***
Хоррор поражался тому, насколько культура на поверхности разнообразна. Сколько фильмов, сколько книг, и даже игр было придумано людьми и монстрами. Он каждый день что-то узнавал новое, привыкая к столь резко наплывшим краскам и впечатлениям, охотно делясь тем, что получил, с фермером. Кроме последнего, пожалуй, дня, когда в поисках костюма на Хэллоуин наткнулся на довольно интересную игру. Игра была на подобии «Алисы в стране чудес», интересной сказки с забавной интерпретацией типов взрослых и детей. Было интересно то, что Алиса была девочкой воспитанной и совсем не глупой, в то время как большинство взрослых даже не слушали её, ведя себя грубо, зная что в ответ ничего не будет, так как она «ребёнок», а значит умного ничего сказать не может. Да, девочка была по-своему наивна, как и подобает возрасту, однако же разбиралась в других как никогда хорошо, знала о сострадании, манерах. Бедная девочка, что не перечила, оставаясь куколкой в чужих руках, лишь в последний миг, когда получала порцию оскорблений, могла уйти. И страна чудес — таинственная, такая… Чудная. Чего стоят только цветы, поющие свои песни в кустах, и гусеница, и дверца. И — о, его любимый Чеширский кот. В игре, что подарила идею создать костюм, была своя, жуткая страна чудес, где Алиса была психически нездорова и из-за трагедии с семьёй перестала видеть свет в своей выдуманной детской стране, лишь боль и страдания. И там был этот очаровавший его кот. Худой, что даже рёбра были видны сквозь серую, покрытую узорами шкурку, с потрёпанным ухом, в котором сияло золотое кольцо, и улыбкой — неизменной, широкой, острой — это всё запало в самую душу. О, а его мурчание! Хоррор каждый раз таял, слыша картавые нотки в фразе «прелестно». Так очаровательно! Таким образом спровадив возлюбленного, принялся за шитьё. Взял купленную когда-то уже чуть изношенную футболку, подогнал по размеру. Сшил шорты, хвост, уши, и даже перчатки. Отрывался лишь на кормление зверушек, весь день потратив на создание образа. И надёжно спрятал между своих футболок изделие, ожидая реакцию возлюбленного. Он обучился шить ещё в раннем детстве, поскольку одежду ему с Папсом было почти и не найти, так как монстры их типа отличались от других по строению, а шить за дёшево особый заказ никто и не хотел, да и его брат рос не по дням, а по часам, и надолго купленной одежды не хватало, а денег было не особо много. Поэтому приходилось обучаться шитью, чтобы была возможность создавать одежду из найденных в Водопадье тряпок. И это было очень даже хорошим навыком. Он сумел сшить подходящий брату особый шарф, что мог эпично развиваться на ветру (для этого нужен особый крой, да, ибо при обычном состоянии плащ движется как одно большое плотно и почти не развивается, если прикреплено сзади, в данном случае к спине), сделать себе любимые тапочки, иногда даже создавать игрушки брату, и боевую броню — в общем он научился шить то, что желал. Лишь к глубокой ночи он отложил иголку, завершив последний элемент — ушки, зевая, убрал инструменты на место — но был слишком уставшим, чтобы убирать обрезки ткани и плюша. Потому засунул их в один пакет, спрятав на самую дальнюю полку среди своих вещей, и рухнул на кровать в чём был. Долго не мог уснуть, так как привык каждую ночь проводить в объятиях фермера. Привык ощущать его дыхание на затылке или же над макушкой, приобнимать тёплоте тело, прижимаясь, вдыхая особый запах растений, что источал тот. Зарылся лицом в подушку возлюбленного, собрал ком из одеяла — и обернул его вокруг себя, создавая мнимое ощущение чужого присутствия. Но ещё с пол ночи проворочался. Как же быстро привыкаешь к чему-то хорошему. Настолько, что уже не можешь вспомнить, как жил без этого все годы. Голод, холод, боль и одиночество — как всё это быстро прошло, сменившись теплом, любовью и нежностью. Как всё резко изменилось в нём, его восприятии, и как теперь гармонично вписывается в его жизнь тот, кто совсем недавно был ему чужим. Кажется, он когда-то, в далёкие времена, говорил, что если будет вести себя как влюблённая размазня по подобию в фильмах и книгах — то просил треснуть его чем-нибудь посильнее. Что же, жизнь действительно сделала удар — такой, что все лишние мысли просто повыпадали, и осталось лишь слепое желание быть как можно ближе и ластиться, превращаясь в лужицу от переполняющих, окрыляющих и сбивающих с ног чувств. Хорошо, если только после тёмной полосы наступает любовь — он готов пройти весь ад, лишь бы в конце вновь ощутить прикосновение, объятие от того, кто стал ему самым дорогим на свете.***
Рано утром, уже выверенными движениями отключив так и не успевший зазвонить будильник, встав c первыми лучами солнца, алоглазый приподнялся на кровати, сонно потянувшись. Привычка просыпаться когда едва взошло солнце у него сформировалась быстро. Первое время он просто не мог привыкнуть к тому, что может спать спокойно и реагировал на каждый шорох, воспринимая сверчков и летящих птиц за угрозу, после из желания отблагодарить за ночлег, еду и тепло вставал вместе с фермером, чтобы всегда быть рядом для помощи. На ферме все встают рано, так как дел всегда много, да и животных поутру кормить нужно. Меттатон, конечно, иногда по собственной инициативе, стоило лишь на пару минут выбиться из графика, стремительно подъезжал к загонам и засыпал корм и воду, но выгравированный на подкорке мозга график не так просто отбросить как и особое желание пройтись по всей ферме и убедиться в правильности выполненных обязанностей лично. Фарм, как позже объяснил скелету, всегда вставал рано, привыкнув к этому с раннего детства. Отец всегда наставлял его, говоря, что ухаживать за растениями лучше с утра до обеда. После солнце не начнёт сильно припекать, и только послеобеденное время можно потратить на отдых или же кормление зверушек. Ну а вечером силы тратить только на поливку. Так и появился внутренний жаворонок, что не спит и тщательно бдит, как бы не проспали дольше, формируя режим сна и распорядок дня. Но в первые дни, когда Хоррор только появился, фермер старался его не будить. По его словам — тот гость, а значит на ферме работать не должен и вообще пусть сил набирается. Но после вечера упрямства, бдительности к каждому шагу (как бы не пожалели и не ушли по-тихому из дома без него) и упрямства алоглазый таки тоже взял в привычку засыпать пораньше и вставать на рассвете. А если они засидятся с любимым — то тут уж помогает только громко трещащий будильник с странным молоточком между двумя колоколами. Но на сей раз алоглазый проснулся даже раньше будильника — проспав всего пару часов, всё же, проворочавшись, решил начать новый день. Хоть на йоту отдохнувшим он себя не ощущал. От позднего сна, от неудовлетворённости одинокой и холодной ночи, от того, что сегодня фермер приедет лишь вечером, так как дорога крайне длинная, он не ощущал себя хоть немного счастливым. Возможно алоглазый провёл бы весь день дома, но нужно было всё ещё покормить зверушек. Правда… Взглянув на часы, неудовлетворённо покачал головой. Было четыре утра… Или ночи? А значит до кормления животных ещё куча времени. Обычно они делали это в шесть или семь утра, тут как дела позволяют, раньше этого времени обитатели фермы едят неохотно. Но что же делать всё это время? Книги он все перечитал, телевизор одному скучно смотреть, растения он вчера полил, еда ещё осталась со вчерашнего дня и готовить новую нет смысла — на Хэллоуин у них будет куча блюд, а старую еду будет жалко выкидывать. Фермер, удивительный скелет, запрещает ему есть то, что хоть немного кажется старым. Одного вида того, как алоглазый спокойно поедал протухший суп, хватило, и он с боем вырвал от него тарелку. С тех пор тщательно следил за тем, чтобы в холодильнике была только свежая еда, непригодное тут же скармливая обитателям фермы или отправляя в яму для компоста. Что же ещё ему сделать? Покачаться на качелях или побродить по яблочной аллее? Не охота пока выходить на улицу. Зевок, от которого он прикрыл глаза. Да… Не уснуть снова, но недосып ощущается. У многих бывало такое, что ты вроде и хочешь спать, но уснуть не выйдет, и ты бесцельно лежишь с закрытыми глазами, тратя время на то, что не получается сделать? От этого забавные ощущения — лёгкое покалывание во всём теле, будто организм пытается подать импульсы, чтобы тело могло функционировать, необычная лёгкость в голове, будто её надули по подобию воздушного шарика, давление в висках и, при всей этой комбинации восставшего из могилы зомби, появляется странная бодрость — так и подмывает сделать что-то прямо сейчас. Устроить уборку, сочинить песню, сыграть на музыкальном инструменте или же просто побегать по дому. Будто в тело влили приличную дозу адреналина, и она, смешавшись с усталостью, предоставляет на обозрение образ чудика с синяками под глазами и азартом в выпученных слезящихся от недосыпа глазах. Так забавно наблюдать за таким человеком, который вроде зевал всего десять минут назад, а сейчас тянется к холсту или блокноту со словами: «у меня такая шикарная идея, вот волна вдохновения просто окатила, дай мне творить! Да, я чуть не уснул стоя с открытыми глазами, но не упускать же музу?». Встряхнув головой, потерев переносицу, ощущая пульсацию, решился скоротать время в душе. И поможет проснуться, и даст погрузиться в мысли. Может даже захочет лечь спать после тёплой воды. Неспеша дойдя до душевой, по пути тянясь вверх и сладко зевая, снимал с себя одежду. Всё равно дома никого нет, а так может с ходу закинуть все вещи на стирку. Как кстати вспомнился забавный факт, о котором ему поведала Альфис — в городе почти ни у кого нет стиральной машины. Всю одежду отвозили в прачечную, возможно, для экономии воды, света или места в доме. И там за небольшую плату всю одежду стирали, сушили или гладили, в зависимости от заказанной услуги. Считалось неэкономным — столько места тратить для стиральной машины. Хотя были такие случаи, когда всё же переступали через себя и покупали её. К примеру, от фермы до прачечной слишком далеко, или же просто нет времени ездить туда, другие слишком переживают за сохранность одежды, иные просто не терпят того, что прикасаются к их вещам. Забавно. Включил воду, подождав, когда та нагреется, вытянув вперёд ладонь и ловя капли, несмело шагнул вперёд, ощущая, как чуть горячая, резко контрастирующая с комнатной прохладой, вода пронеслась по телу приятной судорогой. Намыливая кости когда-то купленным шампунем с мёдом (Фарм издевается после ярмарки, не иначе), ощутил, как тяжёлые оковы сна спадают, тело чуть слабеет, и появляются различные мысли. Душ — место, где не только умирают микробы, но и где процветают идеи. Тело расслабляется, мозг настраивается на внешние раздражители — массажирующие струи воды, а всё напряжение убавляется, оттого и разум очищается. И сейчас, как во многие другие моменты принятия душа, прислонился лицом к хлипкой стенке кабинки, раздумывая. В начале мысли проносились лёгкие — по типу додумывания квеста для девушек для Хэллоуина с мелкой пакостью для возлюбленного (за всё хорошее, а если быть точнее — за карусели) и перечисления блюд к празднику, после плавно перетекли на представление реакции возлюбленного на костюм, а в конце уже и пошли мысли о самом любимом. Они идут по отношениям неспешно. Лёгкие прикосновения для доверия, более чувственные и нежные в момент влюблённости, уверенные, но аккуратные в момент признания, и сейчас — нежные, изучающие, до одури необходимые. Фарм проделал довольно кропотливую работу. Как более опытный в этом вопросе, он знал, как помочь ему преодолеть множество страхов, подготовить, выйти из защитой скорлупки, показав, что ничто не может ему навредить. Но вот, казалось, алоглазый привык доверять ему, засыпая рядом, привык к прикосновениям и гуляниям за руку, спокойно позволял себя перебинтовывать, видеть в момент слабости, позволял касаться чуть ближе, раскрепощаясь, уже не столь сильно смущаясь поцелуев, даже привыкнув к внезапным, а совсем недавно позволил себе настолько довериться, чтобы расслабиться под неизвестными прикосновениями. Ведь массаж — это просто огромный шаг к доверию! Он подставил спину, уязвимую часть. Лежал, давая сесть как будет угодно рядом. Позволял касаться себя, не видя, где произойдёт следующее прикосновение, отдавшись в чужие руки, зная, что не навредят. Куда уж ближе, чем эта ступень? Когда они уже перешли к частым горячим поцелуям, когда уже и душ вместе иногда принимали, когда его подсаживали к себе на бёдра утром, играючи выдыхали на шею, казалось бы, всё — уже можно будет чуть продвинуться. Он намекал на это Фарму, не решаясь сказать прямым текстом, где-то с неделю после ярмарки о стремлении перейти на новый уровень. Но его будто не понимали. Прижимали, целовали, обнимали — но не шли дальше. И однажды не выдержал, спросив прямо без утайки «желанен ли я тебе?», ибо знал о том, что в отношениях должно вначале появиться влечение к партнёру, особенно при таких манипуляциях. Вычитал из научных книг о том, что поначалу в отношениях играет страсть, жадность до прикосновений и близости, и лишь после это чуть утихает и переходит в любовь, когда нам становится важнее личность или, проще говоря, затыкаются бабочки в животе и просыпаются наши тараканы в голове. А раз этого ещё нет, значит, страсть не появилась, и он не вызывает бурной реакции и притока эстрогенов? Но в ответ его обвели таким взглядом… Что до сих пор всё изнутри греет, стоило лишь осознать, как стараются сдержаться. В тот раз его прижали к себе, ответив, что безумно желают, но пока не могут позволить себе лишнего. Вот так узналось, что у этого тормоза был план. Целый чёртов план по подготовке к этому. И, да, Хоррор ценил то, что стараются учитывать его неопытность в этом, а так же периодически возникающие остатки паранойи, мешающие расслабиться и отдаться ласкам беспрекословно, и он, вроде как, давно понял, что тот преодоление каждого барьера рассчитывал, понемногу помогая подойти к этому… Но это уже не в какие, Фарм, ворота не лезет! Вот правда: Пункт 1 — весь разговор смотреть ровно глаза в глаза. Пункт 2 — обнимать несколько минут, чтобы привыкли. 3 — поцеловать в скулу. 4 — поцеловать предплечье. Он ещё и не говорит о том, что Фермер взял во внимание каждую кость и расписал по дням когда можно прикасаться, чтобы привыкли. И если бы на прикосновениях всё закончилось. Нет же — дальше шли подготовки к сидению на коленках, кормление, массаж… Этот педант рассчитал каждый шаг кроме того, где его скоро пинком погонит некто алоглазый, что не против обычной неторопливости возлюбленного, но у него уже всё тело свербит от этой слишком затянувшейся подготовки, Фарм! Отчего же Хоррор сам тогда не возьмёт инициативу в свои руки, истончив выдержку, спровоцировав? Ну… На то есть причины. Под первой — он всё же иногда отстраняется, если ощутит слишком сильный жар от их близости. Защитный рефлекс, что иногда срабатывает не в его пользу в момент слишком интимного контакта. Нет, он доверяет фермеру, но новые прикосновения вводят в заблуждение, и он выставляет между ними колени или упирается ладонью в его грудную клетку. Но он правда не до конца осознаёт, что делает это. Всё замечает лишь зеленоглазый, слишком внимательный к мелочам, связанным с его любимым, и тут же чуть отстраняется, боясь напирать. Оба слишком опасаются влиять на чужое решение, не сдержаться — вот и не могут продвинуться. Ну и… Вторая проблема… Выйдя из душа, переступая на коврик, вздохнул, плотно обернувшись полотенцем, ощущая горячий пар, шлейфом уходящим назад в кабинку. Поднялся на второй этаж к гардеробной, несмело подошёл к зеркалу. И медленно, скривившись, скинул с себя махровую ткань. Она плавно стекла по телу, шлейфом сложившись у ног. Теперь взгляд был направлен вперёд. Он лицезрел то, что старался в последние две недели всегда держать скрытым. Шрамы. Потёртости, сколы, чернеющие трещины. Долгая паутина, отпечатки страданий и боли, теперь уродующих даже в мирное время. Кости возлюбленного были идеальными, молочными, едва не светящиеся подобно луне белым светом. Его же были нездорового цвета, будто снег, испорченные и представляющие из себя нечто жуткое для зелёных глаз. И эта картина, что каждый раз открывалась ему перед зеркалом, раздражала. Он понимал, что собственное изуродованное тело не то, что нужно будет фермеру. Не то, что он готов был показать в интимной обстановке, что точно не может приковать игривый или взбудораженный взгляд, а не жалостливый и испуганный. Это… Испортит всё. Подобные мысли возникли у него сразу же, после того, как он сделал массаж любимому. Нет, он не завидовал тому, что чужое тело выглядит совершенным по сравнению с его. Он просто теперь не уверен, стоит ли показывать изуродованное своё. Прикоснулся к своим рёбрам, почти искрошенным, отвратным на вид. Одно ребро отсечённое, другое будто стирали в порошок, третье изгрызенное, четвёртое исколотое… Что говорить про руки, на которых были длинные борозды от когтей, клыков и оружия. Ключица, на которой и то были чернеющие пятна. Позвоночник, чьи остистые отростки где-то отсутствовали. Таз, на котором была длинная полоса от когтей их бывшего мэра, решившего напасть прямо посреди собрания на своего советника, устав терпеть голод. Ноги с паутинкой трещин от наспех сросшихся костей. Как бы он не тёр их, как бы не пытался избавиться от отвратного цвета и следов, сменив его на здоровый молочный и ровный — лишь щётки испортил. Он не мог показать себя возлюбленному в таком виде. Неполноценном, грубом и… Не соответствующим. Фермер заслуживает самого лучшего. Может, попробовать… Отшлифовать? Если правильно допилить, выровнять края… Да, конечно, тогда кости будут ещё тоньше и меньше, но будут чуть ровнее. Это нездоровая идея, кощунство к собственному телу, конечно, но кто знает, вдруг сработает… Или, быть может, создать пластины, окрасить под цвет кости и заменить некоторые участки? Или с помощью Аль создать что-то по типу специального устройства для, так сказать, полировки, как у стоматологов? А что, он видел, как люди и монстры в этом мире заменяют участки треснувшей эмали на пломбу. Ох, столько недочётов… И как на него смотрят так влюблённо и восхищённо? Фарм, конечно, утверждал что он… Ему нравится, но так ли это на самом деле? Он нравится ему в некоторых аспектах, в это верит, но тот всё же испытывает неудовлетворение от его вида? Его возлюбленный слишком мягкий и жалостливый. Каждый раз, стоит увидеть лишь маленькую царапину — и он тут же причитает, пряча её под пластырем, смотря с сожалением. Это… Будет слишком. Осматривая придирчиво стёсанные участки, вздохнул, прикрыв глаза. Чтобы не видеть того, кто был в зеркале. И вдруг ощутил, как сзади кто-то положил руки на его плечи. Но кто же? Фарм в городе, девушки приедут через пару дней, Пэнтс уже давно получил свою зарплату и покинул территорию. Воры? Слишком тихо зашли. Значит, знали, что дома кто-то есть. Но для чего тогда они пришли наверх, встали сзади и… По виску скатилась капля пота, а глаз зажёгся. Мгновенно замахнулся, по рефлексу, локтем, чтобы ударить стоящего сзади. Алый глаз ярко сверкнул. Но руку перехватили. Чуть сжали, но несильно, чтобы удержать от резких движений. И теперь в отражении, когда тьма от рефлексии спала, он сумел увидеть знакомые, хитро сощуренные, зелёные глаза. — Что-то не так, дорогой? — Фарм, незнамо как подкравшийся, успел блокировать удар, мягко подхватив его руку, поцеловав острый локоток. Привык, что в те моменты когда у Хоррора такой взгляд — забывает, что кто-то из знакомых рядом и готов атаковать любого, пробующего коснуться. Рефлексы, от которых почти избавились, всё ещё не отступили до конца. — Фарм! — испуганно обернувшись, поняв, что только что чуть не навредили, встретился с ним взглядом. И вправду — тот стоял позади, с улыбкой смотря на него — как ты добрался столь быстро? — успокаивая стучавшую душу, встряхнул головой, возвращая себе улыбку, появляющуюся каждый раз, стоит лишь увидеть знакомые черты. И обнял, вжавшись ему в грудь, ощущая, как разом всё тело наливается будто патокой, теплом и нежностью. — Я просто ехал всю ночь — пожал он плечами, приобняв в ответ, погладив по голове. Но вопреки расслабленной позе и тону улыбка вышла чуть кривой. Не смотри ниже, будь приличным монстром и не смотри ниже глаз. Руки на плечи и на голову — решил, что хотел бы как можно скорее оказаться дома, с тобой — уйми уже свой румянец, представь поля, никаких иных картин. Никаких мыслей о том, что его милому пойдут алые наряды или же тонкие, шёлковые рубашки кремового цвета. Угх, уже представил. Так, алоглазый в его голове — оденься. Спокойно. Перечисли двадцать весенних цветков, ну же, отвлекись. Одуванчики, подснежники, нежные бутоны кремовых цветков… О чёрт. — Это прекрасно — Хоррор отогнал последние крохи плохих, уже привычных мыслей, обняв его крепче, прижавшись лицом к его плечу. Ощутил, как по спине погладили. Хм, куртка и материал так забавно ощущается. По-новому, что ли… Столь ярко, разве что чуть неприятно потираясь о кости, давая ощутить слабую шершавость и… Кости! Твою мать! После взбунтовавшихся рефлексов и адреналина, после усталости и нежности, пришло осознание. Он сейчас абсолютно нагой, стоит спиной к зеркалу, в объятиях полностью одетого и обутого фермера. — Не смотри! — тут же, опомнившись, закрыл его глаза двумя ладонями, мгновенно засияв алым как огонёк румянцем. — Ой, да ладно — фермер огорчённо пробурчал, стоило чужим ладоням закрыть глаза. Облом. Но Хоррор прав — ещё рано. Прояви чёртово терпение и выброси мысли из головы. Устало вздохнув, потянул вверх свою футболку, всё же послушно закрыв свои глаза. — Что ты делаешь? Скелет же был, мягко говоря, шокирован этим действием. И уж думал сделать шаг назад, спрятаться за шторку, прикрыться, как вдруг, мягко отодвигая его руки и подняв их наверх, не обращая внимание на слабый протест, когда их попробовали дёрнуть к себе, накинул на того футболку, будто случайно проскользив ладонью по рёбрам. Сдерживаться всё труднее. Оставил лёгкий поцелуй в носик, прижавшись после лбом к его лбу. Нежность, с каждым мигом всё хуже скрываемое желание так и плескались в его глазах. — Вот так. У тебя верх, у меня низ, мы явно не правильно оделись — решив всё разрядить шуткой, подмигнул. И незаметно, на миг, перевёл взгляд вниз, смотря на приоткрытые, выглядывающие ключицы. Испытал навязчивое желание коснуться их. — Я мог просто накрыться одеялом, пока ты отворачиваешься — съёжился Хоррор, поспешивший было исполнить слова, но этому не дали произойти. Схватили за руку, удержав на месте, вдруг повернув спиной к себе, сделав шаг вперёд, пододвигая их ближе к зеркалу. Алоглазый был ещё слишком шокированным, чтобы уйти от этого, поддаваясь странным действиям. Да и привык к тому, что если фермер что-то делает — то делает нечто нужное и хорошее, то, что требуется обоим в равной степени. Малейшее сопротивление сознание сразу же отгоняет, уже успев привыкнуть к тому, что ему никак не навредят, давая телу команду просто следовать за фермером. Но сейчас, застыв перед зеркалом, испытал смешанное желание всё же вырваться из его рук. Заметил своё отражение, вскользь пройдясь взглядом по открытым ногам, рефлекторно сморщился. И это то, что ожидал, но боялся увидеть Фермер. Заприметив такую реакцию, убедился в мыслях, возникших при вхождении в комнату. По приезду домой он думал о том, что Хоррор явно проснётся рано, ибо давно уже заметил — стоит ему только встать с постели, как алоглазый тут же вскакивает. Говорит, что не может спать без него. Следовательно, оставалось лишь надеется, что тот хотя бы час отдохнул сегодня. Гараж всё ещё закрыт, значит велосипед для поездки к животным не взяли. Сидели дома, дожидаясь часа кормёжки? Уже представлял, как тот удивится, когда внезапно на пороге покажется тот, кто должен был приехать только в обед. Представил, как умилительно глаза зажгутся восторгом, и как к нему потянутся. Сонливость от этого мгновенно улетучилась. Придя домой, старался передвигаться тихо, аккуратно. Придерживая, закрывал дверь, медленно поднимался по ступенькам. Малейший шорох перекрывал звук работающей стиральной машины, что сотрясала весь дом. И был крайне взбудоражен, увидев распахнутую дверь в спальню и глядящего на себя в зеркало абсолютно голого возлюбленного. Так внезапно пронеслись строчки песни: «лишь бы ты ходила голая рядом», от чего едва не вырвался мягкий смех. Конечно, он с минуту понаблюдал, полюбовался, обводя взглядом прекрасные косточки, запоминая вновь их прелестный блеск, изящные и с тем же крепкие изгибы. Взял ещё минуту, дабы успокоить судорожно бьющуюся душу и постаравшись потушить разжигающийся огонь. Уже успокоившись, посмотрев повнимательнее на выражение лица — нахмурился. Тихо, шаг за шагом, как никогда сильно радуясь что зеркало стоит чуть боком, что не даёт видеть дверной проём, подошёл ближе. Чтобы с сожалением увидеть, как ладони скрывают рёбра, шрамы, глаза опускают вниз, как тот сжался весь, будто потерянный. Настолько погрузились в мысли, что не заметили приближающегося. У многих в отношениях при наличии неуверенности в себе возникает комплекс. На внешность, будем честны, обращают большее внимание, тот самый эффект привлекательности. И в отношениях, когда находим того, с кем хотим провести свою жизнь — желаем быть идеальными. Соответствовать на сколько возможно личным вкусам избранника. Посмотрит тот иной раз на встречного человека, задержав взгляд на пару секунд — и начинаем себя накручивать, думая, как бы походить на прохожего, что завоевал взгляд того, кого искренне любишь. Пытаешься найти изъян в своей фигуре, цвете волос, в родинках, в цвете кожи и даже цвете глаз. Загоняешься, разрушая и свою самооценку, и нервы возлюбленного вечными вопросами «а такая я тебе нравлюсь?», сводя на нет всё то, во что изначально и влюбились. Появляются ссоры, поскольку он уже не понимает, что вы от него хотите, ведь он вас полюбил — что не так? Начинает искать изъяны и в себе, ведь вы стараетесь измениться, а значит вас может что-то не устраивать в нём, и вот уже всё рушится. Фермер никогда не понимал, отчего люди в отношениях меняют свою внешность и поведение. Ведь вас полюбили таким, какой вы есть, встретив в первый раз. Им понравилось то, как вы выглядите. Полный вы или худой, со шрамами на лице или без, с таким цветом глаз, который привлёк, с именно такими особенностями, личными изюминками. Нравится ваш голос, низкий или высокий, заикающийся или писклявый. Отчего же тогда начинается паника: «я ему разонравлюсь, ведь он часто обращает внимание на блондинок, а я брюнетка»? От того, что боитесь, что не сможете соответствовать? Тогда он хочет открыть маленький секрет: даже моделей и «мисс мира» бросают возлюбленные. Не потому, что внешне они стали хуже, ведь они на публику всё ещё носят макияж, поддерживают форму и следят за собой, а от открытия неприятных сторон личности, не от внешности. Из-за того, что изменились для кого-то, первое время пытаясь показаться иной, и когда страсть проходит уже постепенно открываясь, снимая маску. Хотя это уже другая тема. Им понравилось то, как вы выглядите изначально, им нравится то, как вы себя ведёте — искренне и натурально. Нет, конечно это не означает, что можно забить на себя и лежать не мытой уже несколько дней с защитным слоем грязи и муравьями и думать что всё будет нормально, походя на себя во время второй встречи лишь голосом, ожидая, что вас будут любить не смотря на это. Просто придерживайся своей изюминки, и меняй в себе лишь оттого, что хочешь, а не от мысли, что ты не достаточно подходящий. Тебя любят настоящей, ведь на тебя обратили внимание из-за того, что ты можешь сам в себе не заметить. Особая черта, особая красота, которая разожгла его сердце. И сейчас он видел в алых глазах неуверенность и печаль, возникающие при непринятии внешнего вида. То, как прижали к себе ладони, как укрывались, как смотрели на свои раны… Не желая видеть. — Я люблю тебя — прикоснулся в поцелуе к его ладони, вторую так же подняв и легко сжав в своей, таким образом открыв полностью грудную клетку, прижавшись, положив подбородок на плечо — ты прекрасен, дорогой — бедный, его бедный милый Хоррор. Ничего, после этого разговора у тебя станет на ещё один комплекс меньше. Просто позволь действовать. От вечного голода, траура и нелюбви к своей жизни избавили, и это разрешат. Может, даже ещё более приятным способом. Он прекрасен, желанен, настоящий. — Но хотелось бы убрать всё это — скривились, указывая взглядом на особо глубокие, едва ли не чёрные трещины — закрыть, замазать… Просто… У тебя кости так сияют, они без единой трещинки. Они идеальны. И я рядом с тобой такой неказистый… — отвели взгляд, пока фермер еще больше нахмурился, обняв его, прикоснувшись кончиком пальца к указанной трещинке на шее. Обвёл рванные края, вокруг которых так необычно ощущалась лёгкая шершавость. От этого вздрогнули всем телом — Фарм? Милый, просто… Лучше выключать всегда свет, хорошо? Они уже плавали вместе — но тогда ещё не возникло полноценных романтических чувств, простой урок плаванья и долгожданное прикосновение, без особого разглядывания, оценки. Он купал Хоррора, когда тот был без сознания — но было лишь беспокойство, вымывающее любые иные мысли помимо желания отогреть и излечить. Делал массаж — но прикасался по большей части снаружи, чтобы не давить слишком поспешными действиями, редко приподнимая футболку, оставляя сладкий образ запретным. Это хорошо, что Хоррор намекнул на то, что останавливает от попытки сблизиться теперь только сомнение во внешности. Ну, теперь хотя бы стало ясно, с чем конкретно ему нужно поработать. — Можешь ли ты сесть со мной рядом на диван, мой прекрасный? — тихо, как можно спокойнее и плавнее произнёс, смотря в зеркало, ловя чужой взгляд. Любовно всмотрелся в алый зрачок, что от горячего шёпота расширился. Залюбовался, смотря на то, как руки возлюбленного находятся в его руках, чуть отведённых назад, как алая душа поблёскивает за тонкой тканью футболки, как тот откинулся, вжавшись доверчиво спиной в него, раскрывшись, но при этом ещё умудрившись сжаться. — Н-но для чего? — в горле будто пересохло. Сглотнул, ощущая, как от шёпота, что пронёсся возле шеи, тело приятно напряглось. В районе плеча послышался смешок, прошедшейся струёй воздуха до ключицы. — Увидишь. Ты веришь мне, хочешь довериться? — в ответ уверенно, но всё же заторможенно, непонимающе кивнули, но этого вполне хватило. Фермер мягко обнял его за бок, потянув к стоящему под окном дивану, обдумывая каждый свой шаг, каждое действие. Хоррор, дойдя до дивана, сглотнул от нервного предвкушения и медленно опустился вниз, усаживаясь, как попросили, отведя взгляд в сторону. Фарм же приземлился, как ни странно, на пол перед ним, глядя снизу-вверх, уложив ладони возле его бёдер, пока не касаясь, но находясь достаточно близко, чтобы ощущались фантомно. Как бывало в те моменты лечения. И вдруг наклонился, медленно, почти невесомо, ощутимо поцеловал в колено. Им было уже дёрнули — да только зеленоглазый поймал ногу, одним лишь взглядом попросив просто сидеть смирно и не противиться. Смотрел снизу-вверх, чуть улыбнувшись, увидев, как стремительно тот разгорается румянцем. — Ты ч-чего? — прижав колени друг к другу, закрывшись, неуверенно отдёрнул он его, почувствовав, как в теле поднимается странное тепло, и с тем же лёгкую тревогу, не позволяющую как следует расслабиться — встань, пожалуйста, тебе же будет холодно! — и вновь ощутил, как прижались к колену поцелуем, положив ладонь ему на голову, ещё не зная, оттолкнуть или же позволить объясниться. — Тебе не нравятся шрамы — игнорируя вопрос, тихо, глубоким голосом произнесли. Низкий баритон, схожий с грудным клокотанием вызвал стаю мурашек, пуская лёгкие импульсы бежать по позвоночнику — я знаю, как сделать их лучше. Просто расслабься, дорогой. — Не нужно — положил ладонь на его уста, не позволяя себя касаться столь… Близко, учитывая то, что нижняя часть тела всё ещё оголена. Да и… Было не по себе от того, что устами прикасаются к телу. Это было… Странно. Неправильно? У них ещё не было столь близких прикосновений подобного рода. Да, он верит фермеру, но это кажется необычным… Безусловно приятным, но слишком… Но отчего-то невесомый поцелуй, лишь на миг задержавшийся на кости, пронёс будоражущую волну предвкушения. От этого инстинктивно сжал колени ещё сильнее, ладонью впившись в свои бёдра. В ответ на столь смущённые действия мягко усмехнулись, отняв ладонь от своего рта, сжав её в своей, после нежно поцеловав её. И вопреки неспешным движениям подхватив под коленями, притянул ближе, дабы уселись на самый край постели. Смотрел в алый глаз, и едва сдерживал клокотание. Стыдливый румянец окрасил заострённые черты лица, и скелет перед ним порывался отвести взгляд, судя по чуть сдвинувшейся челюсти, прикусив язык, не оставшись равнодушным, но слишком взволнованным, чтобы воспротивиться возрастающему сладкому давлению между ними. Очаровательно. — Я не сделаю ничего из того, что тебе не понравится. Позволь себе расслабиться, взять то, что могу предложить — искушающе шептал он, коснувшись уже другого колена, закрывая устами старый кривой шрам. Чуть дольше, весомее, удержав в мягкой хватке рванувшую в сторону ногу. Возможно, он будет жалеть о том, что поторопился. Но сейчас как никогда хочется касаться, мягко вынуждая поддаться навстречу, ласкать, ощущать его как можно ближе, слушая голос, напоминающий манящий лёгкий шум волн на прибое, и показать, как он желанен. — Что ты… — но, осознав, что так и не ответят, решил вновь позволить вести себя, силой приказывая телу расслабиться. За те месяцы жизни на ферме он понял, что всегда может доверять ему. Какими бы странными не были его действия в начале — всё всегда заканчивается хорошо и оба остаются в плюсе. Да и… Не смог бы сказать «нет» этим глазам, особенно когда они загораются новым зелёным огнём, схожим с свежей травой… Манипулирует как хочет. Что там у него мелькала за мысль про инкубов? Его усадили поудобнее, обняв за поясницу, пока ещё удерживаемый на расстоянии сведёнными коленями, оставляя тёплые поцелуи. Миллиметр за миллиметром, не упуская малейшую потёртость, особенно глубокие борозды сопровождая поглаживаниями большими пальцами. И тихо, но так, чтобы услышали, произнесли: «ты прекрасен, мой закат». Увидев, как подёрнулся знакомой тёмной дымкой зрачок, что обозначало растроганность, мягко улыбнулся, взяв его ладонь, погладив. Обводил колени, ощущая тонкие борозды и потёртости. Рассматривал, чуть нахмурившись, жалея, что не мог предотвратить их появление. Особенно темные участки вызывали ноющую боль в груди, и он прикасался к ним с особой осторожностью, будто старые шрамы могли до сих пор болеть. Прочерчивал вокруг края, представляя, будто те стягиваются, скрывая все беды. Хоррор напоминал ему сейчас скульптуру из дерева. С потёртостями, неровностями, будто то осталось от грубого опила и торопливости мастера, он всё равно был произведением искусства, самым настоящим шедевром. С тонкими, но уверенными очертаниями, с малым количеством плавных линий, но с красивыми срезами, придающими некий шарм. Эти заострённые скулы, края глазниц, чуть заострённые фаланги пальцев, острые, выпирающие коленки. И с тем же видно, как создавший его мастер озаботился и мягкостью, хрупкой частью этого прелестного монстра. Тонкие рёбра, создающие идеальный круг, изгибающийся подобно ветви позвоночник, почти без остистых отростков, округлые плечи, маленькие ладони — всё это создавало два противоречия: невинность и хрупкость, воинственность и притягательная опасность хищника. Кажущиеся милыми зрачок цвета заката, широкая улыбка, мелкий внешний вид, плавность движений, походящих на ленивые — и острые фаланги, похожие на когти, сильные руки, отточенные движения охотника, хитрый прищур кошачьих глаз. Фарм не перестанет упоминать, что его любимый напоминает дикого кота — может позволить себя приласкать, а может и цапнуть так, что жизнь мёдом больше не покажется. И это тоже было очаровательно. Может, конечно, он сошёл с ума от искреннего желания целиком и полностью отдаться в руки алоглазого, но он с первой их встречи хотел держать его на руках, и пусть хоть вдоль и поперёк искусают острыми клычками — он желал любого прикосновения этого совершенства. Огладил ладонь вновь, прижавшись к ней скулой, после развернув её, начав выцеловывать каждую фалангу. Пальцы такие тонкие, созданные великим мастером с особо искусными стамесками. Из груди на миг будто раздалось урчание. — Когда я впервые тебя встретил, ты пробудил во мне нежность и заботу. Тогда, подняв тебя на руки, увидел лишь того, кто пережил нечто страшное. Появилось желание укрыть тебя, облегчить страдания, залечить всё, лишь бы ничто не напоминало о чём-то плохом — увидев, как Хоррор отвёл взгляд, уставившись на свои шрамы, мягко продолжил — но твои шрамы — это твоя история. Твоя особая черта, милый — и, приметив приподнявшуюся бровь, тут же поспешил добавить — нет, я не из тех, кто считает, что шрамы украшают, что это эстетично и завораживающе. Нет, шрамы так или иначе несут в себе боль. Но смотря на то, как их носят, зависит появление особого трепета. Ты не пытаешься каждый раз их спрятать, не напоминаешь о них вновь и вновь, ты просто свыкся с тем, что они — твой путь. Да, не всегда хороший, но они — часть тебя. Ты пережил многое, и ты вышел победителем. Это твои трофеи. Это то, что показывает — тебя ничто не сломило. Ты сумел избежать опасности, ты встретился с чем-то жутким лицом к лицу и сумел это одолеть. Невероятно смелый, мой милый — с каждым словом на лице скелета появлялся всё более яркий алый румянец. Фермер чуть улыбнулся краем губ, наконец придвинувшись ближе, ненавязчиво разведя колени в стороны, вклинившись между бёдер, и продолжил, сумев дотянуться до скулы любимого — я восхищаюсь тобой. Тем, что ты остался собой не смотря на все эти ужасы. Ты всё так же испытываешь разные эмоции, наслаждаешься окружающим миром, закатами и живыми существами, ты продолжаешь жить. Твои шрамы — это показатель того, что ничто тебя не остановит и не собьёт с твоих целей. Ты невероятен, мой огонёк. Хоррор покачал головой, и поджал губы, когда на его щёки положили ладони, не решаясь посмотреть на зеленоглазого. Чудовищная лавина смущения охватила его, сковывая каждую клеточку тела. — Я бы не смог этого сделать без тебя. Ты помог мне снова найти причины жить, ты избавил меня от страхов, и ты подарил мне надежду. Прости за то, что вновь пошёл на попятную. Но это порой невыносимо — видеть эти раны, эти шрамы. И когда ты… Говоришь, что любуешься мной… Я не понимаю — как это возможно? Я не такой идеальный, как ты, у меня нет каких-либо изящных черт, и… Эти шрамы уродливы. Твои сильные руки, твоя крепкая спина и широкие плечи, твои округлые милые скулы… Ты идеал красоты, милый. Не замечая, как с каждым словом всё больше хмурятся, он сжался. Смял в руках простынь, оттянув её, чуть отодвинулся. И тут же тихо вскрикнул, когда без предупреждений в его ключицу вдруг впились, гранича между нежностью и тем, чтобы пустить кровь, укусили. Чуть сжали зубы, оставляя вмятины, а после, поцеловав свежие следы, заглянули в глаза, чуть нахмурившись. — Если продолжишь говорить, что ты не самое драгоценное, самое невероятное и непревзойдённое из всего что может быть в моей простой фермерской жизни — я тебя покусаю — совершенно без шуток произнёс, и прижался лицом к его плечу, обняв, стараясь сдержать оборвавшееся дыхание от своего же действия — будто я хочу, чтобы ты был принятым социумом идеалом. Ты мне понравился такой, какой ты есть. Со своей изюминкой, со своей остринкой, с яркостью — это всё ты. Прошу, не нужно убирать свою личность, свою красоту, очарование, шарм и прелесть, за щит и ложную обёртку. Ты прекрасен, мой милый, и я никогда не устану это повторять. Люблю тебя — с каждым словом он расцеловывал его плечи, поочерёдно то правое, то левое. Вжался лицом ему в шею, приподнявшись на коленях, оперевшись одной ладонью о кровать позади скелета, горячо выдыхая на распаренные после душа кости. Чуть влажные ещё от воды, так восхитительно сияющие. — Фарм — задохнувшись от нового поцелуя в шею, уже инстинктивно её открыв, притянул к себе. Чуть когтя обнажённые плечи, погладил их большими пальцами, ощущая, как от горячего воздуха вниз по ним бежали искры магии — мурашки, и прикусил язык. Отвлёкшись на секунду, дабы убедиться, что не переступил черту, вновь вернулся к поцелуям в скулы. Ловил чужие мягкие прикосновения, с каждой секундой всё более настойчивые и уверенные. Прикоснулся к устам, ловя новый вдох. — Ты прекрасен, цветок, мой закат. Я обожаю очаровательные скулы, твои глаза, твои руки, плечи, сильный позвоночник. Больно думать о том, что шрамы — это нечто плохое, произошедшее с тобой, но я так же завидую тому, как ты прекрасно носишь их. Дорогой, ты невероятно сильный и храбрый, всегда добрый, доверчивый, такой хрупкий и нежный. Ты славный воин, ловкий и изящный, и ты всегда готов наказать тех, кто плохо обращаются с не заслужившими горестей. Ты милый храбрый воин. Я люблю каждую клеточку тебя, каждый твой изгиб. — Пожалуйста, хватит — вконец смутившись, просипел Хоррор, однако же ощущая, как слова отдают чем-то тёплым в его душе, отогревая самые дальние её уголки. — Но я хочу вечность говорить о том, как ты превосходен! Однако… Могу попросить тебя, дорогой — чуть привстал, незаметно проскользнув между ног, положив ладони на его скулы, смотря в глаза — я безмерно люблю тебя. Но прошу — будь аккуратнее, хорошо? Я защищу тебя, мой прекрасный цветок, и не позволю кому-то причинить тебе вред или сделать что-то против твоей воли. Больше не появится ничего, что может принести тебе страдания, ни снаружи, ни душевно. Но прошу — не рискуй собой больше. Ты дорог мне — и, увидев, как собираются капли влаги на его глазницах, прикоснулся лбом к его лбу, ощущая, как его обняли, притянув к себе. — Я люблю тебя, моё солнце — Хоррор ощущал себя ужасно растроганным, и уже без мрачных мыслей прикоснулся к нему в поцелуе, нежном, чувственном, выражающем всю его любовь. Они соприкасались в поцелуе, невинном, но распаляющем. Отрывались на миг, дабы облюбовать скулы и лбы, покрывая каждый миллиметр, невесомо проводя зубами, оставляя после себя линию из мурашек, и долго прижимались, вдыхая сладкий запах. Ладони то соприкасались, то слепо блуждали по предплечьям, по позвоночникам, лопаткам, позвоночникам. Фермер, для удобства, не желая прерывать поцелуй, чуть приподнял возлюбленного, намекая отодвинуться подальше от края, и опёрся ладонью о кровать, стараясь не давить сильно, ощущая, как его притягивают ближе. Воздух согревался, тело будто накрыла жаркая наэлектризованная оболочка, под которой они медленно запекались. Поцелуи становились глубже, переплетение тел ещё ближе, ещё интимнее. Алоглазый отодвинулся назад, опускаясь на подушки, и требовательно, гранича между нежностью и разгорающимся жаром, тянул к себе возлюбленного. Казалось, прошли целые часы, когда они сумели оторваться друг от друга. Тяжело дыша спёртым от чувств воздухом, они не могли насытиться. Фарм, поддавшись давнему желанию, прижался к его плечу, осторожно, деликатно целуя, оставляя дорожку прикосновений к ключице. Каждую потёртость он изучал, будто карту звёздного неба, расцеловывая, заполняя собой каждый миллиметр. Игриво проводил языком по ключицам, ощущая лёгкую дрожь магии под костяной оболочкой, пальцами оглаживая бока и лопатки, массируя их круговыми движениями, целуя под самым подбородком нежную часть позвонков, вдыхая родной запах морозной свежести. Хоррор же жадно дышал, притягивая неосмысленно ближе к себе родного ему монстра, прикусывая фаланги пальцев, стоит тому только коснуться особо чувствительных точек, вдыхая аромат свежей травы и сладкого сена. Чуть не задохнулся от ощущений, когда пальцами поддели поясницу, ведя одному известные фермером узоры. Хриплый стон вырвался из груди, лаская слух польщённого такой реакцией возлюбленного. — Шшш — поцеловал его скулу, дорожкой поцелуев покрывая и зажмурившиеся глаза скелета — нашёл одну из твоих эрогенных зон. Не сдерживайся, мой сладкий. Они не торопились. Вкушали, пробовали, насыщались. Гудение магии от каждого вдоха, от прикосновения и томящей близости нечто скапливалось в груди, подобно тягучему мёду, растекаясь от поясницы до груди. Кости подрагивали, грозясь лопнуть от сладкого напряжения. Ощущали, как магическая оболочка просится сформироваться, дабы выпустить это. Но пара будто игнорировала всё, что происходило вокруг, включая просыпающиеся всё сильнее желания. Опьянённые, доведённые до предела истомы, жадно переплетались, сцеловывая или поглаживая каждый миллиметр. Фарм долго ласкал его грудину лунного необычно белого цвета, вырывая громкие вздохи, с жадностью принимая то, что его плечи когтили, сжимали и разжимали, а имя шептали, бессмысленно глуша в себе стоны удовольствия, в конечном итоге срываясь, и снова пытались не быть слишком громкими. Шершавые кости приятно ощущались под пальцами, будто говоря: заполни нас своими поцелуями, соединись, будь так близко, как возможно. И он делал это, вжимаясь своей грудиной в его, целуя каждую трещинку. Вокруг его поясницы сомкнулись колени. Только сейчас пришло осознание, что его шорты, как и футболка Хоррора, были уже давно на полу, и сейчас они были раскрыты полностью друг с другом. Утреннее солнце освещало их, на покрытых испариной костях играя золотом, делая два тела ещё более похожими на разгорающийся огонь. Отпустив себя, ощутили, как сформировалась плоть. Алоглазый смущённо сжал колени, прижав возлюбленного ближе, но с тем же предвкушающе вздрогнул, ощутив прижавшийся к его члену магическую плоть возлюбленного. — Вот так, милый. Ты такой невероятный, мой цветок, такой нежный и прекрасный. Отпусти себя, позволь подарить тебе удовольствие, стать ближе к тебе. Хочу тебя полностью. Зелёная и алая плоть прижались друг к другу, отчего по обоим телам прошёлся импульс. Теперь они ощущали ещё больший жар, скопившийся в паху, тянущийся и приятно ноющий. Фарм с содроганием от необычайно приятного чувства прикоснулся к алой плоти, водя по стволу от основания к кончику неторопливо, набирая смазки, оглаживая чувствительную головку большим пальцем. С урчанием ощутил, как тело под ним выгнулось дугой, услышав громкий вскрик, перетёкший в стон. Железная воля дала неплохую трещину желания, и уже более не сдерживаясь, обхватил оба члена, прижав их слишком резко и близко, стремясь ещё больше ощутить этот приятный жар. Удовольствие захлестнуло с головой, на миг перед глазами заплясали цветные мушки. Собственный стон показался далёким. Внезапное ощущение было таким острым и с тем же сладким, будто в паху взорвался котёл. Остановившись, замерев, дал им обоим прийти в себя, смотря на то, как алый глаз подёрнулся поволокой, как Хоррор выгнулся, раскрыв рот в беззвучном то ли стоне, то ли крике, подрагивая. Пальцы вцепились в его плечи, притягивая. Он выглядел прекрасно. Наконец-то они могли ощущать жар друг друга. Лёгкая прохлада в комнате лишь добавляла пикантности, разгорячённые кости приятно прижимались так, словно пытались слиться воедино. Ладонь фермера поглаживала плоть обоих, пока ещё медленно, обводя алую головку большим пальцем, собирая смазку, увлажняя и без того текущие члены, делая скольжение приятнее и пикантнее, разбавляя звуки сдвоенных стонов ещё и хлюпами. Едва вскидывая таз, Хоррор стремился обхватить полностью любимого, уже не скрывая голос, не видя, с какой жадностью рассматривают его лицо. Ощущая лишь то, как целуют уста, остервенело, страстно смакуя. Водя ладонью вверх и вниз, ловя бёдрами чужие кости, трущиеся о него, хрипло стонал, всё быстрее накачивая их прижатые друг к другу плоти, сцеловывая бисеринки пота с шеи и плеч, прикусывая, оставляя влажные зелёные дорожки на покрасневших от прилившей магии костях, собственнически помечая каждый миллиметр. И толкался, остервенело, с жадностью, ощущая, как чужая плоть пульсирует под пальцами. Венки на члене под пальцами стали больше, ощутимее, плоть своей пульсацией и жаром заставлял прижиматься ещё теснее. А когда к его магии прикоснулась ладонь чуть меньше — едва не спустился сразу. Уже с большей отдачей толкаясь в получившееся сплетение, накрыв меньшую ладонь своей, сумев изогнуться так, чтобы целовать его ключицы и подбородок — Мой милый, мой прелестный — шептал он, с сорвавшимся из глотки поскуливанием второй ладонью обхватив его таз, слепо водя по нему, наслаждаясь лёгким скрипом и влажностью, чувствуя, как узел в паху завязывается туже, и горячая, неизмеримо горячая плоть, прижатая к нему и пульсирующая, стала ещё ощутимее, приятно подрагивая под пальцами — люблю тебя, мой, мой, мой! Шёпот оборвался глухим стоном зеленоглазого и прозвучавшим громким вскриком второго. Семя брызнуло наружу, узел развязался, упорными толчками в сплетённые в кокон пальцы взрываясь, пронося чрезмерно сильные импульсы. Тела подрагивали, вскидывались, продлевая первый совместный оргазм в сжавшейся хватке. И после выброса силы они обмякли. Наполнились воздухом все кости, что ещё колотились от прилившей магии, пульсирующей от кончиков поджатых пальцев до, казалось, самих зубов. Эйфория после пика наслаждения окутала их пуховым одеялом, вмиг расслабляя тела, выкачивая все силы. Ещё пару минут они лежали так, стараясь отдышаться неожиданно потяжелевшим воздухом. Фермер, не найдя в себе силы вытереть мгновенно отключившуюся от избытка чувств пассию или же просто оторваться и прервать их единение, притянул любимого, укладываясь рядом. Руки от долгой стойки над телом скелета подрагивали, но от приятной истомы, уже не имели значения. Довольное мурчание готово было вырваться из груди, когда обнажённый, покрытый его метками-поцелуями возлюбленный прижался к его груди, так доверительно и близко. Внутренний зверь довольно заворчал, когда они слились в последнем перед сном поцелуе. И пусть теперь воздух вокруг стал прохладным, пусть потом им нужно будет основательно и долго вымываться — сейчас ничего не могло прервать их негу, разливающуюся по телам, отдаваясь приятным тянущимся мёдом в душах. Хоррор был тёплым и уютным, его затылок удобно расположился под подбородком, удивительно подходяще переплетаясь руками с его руками, крепко обнимая. Его ценное, любимое, горячо обожаемое сокровище.