, как по влажной земле бегут уже четыре лапы. И До хотелось бы именно сейчас проснуться у себя в кровати и, как в детстве, со всех ног броситься в спальню Чондэ. Но он уже не в том возрасте, и даже не в том мире.