Месяц

— О боже ж ты, блядь, я так больше не могу! – Ричи орёт, сбрасывает со стола осточертевшие листы бумаги, несколько тетрадей и какие-то книжки: всё летит на пол, и комната, и без того нуждающаяся в генеральной уборке, окончательно превращается в свинарник. – Это всё, Эдди. Капец. Точка. Я кончил. Если мне придётся написать ещё хотя бы строчку, то я выброшусь прямо в окно. Серьёзно, Эдс, нахер историю. Пошли лучше чего-нибудь на кухне перехватим, а то я так крышей поеду. Каспбрак еле сдерживается, чтобы не уткнуться лицом в ладони: терпения Ричи для доклада едва хватило на час, так что Эдди берёт себя в руки и старается досчитать мысленно до десяти. Говорят, помогает. — Уже четверг, алло, Ричи, завтра крайний срок сдачи. – Парень наглядно трясёт собственной тетрадкой у Тозиера перед носом, а после – наклоняется к полу и поднимает разбросанные листы. – Твой доклад – хрень полная. – Недовольное лицо одноклассника на это выглядит так красноречиво, что Эд даже не пытается сдержать кривой ухмылки. – Мой и то раза в два больше. Когда Эдди включает режим ботаника, то выглядит смешно. Ну серьёзно. Ричи думает, что такие вот времена, когда они просто зависают дома вместе, делают домашку и болтают – самые лучшие и самые тяжёлые одновременно. По многим причинам. В основном, потому что пытаться не сорваться в такие моменты действительно сложно. — В вопросах дружбы размер не имеет значения. – Отмахивается школьник, сползая со стула и лениво растекаясь по полу. Нога задевает учебник, сброшенный со стола минутой ранее, и пинает его подальше от себя. Видеть что-то напоминающее об учёбе вокруг себя Ричи решительно не настроен. — Да, да, и вообще мне повезло, что мы не меряемся членами, конечно. – Скептичности Эду, что во взгляде, что в голосе не занимать, потому Ричи ничего и не отвечает на это. Только цокает недовольно и устало, да пялится куда-то в потолок, пока друг продолжает вычитывать его доклад. — В таких вещах, Эдди-спагетти, важна краткость. Каспбрак хмыкает: — Правда что ли? – Аккуратно сложенные им же листы, подросток складывает обратно на стол. – У тебя тут ни одной запятой нет, ты знал? Боже, зачем ему расставлять запятые, это же история, а не английский. Только лишняя трата времени и энергии, которой, кстати, абсолютно точно не хватает. На пустой желудок ничего толкового не напишешь. Особенно, если писать ничего и не хочется. — Зато лаконично. – Парень пожимает плечами. – Лучше, чем у тебя. — Я хотя бы имею привычку расставлять запятые. — Каспбрак смотрит на парня сверху вниз, пару раз кивает, пихая ногой Тозиера в бедро и поворачивает к двери. – Пошли, ты есть вроде хотел. О, а вот это уже куда больше привлекает внимание, и Ричи, довольный собой, расплывается в привычной ухмылке. Встать бы только с так приятно нагретого им же местечка на полу. — Эдди-и-и-и. От протяжного воя друга, Каспбрак недовольно ёжится, так и застыв на пороге комнаты Тозиера. Если это безобразие, конечно, вообще можно назвать комнатой. Эдс не раз задумывался над тем, как же кардинально у него с другом комнаты отличаются. У самого парня всё всегда лежит на местах, а беспорядок если и наблюдается, то ненадолго. А вот комната Тозиера выглядит как взрыв. Стены все облеплены красочными плакатами; музыкальными в основном – прямо над столом вот висят постеры «The Clash» и «Sex pistols». Зато над кроватью, ожидаемо, налеплено аж шесть плакатов со Звёздными войнами и даже какие-то идиотские наклейки поверх них. Сама кровать завалена шмотками, как и спинка стула; с закрытого шкафа – Эдвард даже не хочет думать о том, что творится там внутри – свисает старая гирлянда. С Рождества что ли? И очень – очень – много комиксов: на столе, на полу, на прикроватной тумбочке. Везде. Комнаты Ричи, как и его самого, слишком много. Какое потрясающее соответствие. Тозиер как будто повсюду и во всём. Слишком большой, слишком шумный, слишком повсеместный. Слишком, слишком, слишком. Слишком много «слишком» становится рядом с ним, и Эдди это удручает: казалось бы, он загораживает собой абсолютно всё. Даже его самого. — Ну чего тебе ещё? – Звучит это даже слишком раздражённо, так что Каспбрак тут же пытается расслабиться, меняется в напряжённом лице и повторяет уже спокойнее: – Чего? — Эдс, помоги мне вста-а-ать! — Ричи вообще редко не похож на капризное дитя; этот момент не становится исключением, так что одноклассник уже привычно вздыхает. — Нет. — Помоги мне, Эдс! — Нет. — Ну Эддичка-а-а. — Ладно. Тозиер весело щерится – улыбка затрагивает слишком большие из-за очков глаза, – и тянется руками вверх, к парню. Тот хватает повеселевшего подростка за обе ладони и тянет на себя, поднимая с пола. Пальцы у Каспбрака невероятно холодные, хотя в доме тепло до неприличия, и Ричи думает, что ради таких рук, мягких и по-Эддовски нежных, он решительно готов записать себя в фетишисты. Интересно, если и существует какая-то невидимая граница приличия, которая отделяет тебя от просто влюблённого придурка до абсолютно поехавшего на предмете своего обожания психа, то по какую сторону этой самой границы находится сам Ричи? Тозиер думает над этим с несколько секунд и очень чётко и ясно понимает: по самую херовую из них. — Боже, ты такой придурок. – Роняет Эдди, отпуская чужие руки. И от этого жеста Тозиеру отчего-то становится невероятно холодно. Не от слов, конечно, к этому он уже давно привык, и считает эту черту Каспбрака до умиления забавной и в какой-то мере по-детски капризной и чудесной. А вот пустоту в руках ощущать ему определённо не нравится. Парень прячет ладони в карманы собственных джинс и широкими шагами ступает за Эдди, спускаясь на первый этаж. — Ну и ладно. – Хмыкает он. Где-то внизу, в гостиной, на диване увлечённо копошится Принцесса Лея. Отец строго-настрого запретил пускать собаку на второй этаж, а вот запретить ей лазить на диван так и не смог. Щенок, и правда похожий на гремлина, обладает по-настоящему собачьим шармом, и Ричи даже немного жаль, что он сам так строить щенячьи глазки перед родителями не умеет. – Всё равно на сраных умников типа тебя никто не западает. В голове у Тозиера это звучит до боли иронично: сам-то он как раз это и сделал. — На таких придурков, как ты – тоже. – Едкий комментарий Каспбрака быстро растворяется в его умилительном смешке: – Помню, как ты мне признался, что думал будто «Take me home, country roads» – это наш национальный гимн. – Усаживаясь на последнюю ступень, Эдди уже вовсю заходится лёгким беззлобным смехом. – Это до сих пор самое тупое, что я когда-либо слышал за всю свою жизнь. И честно, Ричи бы обиделся, если бы смеющийся Эдс не вызывал эту бурю странных эмоций внутри от которых никуда не деться; от нежности, заполняющей грудь и горло, выступающей сквозь кожу, терзающей руки желанием прикасаться и гладить. Но всё же, исключительно приличия ради, школьник вздыхает так, будто его действительно оскорбили в лучших чувствах: — Я был ребёнком! – Парень заглядывает в холодильник и наугад достаёт небольшой контейнер: бутерброды сейчас будут в самый раз. – И её часто крутили по радио. — Тебе было одиннадцать, Ричи. Одиннадцать. – Парирует Эд, наблюдая за манипуляциями друга. Тозиер на кухне смотрится как слон в посудной лавке: всё время что-то задевает и роняет, а управляться с ножом не умеет от слова «совсем». Впрочем, альтруистичных позывов помочь он не вызывает тоже, потому Каспбрак и не двигается с места. Сидит, как приклеенный и пялится, о чём-то задумавшись: – А где миссис Тозиер? — М? – Ричи облизывает вымазанные джемом пальцы. — А… В магазин вроде ушла? – От лёгкого смешка горло, почему-то, вяжет. – У неё это что-то типа хобби. Домохозяйкам сложно себя развлекать, вот она и отрывается. Тебе класть арахисовое масло? Каспбрак коротко кивает; задумчивость с лица никуда не девается, хотя следующий вопрос он задаёт с ноткой осторожности: — А она, ну… Не боится оставлять нас, ну знаешь… – Эдди, замявшись, прочищает горло и настойчиво уводит взгляд в сторону гостиной, где всё ещё слышится возня собаки на диване. — Типа, одних? — С чего бы? – Усмехается Тозиер, щедро размазывая слой арахисового масла по хлебу. – Мы, вроде как, взрослые мальчики, Эдс, сами о себе можем позаботиться. – Парень с гордостью укладывает первый готовый бутерброд на широкую тарелку: – Видишь, даже приготовить поесть себе можем. Какие мы молодцы, да? Криво сделанный бутерброд, одиноко лежащий на блюдце, ничего, кроме жалости не вызывает. — Боже, да я не об этом. – Школьник неловко прячет лицо в ладони, проходится рукой по волосам, взъерошивая их, и тяжело вздыхает. Почему Ричи такой придурок? Серьёзно, обычно ему в голову должны приходить идеи для таких разговоров. — Я о том… Ммм, два подростка, которые определённо, по её мнению, встречаются, остаются дома. Совершенно. Одни. Разве она не беспокоится, что мы можем, ну… — Напускную уверенность Каспбрак теряет моментально: чувствует, как уши уже начинают гореть, потому и сверлит взглядом комнату да проход в гостиную. Что угодно сверлит, кроме самого Ричи. — Можем что? – На самом деле до Ричи и правда доходит не сразу. В готовке он плох настолько, что приходится сосредотачиваться на ней чуть более, чем полностью; да и голова после доклада по истории кажется такой пустой, что в этой пустоте запросто может уместиться целый дом. – Я не могу делать тебе бутерброд и думать одновременно, Эдс, так что рожай уже давай. Эдди ощутимо краснеет и откровенно злится. Понимает, правда, что злится от смущения, и это, чёрт возьми, злит его ещё сильнее! — Сексом заняться, Ричи, блядь, что ещё могут сделать подростки? – Уф, вслух это звучит ещё более смущающее, чем было в его голове, и Эдди весь съёживается, не находя себе места. – Моя мать бы за каждым нашим шагом следила. Если не учитывать, что мы оба парни, окей? От этого бы её точно удар хватил, но речь не об этом. А о том, что любая мать, наверное, в большей или меньшей степени волнуется о… Нож Ричи роняет ещё на середине Эддиного трёпа, упираясь ошалевшим взглядом в одноклассника. Пустота в голове ощутимо начинает звенеть. Тозиер смотрит на Каспбрака с полным отсутствием мысли во взгляде: смотрит на то, как Эдди весь краснеет до корней волос и заметно ёрзает – волнуется; не знает куда деть свои красивые руки, потому нервно стучит ими по ступени, на которой и сидит же; что-то продолжает тараторить – слышать бы ещё что именно – и опять нервно поджимает губы в тонкую полосу на коротких паузах. И Ричи слышит на периферии едва соображающего сознания одну очень чёткую и простую мысль: он хочет его поцеловать. Нет, даже не так. Он пиздец как хочет его поцеловать. В губы; притянуть его рукой за затылок, и пока Эдс будет смутно соображать, что делать: бить или убегать, остервенело впиться в него, заглушая его недовольное мычание и громко выдохнуть в жаркий рот; укусить за нижнюю губу и притянуть его всего руками к себе. Ближе, прямо вплотную, чтобы ему деться было некуда. Прошептать что-то бессвязное, зарываясь пальцами в его волосах на затылке и целовать, целовать и… — Ричи, ты вообще меня слушаешь? … целовать. — Нет. В смысле… Да? То есть, наверное... Не беспокоится. Не знаю. – Ответ даётся тяжело. Мысли до сих пор не вяжутся между собой, и парень, опомнившись, поднимает с полу нож. Подходящих слов Ричард решительно не находит, и такая ситуация на его памяти впервые. Молодец, Тозиер. Выдержка на сто с плюсом, ничего не скажешь. — Ладно. Забили. – Выдыхает Эд, немного удручённо. Он ожидал от друга ответа куда более… Язвительного? В смысле, Ричи хлебом не корми, только дай пошутить про мамок и еблю. Но, честно, так, наверное, даже и лучше. Неловкое молчание, перебиваемое вознёй вновь взявшегося за готовку Тозиера – нож он под наблюдательным взглядом друга помыл – напрягает, и Каспбрак судорожно ищет тему для разговора. Желательно, как можно более далёкую от той, которую они «обсуждали» минутой ранее. И тема, очень кстати, находится. — Давно у вас в доме завелось пианино? – Привстав со ступени, Эдди решительно двигается в сторону гостиной. Там, за старым комодом, в самом углу, заваленное старыми книжками и журналами, пианино стоит так, будто к нему уже годами никто не прикасался. Эх, жаль. Такая потеря. — Да не, кажется, Амелия притащила его позапрошлым летом или около того. – Голос Ричи всё ещё какой-то нервный, дёрганный, и, чтобы успокоиться, парень пихает кусок бутерброда себе в рот. Джем с арахисовым маслом напополам хорошо так вяжут язык. — Амелия? – Переспрашивает Эд, аккуратно убирая книги с инструмента и усаживаясь рядом. Открывает крышку и пялится на запыленные клавиши с лёгким трепетом. — Моя сестра. Ну, двоюродная. – Ричи вваливается в комнату с полной тарелкой еле как слепленных бутербродов. – Эээ, дочка сестры моего отца. Кузина короче. – Продолжает он уже с куском хлеба во рту: – Она вроде как хочет выучиться на пианистку, даже притащила это старьё, чтобы играть, когда остаётся у нас на лето. Но только руки у неё из жопы растут, и за два года она к нему почти не притронулась, а мама с папой до сих пор не могут решиться его выкинуть. – Тарелка с едой отправляется на кофейный столик, около которого тут же заёрзала собака, а сам школьник подходит ближе к Каспбраку, всё ещё уставившемуся в пианино удручённым взглядом. – Она, вроде как, должна на днях приехать, но фиг её знает. Я бы не поехал в эту глушь. — Хм. – Многозначительно отвечает Эдс. Прикоснуться к клавишам рука так и не поднимается, хотя тянущие позывы, к этому, явно имеются. Эдвард вообще всегда любил клавишные. Есть в них что-то определённо романтичное и непередаваемо красивое: от отделки инструмента до звуков. — Ты разве играешь? – Ричи искренне удивляется. Было бы странно, если бы он не знал об этой стороне Эдса. Но, честно, он никогда и не замечал, что парня тянуло к музыке. Точнее, к её исполнению. Куда там до музыки, когда вся голова забита учёбой, да поехавшей со своей гиперопекой мамашей. — Не. – Ожидаемый ответ. – Ну, может помню пару мелодий, но не играю. – Эдди выдыхает, жадно наблюдая за тем, как Тозиер неумело мельтешит большими пальцами по клавишам, нажимая их. Какофония звуков, конечно, тот ещё аккомпанемент, и в пору бы раздражиться, вот только Каспбрак, отчего-то, ощущает странное спокойствие поровну с тревогой. Чувство необычное, слишком двоякое, и о его первопричинах думать совсем неохота, поэтому парень откидывается на спинку стула и расплывчато улыбается: – Когда я был мелким, у нас стояло старое-старое пианино в гараже. Бабушкино. Чёрное такое, блестящее. Я всё время тайком сбегал из дома, чтобы побренчать на нём. Хм. А потом отец его выкинул, всё равно без надобности стояло. – Между воспоминаниями в голове зияющая пустота, и Эд напрягается. Странно. Ощущение, как будто в его собственном рассказе не хватает какого-то очень важного момента, кусочка пазла. Да только от попытки вспомнить голова идёт кругом. Тозиер смотрит внимательно, выглядывая каждую эмоцию в лице друга; Эдди нечасто говорит об отце. Совсем нечасто, да и что там особо говорить? Каспбрак был совсем ещё ребёнком, когда тот умер. Но когда говорит, то всегда с по-детски щедрой теплотой, и Ричи вслушивается в каждое слово, вылавливая. — То-то ты смотришь на него с таким благоговением. – С лёгким смехом подмечает Ричард, всё ещё тыкая в клавиши наугад. – А трогать боишься, как будто тебя накажут за это. Нечаянно брошенная фраза заставляет Эда напрячься. Ричи как будто мысли его озвучил. Тревога никуда не рассасывается, только замыкается где-то в животе и давит. — Сыграй что-нибудь. Эдс фыркает: — Сказал же – не умею. — Не-е-ет, ты сказал, что помнишь пару мелодий. Я, конечно, в твоём понимании хоть и дурак, Эдди-спагетти, но зато не глухой. – Щерится Рич, присаживаясь рядом. – Ну же, Моцарт, порази меня своим талантом. Каспбрак смотрит на ухмыляющегося друга пронзительно долго и недовольно. И только, должно быть, из чистого упрямства соглашается. — Ладно. Окей. Я знаю одну песню, которая тебе понравится. Пересилить себя, оказывается, очень сложно. В голове шумит настойчивое «нельзя», которое Эдди пытается игнорировать. И пытается удачно – правая рука всё-таки мягко касается клавиш. Сначала – неумело, после – бренчание начинает походить на мелодию, и Эд, запихивая всю иррациональную тревогу себе подальше в глотку, уже откровенно ухмыляется, зная прекрасно, как Тозиер меняется в лице. — Знал бы, что ты такой мудак – не посадил бы тебя за пианино. – Возмущённо, но легко фыркает Ричи, узнав в ненавязчивой мелодии слишком знакомое «Take me home, country roads». Эдди смеётся, но рук от пианино не убирает, продолжая наигрывать припев, за что получает лёгкий толчок в плечо. — Я услышала ругательство, и, если это был ты, Ричард Тозиер, клянусь, я вымою тебе рот с мылом! – Звонкий голос миссис Тозиер слышно ещё из коридора вместе с приглушённой вознёй и ещё с парой незнакомых Эду голосов. – Ох, здравствуй, Эдди. – Тут же смягчившись, бросает женщина, появляясь на пороге гостиной. — А я услышала пианино! – Вслед за Мэгги в проходе появляется курчавая девичья голова. Совсем как у Ричи, только волосы на порядок длиннее. Девушка проталкивается через миссис Тозиер и подбегает к Ричи, весело и удивлённо вглядываясь в парней. Практически женская версия его друга, думает Эдс, только без глупых очков, и это сравнение, почему-то ставит его в тупик. Даже смешинки в карих глазах девчонки выглядят пугающе знакомо, так вообще бывает? — Отвали, Амелия, разве ты не должна была приехать на выходных? Сегодня четверг. А. Так это, должно быть, та самая Амелия. Каспбраку даже немного неловко от того, что она застукала их именно за её музыкальным инструментом. — Я думала, что ты терпеть не можешь эту песню? – Ехидничает кузина, полностью игнорируя вопрос младшего Тозиера. Определённо семейное. — О, он её обожает. – Эдди старается снять с себя напряжение, как только может. И получается только из-за того, как Ричи вспыхивает недовольством под хрюкающий искренний смех сестры. Атмосфера в доме насыщается таким странным семейным уютом, что Каспбрака откровенно ведёт: чувство новое и незнакомое, но приятное настолько, что в груди что-то настойчиво щемит. — А ты, должно быть, тот самый Эдди? – Просмеявшись, наконец, спрашивает Амелия, поправляя помятый подол лёгкого платья. – Блин. Ты всё-таки настоящий. Теперь я задолжала тёте Мэгги десять баксов. — Можешь кинуть их в банку для ругательств вместо Ричи. – Отвечает миссис Тозиер с кухни, раскладывая купленные продукты по полкам и настойчиво игнорируя пытающуюся ухватить что-нибудь вкусненькое, Принцессу. — Какая щедрость. – Ричи фыркает. Их прервали в такой душевный момент, что становится тошно. Побыть наедине с Эдди в принципе довольно сложно. Но, учитывая недавний порыв самого Тозиера, может, оно и к лучшему. – Хватит пялиться, Амелия, блин. Иди и найди себе своего парня, а моего оставь в покое. Сердце у Каспбрака резко упирается в глотку. Привыкнуть к роли «парня» он до сих пор не может, даже если это всё и притворно. А может потому что притворно и не может: от понимания того, что ему приходится обманывать эту семью становится так тошно, что аж трясёт. Но, раз уж он на это подписался, то деваться некуда. Но надо будет стрясти с Ричи ещё и эссе по литературе. За моральный ущерб. — Ты же останешься на ужин? – С улыбкой спрашивает Амелия, снова полностью игнорируя брата и переключая внимание на гостя. – Оставайся. Тётя Мэгги обещала приготовить лазанью. – Девушка мечтательно вздыхает. – Лазанья у неё офигенная, ты обязан попробовать. Заодно познакомишься с моей мамой, она как раз где-то у машины возится. О, и с Герцогиней. Ты просто обязан познакомиться с Герцогиней. Ты ей понравишься. Ей нравятся мальчики, которые похожи на диснеевских принцев. А ты похож. И руки у тебя красивые. Ты играешь на пианино? Я слышала, как кто-то играл на пианино, когда зашла. Это же был ты? Ричи делать ничего не умеет, а играть на инструментах – тем более. Мозгов не хватает. Как ты вообще на него запал? В смысле, ты правда встречаешься? С ним? Так. У Эда кружится голова, вопросов так много, что он даже не понимает за что зацепиться, только улыбается и, должно быть, выставляет себя редкостным идиотом. Боже, болтать без умолку – это точно у них семейное. — Завали, а. – Недовольно фыркает Ричи, пихая сестру в бок, и прижимается к Эдди ближе, загораживая его. – Он мой парень. Мой. А твоё место вон в той каморке под лестницей. — Фу, грубиян. – Амелия наигранно обижается, но улыбаться не перестаёт. От вынужденной близости дыхание спирает. Каспбрак понимает, что ему просто нужно расслабиться и играть роль паиньки – Ричи всё сделает за него. Понимает, но смущённое беспокойство всё равно заходится в районе груди, и прижимающийся к нему Тозиер только усугубляет ситуацию. Всё хорошо. Всё хорошо. Всё круто. Каспбрак повторяет это у себя в голове, наверное, раз сто. Что ж, самоуспокоение нихера не успокаивает. На ужин он всё-таки остаётся: отказать кому-то из Тозиеров в принципе сложно из-за их природной настойчивости, а тут его упрашивают аж три пары глаз, включая внезапно подключившуюся к разговору Мэгги. Отказаться Каспбрак не мог. Да и, если честно, не хотел. Вообще тот факт, что за столом может ужинать больше трёх человек для Эдварда становится… шокирующим. Вместе собираются и он с Ричи, и Амелия с её матерью – Софией, и родители Тозиера. И это только небольшая часть его семейства, страшно подумать, что будет на празднике. И без того шумный – в основном из-за Ричи – дом становится просто оглушающим: голоса и разговоры доносятся буквально отовсюду, а где-то под ногами вечно мается Принцесса, бросившая попытки гоняться за старой белой кошкой, которую привезла с собой Амелия. Как оказалось, это и есть Герцогиня. Ричи говорит, что кузина назвала так кошку в честь «Котов аристократов» и крутит у виска, мол, совсем поехавшая на Диснее истеричка. И это говорит человек, который назвал свою собаку Принцессой Леей. София, мать Амелии, жутко похожая на Уэнтуорта Тозиера, оказалась очень немногословной женщиной со знакомой копной кучерявых волос и карими глазами. Она лишь оглядывает несколько раз Эдди после знакомства с ним, но решительно ничего не говорит. Может, потому что не хочет высказываться при самом Каспбраке, а может потому что не хочет лезть во все эти дебри с ориентацией племянника, оставляя это на попечительство Уэнтуорта. Мистер Тозиер, кстати, держится весь ужин хорошо. Даже поздоровался с Эдди: руки у мужчины большие и тёплые, сразу узнаётся в кого этим пошёл сын. Однако глубокого разочарования на лице мужчине всё равно скрыть не удаётся, и школьнику от этого жутко неловко и обидно за Ричи. Семейная поддержка, всё-таки, важна в мелочах. И чёрт знает, что Тозиеру говорит его отец, когда никого нет рядом. Высказывает ли своё недовольство или просто кричит на него – по нечитаемому лицу, задетому ранними старческими морщинами, понять сложно. — Спасибо за вечер. – Улыбается Эд уже на пороге, испытывая щемящее чувство дежа вю. — Всё было… круто. — Ещё бы. – Ричи ухмыляется, опираясь о дверной косяк. – Можешь хоть каждый вечер к нам приходить, мама счастлива будет. Она тебя любит. Каспбрак издаёт лишь смущённое «пфф» и уже открывает входную дверь, как из гостиной выкатывается Амелия, стискивая на руках умаявшуюся Принцессу: — Что, даже не чмокнитесь на прощание? – Спрашивает она с прищуром, поглаживая собаку. Эдди бледнеет. Будет слишком странно, если они, будучи парочкой подростков, не поцелуются на прощание, верно? Тем более зная дебильную привычку Ричи липнуть к якобы объекту своего воздыхания. Ей-богу, не рушить же так удачно выстроенную ложь таким глупым способом? Сердце у Каспбрака стучит о рёбра оглушительно громко, а внутри всё медленно и липко холодеет. Что ж, он просто… Просто должен сделать это. Обязан. Это ведь сделка. Да вот только настойчивый голос внутри черепной коробки твердит «нельзя». Глупо, на самом деле, голос до жути знакомый, строгий и абсолютно точно принадлежит не ему самому. — При тебе не будем, сваливай отсюда. – Шипит Ричи, подталкивая опешившего одноклассника к выходу. – Если хочешь поиграть в вуайериста, то вали обратно в Калифорнию и подсматривай за своими родителями. Недовольное «фуууу» Амелии Эдс слышит уже за закрытыми дверьми. Холодный вечерний воздух здорово охлаждает разгорячённые нервами мысли: Эдди глубоко вдыхает и расслабляется в плечах. — Я у тебя доклад забыл. – Говорит он, спускаясь к крыльцу. – Притащишь его завтра в школу? Ричи смотрит немигающим взглядом; отстранёно как-то и умаяно: визит семьи в принципе штука тяжёлая, особенная если половина из них слишком гиперактивная и любопытная донельзя. — Ага. – Лениво тянет Тозиер и опирается о закрытую входную дверь спиной. — Спасибо тебе. Ну, за вечер. Хотя, судя по лицу отца, меня ждёт ещё до-о-олгий разговор с ним. Эдди нервно усмехается: — Сочувствую. С тебя, кстати, как минимум «отлично» за контрольную по физике в конце года. Тозиер смеётся. Устало, конечно, но искренне и машет своему «парню», когда тот уже скрывается за поворотом на перекрёстке. По дороге домой накатывает необъяснимая тоска: в груди становится так холодно и одиноко, что Эдс ёжится, кутается в кофту и прибавляет шагу. Проводить вечера в семейном кругу Тозиеров, конечно, утомительно, но невероятно уютно. Тепло, что ли. Что он будет делать, когда условный «месяц» закончится? На заданный самому себе в тишине вопрос Эдвард однозначного ответа найти не может. Правду они раскрывать не будут, просто разъедутся по колледжам, а там и дело с концом. И не придётся притворяться. И терпеть жмущегося к нему Ричи – тоже не придётся. И слышать тёплый и приветливый голос миссис Тозиер. И ужинать в их уютном доме. Да и в принципе ощущать себя, как ни странно, на своём месте – не придётся. Уже заходя в дом, Каспбрак чувствует отчётливо и ясно: что-то не так. Атмосфера внутри гнетущая и одинокая. Леденящая. Парень как будто в прорубь окунается: всё тело сводит тревожной судорогой, и неуютно-бледный свет одинокой лампы на кухне только отталкивает. Заметив маму, одиноко сидящую за столом, Эдди не удивляется; только щетинится, как напуганный щенок и проходит вперёд. — Эдди. – Соня сидит к нему лицом, выжидающе осматривая. – Не хочешь поговорить? Когда-то после серьёзной ссоры они пообещали друг другу, что ругаться больше не будут. Честно? Сдержать это самое обещание оказалось довольно… сложно. Мама со своей стороны пытается – действительно пытается – быть более понимающей. А Эд, в свою очередь, старается не утаивать от матери слишком многое. Но «пытаться» и «стараться» – не значит делать. На пустом кухонном столе, совсем рядом с Соней Каспбрак, Эдди замечает белёсую баночку имипрамина. Ну круто, она теперь и в его личных вещах роется? То-то Эдс сегодня так и не смог их найти, выворачивая свою сумку наизнанку в поисках антидепрессантов. Мать тепло и мягко улыбается — вместо понимающего сочувствия выражение у неё на лице получается раздражающе жалостливым. — Ну, давай поговорим.