Месяц

Если бы Эдди не завис со своей мамашей в магазинах, то Ричи наверняка вытащил бы его куда-нибудь на природу. Потому как солнце слепит сквозь открытое окно так ярко и тепло, что Тозиер жмурится, закрывает лицо ладонями и лениво переворачивается со спины на живот, выдыхая в подушку. Принцесса под боком просыпается, дёргается и утыкается носом куда-то парню в бок. Мирно гудит телевизор, а будний день проходит настолько лениво и скучно, что парню кажется, будто он вот-вот уснёт. Очки валяются на подушке; перед глазами марево и ворочающаяся на кровати собака. А внутри так тягостно и глухо, что хочется впечататься лицом в подушку так, чтобы удушиться. Время, несмотря на свою некомфортную размеренность, несётся со страшной скоростью: Тозиер и не заметил, что их с Эдсом «условный срок» медленно, но верно подходит к концу. Осталось-то только на семейном празднике появиться, а дальше – разойтись, как в море корабли. Хотя, конечно, глупости те ещё: никуда Ричи Каспбрака не отпустит; утащит его за собой в Нью-Йорк хоть за шкирку, если тот вдруг передумает ехать. Только предчувствие, тянущее в животе ноющим узлом, не даёт успокоиться; мысли то и дело делают оборот и возвращаются на отправную точку. Какой-то замкнутый круг выходит. А думать о том, что они с Эдди действительно расстанутся после выпускного, не хочется. Расстанутся, разъедутся, будут иногда созваниваться, раз в полгода будут обещать друг другу приехать в гости, а после – медленно и размеренно сотрутся друг у друга из памяти и из контактов. Ричи знает, как это происходит. Неспешно, почти незаметно. Знает, как некогда друзья растворяются во времени. Но, признаться, несмотря на всю отчаянность подобных мыслей, есть в этом какой-то обречённо-положительный момент: если бы Ричи мог просто забыть Эдди, то всё стало бы намного проще. Всё стало бы… обычным. Чёрт, Тозиер уже и не помнит, какого это. Но это уже представить действительно сложно: весь этот ворох чувств и ощущений, как ком оголённых нервов, кучкуется и рвётся в груди так давно, что и не представить уже, какого быть без этого чувства. Оно стало его частью давным-давно; ровно настолько, чтобы сам школьник мог заявить, что «Ричи Тозиер – это и есть любовь к Эдварду Каспбраку». Глупо, но правдиво и очевидно настолько, что дыхание снова сбивается. Парень снова грузно выдыхает, когда Принцесса залезает ему на спину. — Так, подруга, кто тебя вообще на второй этаж пустил? – Спрашивает Ричи у собаки так, будто действительно ждёт ответа. Чёрт, надо бы спустить её вниз, пока не вернулись родители, которые строго-настрого запретили щенку подниматься на второй этаж дома Тозиеров. И то, скорее всего, влетит не Принцессе, которую в семье и так все любят до обожания, а самому Ричи, за то, что не уследил. Парень подрывается с кровати; несколько комиксов, которые валялись у изголовья, громыхают вниз, на пол, а Принцесса Лея ловким движением оказывается у Тозиера на руках. И всё же надо будет позвонить Эдсу, думает Ричи, спускаясь на первый этаж с дёргающейся на руках собакой. Странно даже как-то, они вчера целый день вместе провели, вплоть до самой ночи; да и в школе с утра виделись, разбежались только после обеда, не больше, чем пару часов назад. А увидеть его уже хочется так сильно, что в пору на стенку лезть. И кажется ведь: Каспбрак же повсюду; окружает тебя настолько, что мог бы уже и надоесть, но нет. Чем дальше – тем больше желание и какая-то уже совсем не здоровая одержимость. Чем больше Эдди присутствует в его жизни, тем острее его не хватает. До удушья, до сумасшествия. Долго так продолжаться не может. Не может же, верно? Взорвётся когда-нибудь, разлетится нахрен, и Тозиер едва ли не молится, чтобы к тому моменту Каспбрака не было рядом. Уже на первом этаже, когда Ричи отпускает Принцессу в «вольное плавание» по дивану, входная дверь со скрипом открывается. Мэгги Тозиер, бледным призраком прошедшая до гостиной, даже забывает закрыть дверь на замок; лишь задумчиво и совсем уже как-то удручённо присаживается на диван и глядит прямо, а после только уже – поднимает взгляд на сына. — Мам, ты чего? – Резонно спрашивает младший Тозиер, хмурясь. Плохое предчувствие оседает в горле, тянется ниже, в живот, и крутит так, что становится почти больно. По спине пробегается столп мурашек, когда мать, облизав губы, говорит: — Я пересеклась у магазина с Эдди и… с Соней. – Голос у неё, несмотря на обеспокоенный вид, выходит мягким, убаюкивающим, и до Ричи даже не сразу доходит смысл сказанных ею слов. — Ох. – Произносит он секундой позже, медленно напрягаясь в плечах. — И в нашем разговоре всплыла тема ваших… отношений, Ричи. – Мэгги старается подбирать слова аккуратнее. По крайней мере, у неё явно выходит лучше, чем у отца, но Тозиера почти мгновенно прошибает холодный пот: она узнала, что они не встречаются? Эдди ведь не сказал его собственной матери обратное, так? Он же… Ричи замирает на мгновение, понимая, что среди вариантов «Эдди притворялся его парнем и перед Соней тоже» и «Эдди рассказал Мэгги всю правду» он надеется на последнее, потому что внутрь закрадывается до жуткого пробирающий дрожью страх, что Каспбрак решил подставить себя, чтобы выгородить Ричи. Нет. Нет-нет-нет, пожалуйста, такие жертвы Тозиер от него принять уже не готов. — Я, кажется, сболтнула лишнего, потому что Соня, видимо, не была в курсе? – Виновато глядит миссис Тозиер, прижимая к пересохшим губам сжатую в кулак ладонь. – Я, почему-то, и не подумала, что он мог не рассказать всё своей матери. – Искренне продолжает женщина. В её голове не укладывается совсем: Ричи-то всё обычно рассказывает сразу и подчистую. Ориентация. Отношения. Такие вещи ведь не должны просто замалчиваться, верно? Мэган уже не уверена. Она даже не рассматривала тот вариант, что кто-то может утаивать такое от родителей, потому что в этом доме всё происходит совсем по-другому. И эта привычка поровну с устоями семьи абсолютно ослепили её. — Так что… Что произошло? – Ричи поводит плечом; не знает, куда деть свои руки, потому скрещивает их на груди, цепляясь пальцами за рукава накинутой поверх футболки рубашки. В голове звенящий мрак; школьник, должно быть, глядит так ошарашенно и отчаянно, что становится страшно. «Пожалуйста, скажи, что он проболтался». «Скажи, что ты просто зла на меня, потому что узнала об обмане». «Пожалуйста». Но мать только мотает головой, хмурится и выдаёт глухое: — Эдди тут же объяснил своей матери, что да, она всё правильно поняла, и что у вас такие отношения. Ну, не похоже, что он был особо рад признаваться в этом Соне, он был таким… бледным. А Соня, кажется, совсем дар речи потеряла, только молча увела его в машину, так мы и разошлись. – Заканчивает Мэган, откидываясь на спинку дивана и взъерошивая шерсть собаке, которая тут же пользуется моментом и прыгает хозяйке на колени. — Вот кто меня за язык тянул? – Сквозь зубы шипит мать, прижимая ладонь ко лбу. А Ричи просто… теряется. Ощущение, как будто он сам себе только что сквозь рёбра всё повырывал: ноющая тревога, почти что боль, растекается холодной дрожью по телу. И должно быть приятно и спокойно оттого, что ложь ещё на какое-то время сохранится в тайне, и что Эдди поставил интересы Ричи выше своих уж точно; да только нет этого всего; тошно до боли, хочется вдохнуть, а получается какой-то сдавленный то ли хрип, то ли всхлип, и Тозиер шипит, ругается едва слышно и подрывается одним шагом к комоду, на котором стоит телефон. Набирает заученный наизусть годы назад номер и надеется, что миссис Кей поднимет трубку. О. Он выложит всё, как есть, прямо сейчас. Расскажет Соне, что это всё недоразумение, несмотря на то, что в паре метров от него сидит мать и всё прекрасно слышит. Плевать. Пле-вать, пускай эта хренова ложь раскрывается, пускай родители разочаруются в нём окончательно, пускай хоть на улицу его вышвырнут. Потому что это всё уже перебор. Это заходит так далеко, что вырывается из-под контроля окончательно, а Тозиер не готов взваливать всё на плечи Эдса. Да и никогда не был готов. И не будет. В голове всё рвётся и стучит ровно в ритм оглушающих гудков из телефонной трубки. Пальцы дрожат, а руки вспотели, и Ричи кажется, что те несколько секунд, которые он пытается дозвониться, тянутся жуткую холодную вечность. Когда размеренные гудки меняются характерным щелчком, у Тозиера в груди всё обрывается вниз. Рушится и рушится, а сам он, на грани хриплого отчаяния, хочет начать кричать, но: — Алло? – Эдс. Голос его, смазанный телефонным шумом, кажется совсем далёким. Почти призрачным, и Ричи на короткий миг осекается. — А. Эдди? – Тревожно произносит он, прижимая трубку поближе обеими руками. — Как ты? Ты в порядке? – Выходит совсем из рук вон плохо, почти истерично, но на другом конце провода после секундной паузы слышится только хриплая усмешка. — Да. Всё нормально. Нормально. Нормально? Школьник стоит несколько секунд, пялится в пол, разглядывая потёртости на паркете. Нормально!? — Врёшь. – Тозиер произносит это хмуро, с немым, но ясно различимым упрёком. — Дай трубку миссис Кей, мне нужно ей всё это объяснить. Тяжёлый вдох по ту сторону звонка давит на плечи едва ли не физически. Ричи, вслушивающийся в каждый чёртов шорох, даже не замечает, как обеспокоенно глядит на него мать; и то, как он сжимает трубку так сильно, что та вот-вот затрещит. Зато очень знакомый проблеск прошедшей паники он замечает мгновенно. О. Он хорошо знает этот Эдовский тон; стоило один раз его услышать тогда, в школе, когда у Каспбрака начался приступ, как это отпечаталось у Тозиера на подкорке сознания. В глотке пересыхает удушливый ком; сжимается и давит поперёк горла, мешает вдохнуть и тянется вверх, почти до тошноты. — Не надо. — Звучит до болезненного натянуто, но искренне настолько, что Ричи затыкается. Кусает губы и вдыхает так, как будто вынырнул из-под толщи воды. На той стороне провода слышится шум; голос Сони, глухой и неразборчивый, доносится как будто из другой комнаты, и Эдди выдыхает в трубку. — Я сам с этим разберусь, хорошо? – Тепло произносит он, хоть и на последнем слове голос ломается, предательски дрожит, и получается до жуткого огромная пауза. – Мне реально надо самому разобраться… во многом. — Что? Нет. Здесь я проебался, а не ты, так что… – Ричи бегло оглядывает мать: та хмуро выдыхает, пожимает плечами, но замечаний не делает; гладит Принцессу и взволнованно покусывает губы. — Я перезвоню тебе позже. — Эдди! – Тозиер не сразу понимает, что ругается он уже на гудки от сброшенного звонка, и парень, дёргаясь, хлопком ставит телефон на место. Каспбрак выдыхает глухо и протяжно. Возвращаться на кухню к прерванному спору с матерью не хочется. Даже страха нет, только обида и совсем ватная усталость, которая вяжет по рукам и ногам и мешает сдвинуться с места. И, несмотря на то, что всё проходит, возможно, лучше, чем он мог предположить, всё равно какая-то часть сознания перевернулась с ног на голову. Хочется не просто сбежать и потеряться, а исчезнуть. Сразу и отовсюду, как будто тебя никогда и не было. Раствориться в воздухе прямо сейчас. Как будто Эдсу и без того было мало каши в голове, как его сознание подкидывает ещё и ещё, чтобы Каспбрак вконец растерялся. В груди ещё колотятся остатки панической атаки. Отчасти Эдди даже благодарен, что внезапный приступ пришёлся так к месту – почти сразу же, как он с матерью уселся в машину, из-за чего сложный разговор отложили на какое-то время, а Соня впопыхах и тревоге пыталась успокоить сына. И ведь ляпнул же ей, что встречается с Тозиером. Ни капли правды, но и ложью толком назвать это и не получается. Как-то неправильно совсем: Каспбрак сам себя-то толком до конца ещё принять не может, а уже должен оправдываться в этом перед матерью. Ни секунды передышки. Соня сидит на кухне, сжимает в руках стакан с водой, стучит одним пальцем по стеклу, и звук этот как будто отражается от стен, заполняет собою всё пространство комнаты. Эдс делает три коротких вдоха и один длинный выдох. Присаживается с другой стороны стола и смотрит не вниз, но куда-то сквозь, хмурит брови, поджимает губы и чувствует себя откровенно паршиво. — Так ты хочешь сказать, что тебя… привлекают мальчики? – Мать запинается обеспокоенно, растерянно до непривычного, и Каспбраку кажется на очень короткий миг, что ссоры удастся избежать. Что Соня просто удивится, слегка разочаруется, но ничего страшного не произойдёт. Жаль только, что всё это остаётся только в болезненной Эдовской фантазии. Парень коротко кивает. Не «мальчики» скорее, а один конкретный придурок, но разве это меняет положение дел? — И с каких пор? – Произносит Соня после затянувшейся паузы. Она приподнимает подбородок, смотрит на сына как-то отчуждённо, свысока, и школьник вздрагивает, задумываясь. А… с каких пор? Со вчерашнего дня? С вечеринки у Билла, когда Эдвард осознал для себя, что ему куда больше нравится целоваться с парнями, нежели с девчонками? С начала мая, когда они с Ричи договорились играть в парочку? Или же год назад, когда его внезапно поцеловала Грета, запустив этим целый ворох последующих панических атак? Так когда, Эдди? Парень теряется. Ответ на вопрос остаётся открытым, а мысли отчего-то не стыкуются совсем. Кажется, во всём этом «осознании» что-то неправильное. Как будто не было того самого «конкретного момента». Как будто это было с ним всегда, всю жизнь, но это же глупость какая-то, верно? Голова болит до надрывного стука в висках. Когда он понял, что его влечёт к парням? Когда он понял, что ему не нравятся девочки так, как они нравились другим мальчишкам в школе? Год назад? Два? В средней школе? В младшей? Да, чёрт, когда он вообще проявлял интерес к девчонкам? Дыхание перехватывает, и Эдди не находит ничего лучше, чем просто пожать плечами. «Ты же понимаешь, что это неправильно»? Слышится сквозь очень мутную пелену, как во сне. Каспбраку на секунду кажется, что это говорит его мать, но Соня лишь сидит, хмуро вглядываясь в воду в стакане. Откуда тогда голос? В голове? Отцовский бас, размазанный, далёкий, чужой до дрожи, и Эдса прошибает холодный пот. Сколько ему тогда было? Восемь, кажется? Это было до того, как умер отец. Жуткая тревога, проникающая под кожу, расползается липкими мурашками вверх, к спине. «Нельзя». «Ты не должен». «Это неправильно, Эдди». Отцовское лицо, тёплое и улыбчивое меняется на хмурое и разочарованное. Он ругается. Не кричит, что самое страшное, а выдаёт холодное и жутко спокойное, почти что безразличное «нельзя». Хватает за руку и… — Это всё Тозиер на тебя плохо влияет. – Выдаёт Соня, и Эд, одёрнувшись, резко отвлекается от накативших мыслей. Как будто в трансе сидел до этого, а сейчас он, словно облитый ледяной водой, едва ли не подпрыгивает на стуле. — Что? – Выходит нервно, изломано. Мать ещё какое-то время смотрит в стакан. После – поднимает холодный и хмурый взгляд на сына. — Я тебе говорила, что не надо с ним ошиваться. И вот к чему это привело. – Выплёвывает она, вскидывая подбородок. Ричи… плохо на него влияет? То есть, это из-за него Эдс «неправильный»? Глупо. Тошно. Всё это так нелогично, что Эдди почти что давится, когда пытается подобрать слова. — Знаешь, ты права. – Коротко произносит он, сдвигая брови к переносице. На мать не смотрит, прожигает взглядом стол. – Он и правда влияет на меня. Упорством своим, например. Я, чёрт… Я каждый день смотрю, как он борется за то, что считает важным. Как он отстаивает своё право быть тем, кем он является, и знаешь, да, это чертовски на меня влияет. – Голос срывается, ломается истеричными нотками, и Каспбрак сжимает в руках ткань собственных джинс до побелевших костяшек. — И если ты хочешь сказать, что это влияние – плохое, то окей, пусть так и будет. — Эдди! – Мать прерывает его, поджимает губы; брови её, вздёрнутые вверх говорят только о том, что она вот-вот собирается заплакать. Потому Каспбрак и отводит от неё взгляд. С её слезами эта ссора просто не может прекратиться, как она не поймёт? Парень немного успокаивается, расслабляя плечи и усаживаясь нормально. Возникшая тяжким грузом пауза давит на обоих. — И почему я только твоего отца не слушала… – Совсем уж отчаянно выдыхает Соня, и Эдди не сразу понимает смысл её слов. Смотрит прямо, не моргает, и спрашивает очень-очень тихо: — То есть? Воспоминания размазаны донельзя, чужие совсем. Восьмилетний Эдди сжимает рукава кофты и пытается натянуть их как можно ниже, чтоб даже пальцев не было видно. Будет нехорошо, если в школе заметят его синяки. Или если их заметит мама. Так отец говорил? Эдс не помнит. Ничего толком не помнит, кроме тревожного чувства вины и саднящей боли в синяках. Но даже отбитые пальцы не болели так сильно, как тот странный ком в груди, когда чёртово пианино отвезли на свалку. Расплакаться хотелось почти до удушья. То жуткое чувство, когда ты изо всех сил сдерживаешь подкатывающую к горлу истерику. Ком этот, тянущий и саднящий, сворачивается внутри, то и дело норовя превратиться в слёзы, но приходится терпеть. Терпеть, потому что плакать нельзя. Ты же не слабак. Ты же не «неправильный». Ты же не хочешь, чтобы родители были в тебе разочарованы, Эдди? — Что ты имеешь в виду? – Уже громче произносит парень, одной рукой прислоняясь к разгорячённому лбу. Всё это кажется таким… гадким. Желание исчезнуть появляется снова и кажется ещё сильнее, чем было несколькими минутами ранее. Соня отвечает нехотя, чуть ли не сквозь сжатые зубы: — Отец твой, ещё когда был жив… – Она делает такой надрывной вдох, что Эдсу кажется, будто он действительно доводит её до такого состояния своими «выходками». Что это не манипуляции сыном, а самая настоящая надрывная и изломанная забота. От этого становится хуже. Намного. – Всё время твердил, что у тебя были совсем уж девчачьи повадки. Что я тебя балую. А ещё, – она отводит взгляд, – что ты слишком много времени проводишь с другими мальчишками. Неправильно проводишь. Любил за руки ходить и всё в таком духе. Я отнекивалась, говорила, что ты это перерастёшь, но, похоже, не перерос. Каспбрак, оглушённый, сидит на стуле, как припечатанный. Соня очевидно что-то недоговаривает, но, если честно, даже знать не хочется больше того, что сваливается на парня в его собственных воспоминаниях. Был ли то единичный случай? Если Эд умудрился забыть даже то, как отец поднял на него руку из-за дурацкого пианино, то было ли что-то ещё? И всё время кажется, что да, было. До болезненного было. Длинные рукава. Дрожащие руки. Синяки. Стыд. Вина. Слёзы. Но сколько ни пытайся выудить это из памяти, становится плохо. Дыхание сбивается, а голова начинает кружиться, и Каспбраку кажется, что он вот-вот упадёт в обморок. В действительности, а был ли его отец таким хорошим, как самому Эдди казалось все эти годы? Воспоминания о нём редкие, но не слишком яркие. Он так отчётливо запомнил те моменты, когда отец был добр, потому что он так любил его? Или потому что моменты эти были до того редкие, что детская память просто не могла их выбросить из головы? Страшно становится. До ужаса страшно, как будто над парнем и вправду нависает какая-то опасность. В дом проникает неуютный холод. Всё кажется тусклее, чем минутой ранее и находиться здесь кажется до того невозможным, что Каспбрак аж подпрыгивает со стула. Смотрит прямо стеклянным взглядом. Неужели вся его семья – фальшивка? Такого же быть не может, правда? Парень ведь и правда гордился своими семейными ценностями до какого-то момента. Лет до девяти, как он сам недавно считал, когда его семья в воспоминаниях была полноценной и тёплой. И неужели не было даже этого? В голове такая каша; кажется, что уже даже мозг поплыл, и Эд, пошатываясь, молча проходит в свою комнату, даже не слыша хмурого и взволнованного голоса матери. Соня, причитая, поднимается за ним. Проходит до самой двери и только когда парень хватает с кровати портфель, скинув туда какие-то вещи, произносит короткое: — Что ты делаешь? – Осекается она, вздрагивая. Лицо Эдди до того отстранённое, что женщину даже на секунду пробирает жуткая тревога. — Эдди, что ты… — Вещи собираю. – Каспбрак отвечает отрывисто, незаинтересованно. Даже не отвлекается от своих дел, закидывает портфель на спину и проходит к выходу. — Эдди! – Повышает голос Соня, преграждая парню путь, но Эдс только сжимает лямку портфеля и чуть ли не пулей пролетает мимо, быстро шагнув к выходу из дома. — Со мной всё будет в порядке. Я тебе позвоню, если что. Но сейчас, – Эдди оборачивается напоследок. Лицо его такое бледное, как будто он призрака увидел, – мне реально надо побыть одному. — Подумай о том, что ты сейчас делаешь, и как ты поступаешь со мной. – Хмуро всхлипывает мать, подходя ближе. — Я подумал. И мне кажется, что тебе и мне надо сейчас отдельно поразмыслить над… многим. – Эдди выдыхает, успокаиваясь. Задерживается на пороге буквально на несколько секунд. — Да что тут размышлять. – Мать остаётся в коридоре. Смотрит до того жалобно, что Каспбраку становится на миг стыдно за своё поведение. – Эдди. – Мягко произносит она. – У меня не будет сына-гея. Давай посидим и нормально обговорим это, хорошо? Стыд разбивается внутри о что-то тяжёлое, очень фундаментальное. «Почему ты думаешь, что это правильно только по отношению к тебе, Эдс? Нет в этом ничего правильного. Ни капли. Не знаю, что у тебя в голове творится, если ты так решил, но ты не должен так думать». — Тогда, мам, у тебя не будет сына. – Звучит увереннее, чем планировалось, и школьник захлопывает за собой входную дверь. — Эдди! – Остаётся уже далеко за плечами. С крыльца парень уходит практически бегом, пока мать не умудрилась догнать его. Соня, ожидаемо, из открывшейся двери говорит что-то вслед. Всхлипывает, просит этого не делать, но Каспбрак затыкает уши. Головная боль простреливает ультразвуком, и парень ускоряет шаг, поджимая губы. Сам не понимает, что он делает на самом деле. Просто находиться сейчас в том доме кажется до того болезненным, что хочется повеситься. Стены давят. Мать кажется совсем чужим, незнакомым человеком. А призраки прошлого так и норовят пролезть в голову и усесться там колотящей тревогой. До чего же тревожно и страшно. Эдди кажется себе выброшенной собакой. Уходит просто потому что не мог поступить иначе, а в голове звенящий гул и пустота. Совершил ли он ошибку? Возможно, стоило остаться и продолжить разговор с матерью? Каспбрак не знает. Не может знать, чёрт, да даже думать об этом не может. Тем не менее, даже в полубессознательном состоянии, когда кажется, что ты вот-вот грохнешься в обморок, Эдс и не замечает, как ноги несут его только в одно конкретное место.