***
Ричи упирается взглядом в безвкусные цветастые обои вот уже добрых двадцать минут. Всё лучше, чем вглядываться в писанное разочарованием лицо отца. Уэнтуорт хмурится так, будто его сын совершил какое-то бесчеловечное преступление, и ему светит, как минимум, десяток лет колонии. Взгляд тяжёлый и уставший, даже какой-то растерянный, и сам Ричи не находит в нём и толики родительского понимания. Может, плохо ищет, а может никаким пониманием там действительно и не пахнет. — Пап, я думал, что мы всё уже давно обсудили. – Школьник вздыхает, упирается лбом в собственную ладонь и ёрзает на старом кресле. Разговор явно не к месту и вообще затягивается. В гостиной никого, кроме их двоих нет, а потому эта возня может продолжаться чуть ли не до утра, зная упёртость отца. Да и, что уж, упёртость Ричи ему не уступает. Может поэтому они и сидят сейчас здесь, ворошат то, что уже давно стоило бы отпустить и просто смириться. Но нет. Вероятно, это какое-то «Тозиеровское». Тозиер старший глухо выдыхает: — Кто же думал, что ты действительно приведёшь домой парня. Эдди хороший мальчик, но… – Взгляд отца проходится по всей комнате. Подбирает слова, значит. Ричи хмурится пуще прежнего, подбирает слова Уэнтуорт действительно неважно: – До этого я думал, что тебе стало лучше. Так, нет, это уже ни в какие рамки. — Лучше? – Не удерживается Ричи от нервного смешка: – Когда? Когда я выглядел несчастным? Когда вы терроризировали меня каждый день? Тогда я выглядел так, будто мне стало лучше? – Парень уже вовсю отчаянно веселится; подлетает с кресла, размахивая руками и открыто усмехается. Да только усмешка, не затрагивающая глаз, выглядит так натянуто и избито, что даже жалко становится. – Знаешь, что пап? Ты прав. Я обречён вечность гореть в аду. — Не говори так. Ты прекрасно знаешь, что я не это имел в виду. — Да, но так ведь в твоей Библии сказано? Ричи чувствует, что ссора начинает выходить из-под контроля. Да и что он сам себя уже давно не контролирует. — В Библии сказано, – повышает голос Уэнтуорт: – что человек может измениться. Круто. Молодец, Тозиер, сам себе могилу вырыл, тыкая палкой в тему религии. Теперь сиди, да пожинай свои плоды. Хреново как-то. И пожинать не очень хочется. — Я не пытался измениться? Ты же знаешь прекрасно, что я пытался. Я просто не могу. «Ну и привёл бы домой девушку» – как-то сказал ему Стэн. Доля разумного в этом всём была и очень даже большая: раз заявил родителям, что ты бисексуал, то окей, приведи домой девчонку; родители успокоятся и отстанут, а ты и врать им толком не будешь – девчонки же тебе тоже нравятся. Просто покажи родителям, что ты «наполовину нормальный» и всё будет круто. Но люди вокруг упорно не хотят видеть простую вещь: Ричи делает это не за тем, чтобы родители отстали. Нет. Это не просто какое-то «прикрытие на время». Дело в понимании и принятии. Да и что ещё за «наполовину нормальный»? Тозиер понимает, если человек, например, наполовину мексиканец или наполовину канадец. Но «наполовину нормальный» – как это вообще работает? И потому Ричи сопротивляется до последнего. Превращает этот фарс в настоящую войну между собой и отцом. — Я просто не понимаю, почему ты предпочитаешь это. Если бы ты хотя бы объяснил нормально, Ричи… – Всё никак не унимается Тозиер старший, и парню уже откровенно тошно. Хочется уйти, убежать подальше; не столько от злости даже, как просто от понимания, что этот разговор они прокручивают снова и снова, без конца. Достало. — Как я могу предпочесть, чтобы моя собственная семья меня ненавидела, пап? – Вздыхает парень уже намного более спокойно, даже умиротворённо; да только горькая обречённость саднит где-то на корне языка. — Никто тебя не ненавидит, и ты это знаешь. – Выплёвывает отец уже с долей обидной злобы. – Все в семье тебя любят, поэтому мы так и поступаем. Это какой-то замкнутый круг. Ричи пялится на отца, округляя и без того большие глаза, и совершенно не может понять: — Правда? То есть, так поступают, когда любят? – Парень выдыхает, стаскивает со спинки кресла собственную кофту и, натягивая её на себя, выходит из комнаты. – Пойду прогуляюсь. – Бурчит он уже матери, которая всё это время подслушивала из кухни их разговор. Мэгги обеспокоенно провожает сына взглядом напоследок, но ничего решительно не говорит – только домывает посуду с ужина. Когда Эдди добирается в молчаливом унынии до парка, недалеко от дома, то даже не сразу замечает сидящего на скамейке Тозиера. В потёмках и редких охровых пятнах уличных фонарей вообще заметить что-то сложно, но Каспбрак удивлённо наблюдает: одинокий и слабый свет от подожжённой сигареты привлекает внимание почти сразу же, а за ним виднеется и Ричи, растекающийся по скамейке с удручённым лицом. — Разве ты не бросил? – Спрашивает Эдди со спины, подойдя практически вплотную. И почти жалеет, что сделал это: Тозиер удивляется, чуть не проглатывает несчастную наполовину скуренную сигарету, и заходится прогорклым кашлем. Но жалеет лишь почти, а в самом деле, ему немного обидно, что Ричи берётся за старые привычки. До злости обидно, хоть Эд больше ни слова не произносит, только присаживается рядом, кутаясь в собственную кофту – вечер после недавних дождей выдаётся удивительно холодным. — Эдди! Твою ж… – Школьник, откашливаясь, выбрасывает сигарету. – Бросил. – Ощущение паршивое: как будто его мама застукала за старой привычкой, от которой он уже почти год как решительно отказался. Тозиер грузно вздыхает: на самом деле, лучше бы его застукала за этим собственная мать, а не Эдди. Мать бы просто накричала и надавала бы по шее, а Эдди, он… почему-то не говорит ни слова, только смотрит так грустно и обиженно, что Ричи хочется собственные лёгкие выплюнуть, лишь бы избавиться от этого горького ощущения внутри. — Что ты здесь делаешь? – Как бы невзначай спрашивает Тозиер, откидываясь на спинку скамейки и пряча руки в карманы кофты. Сигарета под ногами медленно тлеет, и парень проходится по ней ботинком: с глаз долой – из сердца вон. Каспбрак всё ещё молчит. Смотрит прямо перед собой, в пустоту, и только долгие полминуты спустя, устало выдыхает: — Давай не будем об этом. – Ох, вот опять. По лицу же видно, что что-то случилось. Эд весь как на ладони: врать не умеет совершенно, но отчаянно пытается это делать. Думает, может, что никто не заметит, а если и заметят, то не станут спрашивать. В конце концов: кому действительно интересно, что у него случилось? – Сам-то почему здесь? Ну, значит будем играть по его правилам. — Давай не будем об этом? – Дразнит его друг, устремляя малость обиженный взгляд в небо. Наверху черным-черно, ни одной звезды. Поэтично и обречённо. А на деле – всего лишь тучи после недавнего дождя не успели ещё рассосаться, и никакой поэзии. Эдди ожидаемо хмурится. О, оно действительно обидно, когда близкий человек отмалчивается, правда? Есть в этом какое-то подобие детской мести, и Тозиеру почти приятно, когда Каспбрак, насупившись, всё-таки сдаётся: — С мамой поругался, вот и всё. – Кидает парень, поджимая свои тонкие губы и морща нос. Жалко, что в полутьме его лицо разглядеть удаётся лишь едва. – Она копалась в моих вещах, нашла таблетки, потребовала ответов. В итоге разругались. Коротко и ёмко, даже не похоже на Эдса, и Ричи сначала удивляется, а потом хмурится; решительность задать вопрос находится только через минуту сидения в тишине: — А зачем тебе эти таблетки, Эдс? Вопрос повисает между ними тяжким грузом. Для одного: грузом наконец-то сброшенным, для другого же – вновь обретённым. — И ты туда же… – Ворчит парень, съёжившись. Думал, что убежал от ненужных вопросов, а они так некстати застали его прямо здесь, да ещё и от человека, которому бы Эдди предпочёл врать меньше всех остальных. — Тоже думаешь, что я не могу разобраться с этим сам? — Я так не думаю. – Слова Эдса самую малость цепляют холодной обидой. Сложно; от этого чувства никуда не деться, оно заполняет грудь и горло, выкручивает наизнанку. Чувствуешь себя бессильным, и только злишься из-за этого пуще прежнего. – Я хочу, чтобы ты поделился, Эдс. Поделился тем, что с тобой происходит, а не отмалчивался. – Ричи и не замечает, как повышает голос и как хмурится, и даже как прижимается плечом к другу, но решительно не смотрит ему в лицо, а просто куда-то вперёд. – Неужели это противозаконно – волноваться за собственного друга, когда с ним очевидно творится какая-то херня? — Какая херня-то, Ричи, боже… – Школьник выдыхает себе в ладони; от холодного воздуха поднимается пар и клубится выше, к небу, вьётся в охровом свете фонаря, растворяясь. – Всё со мной в порядке. Лжи ни строчки, ни слова правды в хитросплетении. Тозиер удивлённо поднимает брови: нет, он что, правда не понимает, что всё это дело тухло пахнет, и даже слепой бы давно заметил – что-то определённо не так? — В порядке? – Переспрашивает он, напрягаясь. – Всё в порядке, поэтому ты уже год как глотаешь антидепрессанты? Всё в порядке, поэтому ты ругаешься с матерью и выглядишь так, как будто тебя грузовик сбил? Всё в порядке, и именно поэтому, ты, блядь, сейчас здесь? Эдди, ты издеваешься что ли? – От спокойствия вообще ничего не остаётся, и Ричи откровенно трясёт. Мешанина чувств из злобы, беспокойства и тревоги так мешает думать, что в голове уже начинает мерно гудеть. — Да ты просто возишься со мной, как будто я ребёнок какой-то! – Выпаливает Каспбрак, срываясь со скамьи. – Что ты, что мать моя! – К горлу опять подступает удушливая паника, и Эдди кривится. Старается подавить её ещё в самом зародыше, но мысль о том, что всё равномерно катится по пизде, вообще не даёт этого сделать. – Хочешь о ком-то позаботиться – заведи себе хомяка, пользы больше будет, а от меня, пожалуйста, отстань уже! – Выдаёт прежде, чем вообще думает о том, что говорит и смотрит так пронзительно-обиженно, что аж самому душно. Тозиер долго смотрит прямо; не на Эдди даже, куда-то сквозь него; и не может собраться с мыслями. Какого чёрта они вообще сидят здесь и ссорятся? Почему именно они? Неужели им и так мало достаётся дома, что они решают срываться здесь друг на друге? Вопросов так много, и все они гудят и рвутся, что хочется уже заорать, но вместо этого Ричи только выдаёт рваное: — Отлично. — Отлично! – В такт ему отвечает Эдди и отворачивается. Легче от этого не становится. Больше друг другу они ничего не говорят; не прощаются даже, просто расходятся по разным сторонам, как будто и не встречались вовсе.***
— Я думала, что ты уходил, чтобы успокоиться, – подмечает Амелия, когда Ричи, вернувшись, хлопает дверью так, что весь дом сотрясается: – а не чтобы возвращаться куда более злым. – Девушка убирает от лица один из старых выпусков Человека-Паука и осматривает брата жутким выискивающим взглядом. – Что-то случилось? Тозиер только кривится, отбирает у кузины комикс и бросает его на стол. — Да. Нет. Отвали. Выбирай, что больше нравится. – Парень усаживается на стул, медленно по нему растекаясь; бушевавшая минуту назад злоба начинает нерешительно отступать, оставляя за собой только дыру размером с дом. – Что ты забыла в моей комнате? — Осматривалась. – Пожимает плечами Амелия, устраиваясь на кровати поудобнее. – Здесь вообще ничего не изменилось с прошлого года. Что был бардак, что остался. — Если ты пришла меня успокаивать, то не надо. Шла бы спать лучше. – Ричи выдыхает, поднимая взгляд в потолок. Подумать только, начинался день так хорошо, чтобы закончиться так отвратительно. Сил уже нет даже, чтобы раздумывать над этим. — Ты с Эдди поругался? Тозиер вздыхает: — Оставь эти свои дедуктивные загоны. Мне тошно от них. – На секунду это кажется Ричи удручающе ироничным: сам он только-только разругался с Эдди в пух и прах, потому что тот не хотел с ним делиться своими переживаниями, а теперь делает точно так же. Наверное, только из-за чувства мнимой справедливости и собственного упрямства, всё-таки стушевывается перед сестрой, вываливая всё изнутри: – Поругался. Сильно. Не помню, чтобы ругался с ним лет с тринадцати, наверное. Воспоминания пятилетней давности до сих пор проносятся в голове: немного лениво, но всё ещё издевательски свежо. Они тогда несколько месяцев не разговаривали; — Ну, не поссорившись – нельзя помириться. – Очевидно заключает кузина, и Ричи морщится, выдавая всем своим взглядом глубокомысленное «ты это сейчас серьёзно»? – Да ладно тебе, это проще, чем кажется. Обычно ожидание примирения куда страшнее этого самого примирения. К тому же, он твой парень, – Амелия подозрительно щурится, и Тозиер невольно напрягается. Сестра-то у него, может, и идиотка, но идиотка проницательная, а вот язык за зубами держать не умеет совершенно, и это абсолютно точно не играет ему сейчас на руку: – так что ты должен знать, как его задобрить, верно? Ни одной мысли в голове. — Вы же правда встречаетесь, да? – Как бы невзначай бросает Амелия, снова утаскивая к себе отобранный комикс с Человеком-Пауком. Ричи не подаёт виду. Не нервничает и вообще ведёт себя спокойно. По крайней мере, он сам в этом уверен. Уверен, пока неловко отводит взгляд и напрягает широкие плечи. — Что за тупой вопрос? Конечно. – Тозиер врёт, как дышит; хотя делать ему этого откровенно не хочется. Парень знает, что кузине можно рассказать всё подчистую. Что это всё обманка и фарс, что он просто дурит всю свою семью, и что Эдди никакой не его парень, а всего лишь до жути неудачный объект воздыхания. И неудачный лишь оттого, что Ричи самому это давно осточертело: никуда не деться от этих чувств и от этих мыслей каждый-божий-блядь-день на протяжении уже чёрт знает скольких лет. Ричи знает, что может довериться, и что Амелия – идиотка с золотым сердцем. Да только долго его секрет в таком случае не продержится, и весь дом будет в курсе, и всё это не будет иметь ровным счётом никакого смысла. — Просто вы не выглядите как парочка. – Девушка убирает комикс подмышку, намекая, что кузен ещё нескоро его увидит. – Как неловкие влюблённые? Возможно. Но не как парочка. — Ну, значит мы неловко влюблённая парочка. Довольна? Вали спать, мне завтра в школу ещё. – Ричи цедит сквозь зубы и щерится; играет с сестрой в какое-то подобие гляделок, и та сдаётся первой. — Ладно. Амелия сползает с кровати, лениво добирается до двери и уже на самом выходе, опомнившись, говорит напоследок: — Вообще, можешь поцеловать его, и вы помиритесь. Это работает. Я каждый раз, когда ссорилась со своим… Договорить девушка не успевает: прилетевшая в неё подушка портит весь монолог. В тщетных попытках заснуть Ричи ворочается почти до утра. Голова гудеть не прекращает, но хуже того: отвратительное чувство неправильности происходящего давит и ломит рёбра. Почему ругаться и мириться в детстве кажется намного проще? Глупая взрослая несправедливость должно быть. Но самое глупое во всём этом то, что беспокоиться за Эдди он не перестаёт. Злится на него, а на себя ещё больше, но всё равно тревожно трясётся, ругается в подушку и волнуется. Тозиера попросту ломает. И ломает его не отсутствие Эда. Это ломка по тому времени, когда Ричи без него не ломало.