Месяц

Пиз-дец. Скажи. Ответь себе, чем же ты думал в тот момент, когда решил, что это хорошая идея – его поцеловать? Ричи не знает. Лежит на кровати, глядя невидящими глазами в чернеющий потолок. Темнота в комнате густая, давящая, не рассасывается даже лунным светом из окна. Тозиер ворочается под душным одеялом; сон всё никак не хочет идти в голову; тревожные мысли рассекаются о собственный идиотизм. Придурок. Придурок-придурок-придурок. Честно? Ничем он не думал в тот момент. Да и как можно было? Ричи показалось тогда, что пространство вокруг схлопнулось; исчезло, как будто не было никогда ничего, кроме Эда и самого Тозиера в тот момент. Такая уж у Каспбрака особенность: каждый раз, когда он смотрит так болезненно и искренне своими темнеющими глазами – хочется его поцеловать. Просто раствориться в самоощущениях; и голова в такие моменты теряется. Всё разумное – тоже. Но винит Ричи себя всё равно безмерно. Вот нужно было именно сейчас, когда всё вокруг так сложно, когда у Эдди на плечах такая ноша, что Тозиер даже не уверен, что может до конца всё понять, когда у Каспбрака очевидно чуть ли ни крыша едет от всего этого вороха чувств и проблем – нужно было сорваться и не думать ни о чем, кроме себя? Ричи натягивает одеяло, укутываясь с головой, и тихо шипит. Как-то всё совсем из-под контроля выходит. Если раньше Тозиер мог хотя бы держать себя в руках, то теперь то самое терпение лопается; нервы уже не выдерживают. Хочется и остаться рядом с Каспбраком, оставаться рядом с ним всегда, но и навредить ему, в случае такого эмоционального и нервного срыва – страшно до дрожи в коленях. И дрожь эта мучительная, колкая и холодная. Заседает слишком глубоко, чтобы её попросту не замечать. Парень переворачивается на бок, когда слышит шорох за дверью. Кутается в одеяло плотнее и всеми силами делает вид, что спит. Что уснул уже давно, и что всё, в принципе, слишком в порядке, чтобы кому-то из них беспокоиться о произошедшем. Они не будут обсуждать ничего, если сам Эдс этого не захочет – так себе твердит Ричи. Не потому что сам хочет избежать каких-то разговоров (хотя соблазн слишком большой, чтобы просто игнорировать в себе эти позывы), но потому что давить на Каспбрака не хочется. В свете последних не самых утешительных событий, что бы там у Эдса ни происходило дома, друг кажется настолько далёким и хрупким, словно сотканным из света и песка. Ни притронуться, ни даже вдохнуть слишком глубоко. И сам бы Эдди такие мысли счёл полнейшим бредом; ещё бы и обиделся в придачу, но Тозиер ничего не может с собой поделать. Только плыть по течению. Даже если это течение больше походит на бурный поток, сносящий к чертям всё, что попадается на его пути. — Ричи, ты спишь уже? – Спрашивает Эдс, убирая со лба влажные волосы. Ответа, очевидно, не поступает, потому Каспбрак, выдохнув, позволяет себе подойти ближе. Садится на кровать. С тем, как продавливается под ним матрац, Тозиер совсем замирает. Напрягается. Но не перестаёт деланно сопеть. Именно сейчас идея спать на одной постели кажется до болезненного херовой. И пускай кровать у Ричи достаточно большая, чтобы вместить их двоих так, чтобы ещё и место осталось; было бы странно, если бы кто-то из них спал на полу, учитывая, что они играют в парочку. И, если не Мэгги, то Амелия бы наверняка завалила странными вопросами, потому тема эта как-то даже не обсуждалась, но у Эдди сейчас от этой мысли голова кругом, а у Ричи так и подавно. Эдди весь ёжится, несмотря на то, что в комнате жарко. Мышцы под футболкой так напряжены, что, кажется, вот-вот лопнут. Парень поджимает губы и пытается утихомирить звон в голове. Оборачивается едва заметно, чтобы точно убедиться, что друг мирно спит. В ночном полумраке заметно плохо, но размеренное посапывание Тозиера под боком убеждает школьника окончательно, и это даёт слабый-слабый повод расслабиться. Как же сделать так, чтобы всё стало проще? Хотя бы немного? Каспбрак теряется. Не знает совершенно; ходит по лабиринту и каждый раз утыкается в один и тот же тупик. Голова наливается ватной болью, отдающей пульсацией в виски с каждым ударом сердца. А бьётся оно всё равно чертовски быстро, даже если беспокоиться сейчас не о чем. Стоит провалиться в сон, как всё хотя бы ненадолго, но станет легче. Проще. — Ричи? – Ещё раз спрашивает парень, чтобы убедиться наверняка. Ответа нет. Тишина расслабляет, развязывает язык. Каспбрак закрывает глаза, и пустота окутывает его мягкой тьмой. — Извини. – Тянет Эдс. Получается хрипло, изломанно. Как будто кто-то, играя мирно на скрипке, в последний момент дёргает рукой, и под смычком раздаётся рваный скрежет. Школьник выдыхает. – Я… Пиздец. Кажется, я просто ходячее бедствие, да? – Пытается усмехаться. Улыбка криво рассекает грустное лицо. Получается так ненатурально, что Эдди сам аж дёргается. — Всё порчу вечно. Не понимаю даже, чего хочу. Говорить, зная, что Ричи его не услышит, намного легче. Проще, как на репетиции. Не страшно оступиться, не страшно сболтнуть того, что вряд ли бы осмелился сказать, глядя ему в глаза. Чистая трусость, вот только от неё в груди так легко становится. И кажется, что ты снова можешь свободно дышать. Настолько свободно, насколько ты сам себе способен позволить. И пусть Эдди может позволить совсем немногое, но сейчас достаточно и этого. Чёрт, Каспбрак ведь и правда не понимает, чего хочет. Путается, пытается распутать, и в итоге путается ещё сильнее. Хотя бы тот факт, что его тянет к Тозиеру, совсем не по-дружески тянет, он способен принять чётко и ясно. Вот только… что дальше делать с этим пониманием? Сказать Ричи? И? Пустота. То, как Тозиер бы на это отреагировал… представлять не хочется. Да Эдди и не может толком. Голова гудит таким оглушающим звоном, что хочется о стенку удариться лбом, чтобы оно прекратилось, заглохло хотя бы на пару секунд. Оттолкнул бы? Принял бы его? Ответил взаимностью? Эдди не знает, какой из вариантов представить, потому что не понимает, чего из этого он хочет сам. То, что между ними и без того есть: дружба, выстроенная годами, беспрекословное доверие и поддержка – это стабильность. И стабильность успокаивающая, отрезвляющая. А смещаться с этой стабильности страшно. Потому что «нельзя». Потому что «неправильно». И потому что дружба эта кажется для Эдди сейчас единственным, что в его жизни держится на плаву. Непотопляемый корабль, внушающий уверенность в завтрашнем дне. Уверенность, что Каспбрак не пойдёт ко дну, что он ещё способен выбраться, способен разобраться со всем тем, что творится в его голове. — Думаю, отец бы гордился тем, какие выборы я в итоге принимаю. – Эдс выплёвывает это с обидой и недовольством. Воспоминания обрывочно всплывают тут и там, одно за другим, уничтожая всё светлое, что было раньше, окончательно. — Тем, что мне в итоге не хватает сил и решительности свернуть «не на тот путь». Хах. — И смешок, несмотря на отчаянность, выходит искренним. Почти что задорным. Школьник выдыхает, прячет лицо в ладони, сгибаясь пополам. Тозиер на другом краю кровати ощутимо напрягается. Сопение получается у него уже куда менее убедительным, дыхание едва ли не застывает, но Каспбрак, не замечая этого, продолжает глухо усмехаться. — Мама говорила, что отец, видимо, считал меня неправильным? — Глубокий вдох и гулкий выдох. В голове всё ещё звенит. — Не знаю, я видимо и сам до сих пор себя считаю таким? Ты, вот, говорил, что я не должен так думать. И ты прав, но… Это не так легко, как казалось поначалу. Воспоминания в голове рассекаются яркими белёсыми вспышками. Резко и больно. Каспбрак лишь мотает головой. Одно хуже другого. Отец, как будто совсем незнакомый ему человек, казался маленькому Эдди настолько потерянным и слепым в своих вспышках гнева, что хотелось просто забиться в угол или спрятаться под столом. Но куда ни беги – убежать бы всё равно не вышло, потому каждый раз, абсолютно-каждый-раз, Каспбрак лишь стоял молчаливым столбом, давил слёзы и не мог сказать ни слова. Ни «хватит». Ни «прекрати». Ни маму позвать, ни рассказать хоть кому-нибудь. А синяки по всему телу казались заслуженными; казались единственной правильной вещью в его жизни. Только больно было до припадочной трясучки. Как надо поступать, и как поступать не надо, настолько спуталось в его собственной голове, что Эдди не видел никакого выхода. Почти никакого выхода. Возможно, выбрал он не самый лучший? Вот только, какой именно – вспомнить не получается. — Ты вечно твердил, что я веду себя так, как будто боюсь, что меня накажут за… что угодно. – С горечью произносит Эдс, покачиваясь на краю кровати. — Видимо, так и есть. Может, где-то в моей голове отец не умер окончательно. Не настолько, по крайней мере, чтобы эта боязнь наказания не тянулась за мной по пятам всю жизнь. Похоже, что со всей дурью, он заодно кулаками мне и оставшиеся мозги выбил. — Погоди, что? – Подрывается Тозиер, резко вылезая из-под одеяла и усаживаясь на кровати. — Ёб твою мать! – Эдди в полутьме чуть не валится на пол, подпрыгивает, ударяется коленкой о рядом стоящую тумбочку и тихо шипит. Прижимает к себе саднящую ногу и тут же бросает на Ричи взволнованный хмурый взгляд. — Блядь. Я думал, что ты спишь! — Ага, да, а вот с того места, пожалуйста, поподробнее. — Ричи спихивает с себя одеяло, поправляя футболку. И слава всем несуществующим богам, что в комнате достаточно темно, чтобы Тозиер мог смело не замечать, что Эдс рассиживается на его кровати в одной футболке да боксёрах. Хотя не думать об этом, конечно, получается сложнее. — Ты придурок! Ты что, притворялся спящим? Нахера? — Бубнёж Каспбрака раздаётся по комнате хриплыми осуждающими нотами. Парень снова сильно краснеет, когда понимает, что Тозиер, в общем-то, слышал абсолютно всё, что только умудрилось вылететь из его рта минутами ранее. Круто. Просто класс. Конечно, однажды, Эдс уверен, они поговорили бы нормально. Но не так ведь! — Потом, потом, потом. – Фыркает Ричард, помахав рукой. — У нас сейчас темы поважнее есть, не находишь? — Беспокойство заполняет комнату удушливой атмосферой. Эдди едва ли не проглатывает язык, то мотая головой, то ворча что-то себе под нос. Ричи же, напряжённый от услышанного ранее, хватается за соломинку, лишь бы вытащить Каспбрака на откровенный диалог. Потому что, чёрт возьми, Эдди прячет всегда самое сокровенное и важное за семью печатями. Кажется, даже от самого себя. И страдает всегда в молчаливом одиночестве, как будто так правильнее всего. А смотреть на это, просто это замечать, до болезненного страшно. Потому что Тозиера не пугают свои собственные проблемы. Не так, по крайней мере, как могли бы. Что-то удаётся подавить и игнорировать, а что-то просто не воспринимать всерьёз; но ощущать бессилие, глядя на то, как сам себя душит самый дорогой тебе человек – страшнее. И злоба берёт. И нет ничего сильнее, чем злоба на собственное бессилие. — Вы с твоей матерью… Говорили сегодня об отце? — Ричи начинает, видя прекрасно, что Каспбрак первый на контакт не идёт. Снова залезает в свою раковину. Поджимает губы, отводит взгляд, хмурится. В темноте едва удаётся разглядеть, но Тозиер вглядывается так жадно и голодно; знает наперёд каждую Эдовскую эмоцию. Пауза затягивается, но Эдди всё-таки выдыхает, опуская напряжённые плечи. — И о нём тоже, да. — Он шмыгает носом, кладёт руки на собственные колени. Сжимает их пальцами до тупой сдавленной боли. — Я думаю… Точнее… М. Помнишь, мы были с тобой на кладбище? — Когда ты говорил про ложные воспоминания? — Уточняет парень, едва заметно пододвигаясь ближе. — Не про ложные воспоминания, блин, Ричи… — Фыркает Эдс, убирая со лба растрёпанные волосы. Всё ещё немного влажные после душа. — Про то, что мне просто казалось, что я… Многое забыл. — После его слов Тозиер медленно, но уверенно кивает, и только тогда Каспбрак, слегка дрожа, едва находит в себе силы продолжать. — Ну вот, кажется, я вспомнил… Не всё. Но очень многое. — Глупый, глупый, глупый голос, перестань так надламываться. Не звучи так жалостливо и болезненно. — Короче, лучше бы не вспоминал. Тозиер хлопает глазами. Без очков всё перед глазами кажется расплывчатым, смазанным. Но беспокойство и дрожь Эдса заметны даже сквозь слепую полутьму. — Ты вспомнил, как ему приходилось спать с твоей матерью, да? Это очень травмирующий опыт, понимаю. Каспбрак проводит ладонью по лицу. — Ричи, ты дебил? — Извини-извини. — Тозиер поднимает руки, как будто сдаётся. И усмехается, прыская. — Это нервное. Вслед за ним усмехается и Эдс. Ничего смешного, правда, нет. Только бездонная горечь, но в горле, почему-то, пузырится надрывной смех. Аж до слёз из глаз. И Каспбрак, тихо смеясь, сгибается пополам. Держит лицо в ладонях, то ли пытаясь заглушиться себя, то ли просто спрятаться. А потом, продохнув, всё-таки спрашивает: — Как вообще можно забыть, что тебя избивал отец? — Парни сидят друг напротив друга. Никто не смотрит в глаза. Эдди прячет взгляд в покрывале, а Ричи же обводит взглядом потолок. Тозиер хмурится, раздумывая, но ответа всё равно не находит. Сложно всё это. Потому и берёт аккуратно руки Эдса в свои. Пальцы у Каспбрака снова холодные, напряжённые. Ричи сжимает их крепче, пытается их согреть. Показать, что он здесь, что он рядом. Но это Эдс, впрочем, и так знает. — Не знаю. — Пожимает плечами Ричард. — Нужно спросить у мамы. Она училась на психолога когда-то. Пока не ушла из колледжа, потому что забеременела мной. — Комната сужается до одной яркой точки. Точки, в которой снова есть только он и Эдди. — Почему миссис Кей никогда не останавливала твоего отца? Каспбрак хмурится. Всё ещё не смотрит на Ричи. Впитывает руками его тепло, и ощущения эти, щемящие и необходимые, разливаются теплом в груди. — Я даже не уверен, что она знала об этом. Или замечала. Хотя… — Слова снова вяжутся на языке. Со спящим Тозиером разговаривалось легче. Но тяжесть этого разговора, когда Ричи сидит и вслушивается в каждое слово, кажется куда более правильной, чем слова, сказанные в пустоту. — Может и замечала, но… не хотела признавать? Не уверен, как объяснить, просто… Она любила отца так сильно, что аж назвала меня в его честь. Возможно, что она просто слепла в те моменты, когда он вёл себя… Когда он, ну… — Когда он был мудаком. — Подхватывает Тозиер, хмурясь. Ощущения очень двоякие от всего услышанного. Не то что бы злость даже. Просто какая-то горечь. И опустошённость. Могла ли собственная мать не замечать того, как с её ребёнком творят такие вещи? Это же странно. Странно, так? Ричи кажется, что да, просто пиздец, как странно. Что такого быть не должно. Что это всё какая-то ошибка. — Да. Когда он вёл себя, как мудак. — Может, оно и к лучшему, что он умер. — Ричи произносит это с такой серьёзностью и обидой, что Эдди не может не напрячься. Не то что бы Каспбрак не допускает такую мысль. Как бы дико это ни звучало в голове, она кажется наиболее понятным и правильным вариантом. Вот только те дни, когда отец, болея, лежал на кровати, доживая свои последние дни, Каспбрак не помнит совсем. Если раньше были хотя бы обрывки, вспышки, память ощущений, то смерть отца Эдс не помнит… совсем. И это странно. До больного странно, потому как именно Эдди тогда проводил с ним всё время. Не то что бы выхаживал его, но во всём помогал, вертелся вокруг него. Должен был, по крайней мере. Но от мыслей этих парня лишь обдаёт ледяной дрожью; и кажется, что он забыл что-то настолько важное, что даже подступаться страшно к этим воспоминаниям. — Возможно. — Выдыхает Эдс, когда Ричи уже совсем тревожно сжимает его ладони в своих. — Впрочем, это не значит, что я хотел его смерти хоть когда-либо. Глупые мысли стоит от себя гнать. И Каспбрак в своей голове снова со страхом убегает. Не может быть ничего странного в смерти отца. Он сильно болел. Плохо лечился, потому всё и ухудшилось. Ничего странного от того, что Эдди чувствует из-за этого леденящий страх, тоже нет. В конце концов, он был его отцом. Даже если и хреновым. Потому страх этот, должно быть, идёт всего лишь из-за горечи от потери одного из родителей. В это, по крайней мере, Каспбраку хочется верить. — Тебе надо поспать. — Улыбается Ричи. Друг только кивает, соглашаясь и пытается улечься и не думать о том, что когда Тозиер отпускает его руки, то становится значительно холоднее где-то внутри, за рёбрами. Тозиер довольно хмыкает, откидываясь обратно на подушку. В голове всё сказанное не умещается до конца, но теперь, когда хотя бы некоторые нарывы вскрыты, понимать Эдди становится… проще. Не то что бы он раньше не пытался его понять. Просто теперь это не кажется таким слепым. Ричи ещё какое-то время смотрит в потолок, чувствуя, как Каспбрак под боком ворочается, а потом сам поворачивается на бок, лицом к другу. И тут же вскидывает брови вверх. — А это… что? — Между Ричи и Эдди лежит подушка. Да так, что лица Каспбрака из-за неё не видать. — Баррикада. — Коротко отвечает школьник, морщась. И смешно, и тупо. И как-то по-детски совсем. Но Эдсу кажется, что так проще намного. Ощутимая граница. Иначе, чёрт возьми, – и Каспбрак в этом более, чем уверен – уснуть точно не удастся. Только не сейчас, когда Тозиер слишком близко. И не сейчас, когда (должно быть из-за всех этих откровенных разговоров) хочется быть к нему ещё ближе. — Эдвард Каспбрак. — Ричи фыркает. — Хочу напомнить, что тебе, блядь, восемнадцать лет, а не пять. — Задушить улыбку не получается, и весь серьёзный тон рушится, растворяется в смешке. — Если моя принцесса боится, что я её облапаю ночью или ещё чего похуже, то она может лечь спать на пол, а не выёбываться. Эдди краснеет. Хмурится, ощущая, как от румянца этого становится так жарко, что аж ведёт. Ему не страшно, что Ричи может нарушить какие-то границы. Потому что, ну, это же Ричи. С него не убудет. Но Эдс боится, что он сам не в состоянии держать себя в руках настолько, чтобы их не нарушить. — Знаешь, что? — Выдыхает Каспбрак. — Что? — Дай мне вторую подушку. Одной недостаточно.