В СССР секса не было

Минкин приезжает в июле. Звонок в дверь будит Сокджина в 7:40 утра, рань несусветная, он сползает с кровати, чешет живот, пока плетется до прихожей, открывает, не глядя — консьержка бы не впустила никого подозрительного. …впрочем, может, и впустила бы. На пороге незнакомый паренёк, лет пятнадцати, не больше, худенький, но с щеками такими, что Сокджину немедленно хочется потрогать — на вид мягкие, как плюшки с Хлебозавода номер два. Паренёк смотрит на него из-под челки чуть настороженно, носком поношенного кроссовка чемодан ближе к порогу двигает. Минута молчания превращается в две, в три, угрожая перейти в десять, а там и в целый час. Сокджин вздыхает громко и спрашивает наконец: — Ты к кому, мальчик? Мальчик нехорошо прищуривается. — Я Юнги Минкин, это квартира Поджарских? Сокджин вспоминает отдаленно как-то, что отец говорил про сына знакомых, который из Твери приедет, талантливый молодой человек, Сокджин, знает, чего в жизни хочет, на филфак поступил, в М Г У, понимаешь? МГУ, а не эта твоя шарашкина контора кино и телевидения. Сокджин оглядывает его критически — ни особо талантливым, ни целеустремленным мальчик не выглядит, уставшим — да, жизнью потрёпанным — явно не пятнадцать, показалось, как минимум не младше Сокджина, открывает дверь шире, впуская в квартиру. Юнги протискивается в прихожую бочком, волоча тяжёлый даже на вид чемодан. — У тебя там кирпичи что ли? — веселится Сокджин. — Книги, — глухое, отрывистое, пока Минкин аккуратно расшнуровывает кроссовки. Сокджину почему-то кажется, что дружить они не будут. * Сокджин просыпается от дикого грохота, август тянется через тюлевые занавески прохладой, хотя солнце жарит так, что дай боже. Грохот повторяется, и Сокджин, мученически вздыхая, идёт проверять. Громыхает в комнате у Минкина. В целом, за месяц, что они живут вместе, Сокджин даже привыкает — готовит Минкин сам и часто на двоих, бардака не разводит, на его бурные разговоры с отцом по телефону никак не реагирует. Иногда Сокджин даже забывает, что больше в квартире не один, так тихо за дверью в другом конце коридора. Обычно. Не сегодня. Сегодня там громыхает, и кто-то сдавленно ойкает, и хохочет — глухо, как будто рот закрывают ладонью, и «Ну, надеюсь, милиция меня тут искать не догадается». Сокджин распахивает дверь в чужую комнату раньше, чем успевает подумать. У Минкина в комнате чисто, даже слишком как-то, как будто тут не живут совсем — но это не главное, чему успевает удивиться Сокджин. Главное сидит на кровати, застеленной аккуратным стеганым покрывалом, прижимает к груди _нечто_ из трубок, медной кастрюли и вентилей, улыбается во все тридцать два и машет рукой Сокджину доброжелательно. — Это, значит, Поджарский твой? А я вот у вас это, погощу недолго, дела, дела, нужно где-то спрятаться, ой, в смысле залечь на дно, ой, ну в смысле, время культурно приехал провести… Он говорит, и говорит, и говорит, Сокджин в этом потоке мыслей теряется, переводит взгляд на Минкина — а тот, кажется, привыкший, улыбается легко так, косится на медную кастрюлю в руках одессита (Сокджин почти не сомневается, что говор типично одесский). — А сестра твоя где? — Сокджина выдергивают нагло из его мыслей, он смотрит на незнакомца непонимающе. — Какая сестра? — Ну, дочка профессорская, редкой красо… — Минкин в своем кресле закашливается страшно, одессит на него взгляд переводит и вдруг очень тонко и высоко хихикает. — А. Аааа. Ну, понятно, нет сестры, так нет, я же не настаиваю. Сокджин понимает, что не понимает ничего, смотрит на кашляющего Минкина в слезах, на нежданного гостя, и, махнув рукой, уходит на кухню. Гость тут же устремляется за ним. — Не представился, кстати, Хоба Чонов, я из Одессы, но родители по работе в Москву переехали, вот, с ними уехал, хорошая у тебя квартира, просторная, а чаю поставишь, а то так есть хочется, что переночевать негде, так к слову, сестры точно нет? Сзади надсадно кашляет Юнги. — Ну, нет так нет, ладно уж, — Сокджин ставит чайник, насыпает заварку, лезет в холодильник за яйцами. — Яишенка? Уважаю яишенку, а с колбасой? — Сокджин послушно достает колбасу. — Ага, вот так бы сразу, а чего ещё есть? Сыр? Да я тебя не объем, не боись, руки пойду помою пока, Юнги на стол накроет, ага? Он скрывается в ванной, и Сокджин долгим, тяжёлым взглядом смотрит на Юнги, тот улыбается чуть виновато. — Он мой давний друг, у него… ну, в общем, самогон он на даче варит, балуется, конечно, а кто-то в милицию написал донос, ну и вот, нужно немного переждать, до завтра может, ты не против? Сокджин пожимает плечами, на удивление говорливый одессит ему совсем не мешает. Он дожаривает яичницу, по тарелкам раскладывает, Чонов плюхается на стул, сыпет себе в чашку три ложки сахара с горкой, откусывает от широкого ломтя батона. — Хозяйственный такой, ты посмотри, Юнги, и кому же это с таким хозяйственным повезет? — набивает щеки яичницей и все равно продолжает говорить. — А что, партия завидная, квартира в центре Москвы, папа-профессор, физиономия красоты несусвет… Юнги роняет вилку, Сокджин смотрит на него непонимающе, пока тот снова заходится в кашле. — Ты не заболел? — Ещё и заботливый! — восклицает одессит, тыкая в Сокджина вилкой. — И в институте наверняка популярный! Юнги, нет, ну ты посмотри, кому такое сокровище только достанется! А? Аааа!! Юнги с решительным лицом встает, берет в руки медную кастрюлю, которую гость даже в кухню с собой притащил, и тяжело идёт в коридор. Одессит наскоро запихивает в рот остатки колбасы, одним глотком допивает чай и несётся за ним. — Юнги, ну ты чего, Юнги, ну шучу же, ЮНГИ НЕ НАДО НА ПОМОЙКУ, ЭТО ДЕДА ЕЩЕ, ОН МНЕ НЕ ПРОСТИТ, НУ И ЧТО, ЧТО УМЕР ДВАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД? Шебуршание в коридоре, хлопает дверь — и все стихает. Юнги с непроницаемым лицом возвращается на кухню, доливает чаю в пузатую чашку. — А где… товарищ твой? — осторожно спрашивает Сокджин. — Ушел, — Юнги мажет хлеб маслом. — А… милиция? — Ну, если что, соберём передачку ему в тюрьму, — Юнги кладет сверху кусочек сыра. — Сухарей насушим там, карамелек купим. Всё-таки мы с ним товарищи. Во входную дверь стучат, слышится очень глухое «Юнги, не выкручивай мне нервы, открой и я всё прощу», Юнги давит улыбку. — Ну или без карамелек обойдется, для зубов, говорят, карамельки вредно. Сокджин прыскает на это. Юнги улыбается ему в ответ уголком губ. * Сентябрь врывается ворохом тетрадных листов, пожелтевшей листвой, учебными аудиториями; Сокджин с Юнги вместе ездят в институт, Сокджину приходится будить его — Юнги спит как убитый, отпинывается, потом краснеет и извиняется, конечно, но в целом Сокджин находит это скорее забавным, чем раздражающим (тем более, что Юнги завтраки повеселее готовит, чем яичница сокджинова неизменная). Сокджин не интересуется, как ему учится, только видит его пару раз на общих потоковых лекциях: Юнги сидит в окружении девочек в белых блузках, щеками порозовевший и очень несчастный. Сокджин подшучивал бы над ним, если бы они дружили. Но они все ещё не. Сокджин не знает, почему — он пытался пару раз сблизиться чуть сильнее, чем «Чаю сделай, вещи высохли, сними с веревки», звал с собой на творческие вечера к друзьям в театральный (ну, может его «Я к друзьям на капустник, хочешь посмотреть на что-то, кроме своего Есенина?» было слишком расплывчатым тогда, может, грубоватым даже, не зря же Юнги рожу сложную состроил), но все как-то мимо, и Сокджин даже пытаться перестал. Юнги возвращается часто позже Сокджина — в библиотеке сидит подолгу, над книжками дома корпеет, все в делах с самого первого сентября, Сокджину это по самолюбию царапает, отцовским голосом по ушам «Вот, видишь, кто-то трудится, а тебе лишь бы пьески свои дурацкие читать», он посмеивается над Юнги — иногда даже в лицо, не обидно вроде бы, но тот лицом мрачнеет каждый раз, губы в узкую полоску сжимает и не отвечает ничего. Сокджину самому после этого от себя неприятно. В середине месяца его проводят в общежитие, посвящение в студенты, кто-то катается в тазу по лестнице — грохот дичайший, ржут как ненормальные, клянутся на яблоках верить в Ньютона и Эйнштейна до последнего, кто-то водку прямо из горла хлещет. Сокджину весело — привык за год уже, физику терпеть не может, а одногруппники вот хорошие, Сокджин их любит почти (особенно после третьего Жигулёвского), обнимает кого-то размашисто, хохочет вместе со всеми с первогодки, который всё-таки наворачивается с таза — и прямо под ноги коменданту, прячется в чьей-то комнате с другими товарищами, а после шатается по коридору в поисках туалета (ну вот же, за этой дверью, ай, опять не то), забредает на кухню — кто-то забыл на плите сковородку с картошкой, Сокджин ест ее прямо руками, в темноте, смеётся сам с себя, пьяный и довольный жизнью в кои-то веки (отец сегодня не звонил и даже в институте не столкнулись). Резко зажигается свет, Сокджин замирает над картошкой, на него смотрят две пары удивлённых глаз. — Поджарский… — тянут с порога недовольно, Сокджин знает его — Намджун, с курса постарше, в аспиранты к отцу метит, Сокджина терпеть не может. Но его отвлекает смех другого человека, он смотрит во все глаза — Юнги ржёт так, что за плечо Намджуна хватается, захлебывается, как-то по-котячьи жмурится, Сокджин впервые его смех слышит, так удивляется, что недоеденная картошина изо рта вываливается. Юнги ржёт ещё громче, он тоже, кажется, пьяный. Намджун вздыхает, говорит: — Надо вам такси раздобыть, Юнги, ты домой нормально доберешься? Тот икает уже от смеха, рукой машет, вроде как, нормально, нормально, и Намджун тащит их из общаги прочь — хихикающего Юнги, вытирающего слезы, и Сокджина с грязными и жирными от картошки пальцами. Они прощаются — Юнги Намджуна обнимает, Намджун Сокджину едва ли кивает, едут до дома, Юнги на него заваливается на особо крутых поворотах, худенький такой, угловатый, локтем острым тычет в ребра, Сокджин почти уверен, что назавтра там синяк будет, но не отталкивает, не говорит ничего. С Юнги — даже пьяным, хихикающим и совсем, кажется, происходящее не запоминающим, все равно удобно и привычно. Почему же они всё-таки подружиться-то не могут?.. * Сокджин сталкивается с ним в дверях — на Юнги здоровенный свитер явно ручной вязки, рюкзак за плечами, кроссовки эти его поношенные (у Сокджина мелькает между делом, не холодно ли в них уже, октябрь всё-таки), Юнги кивает ему, проходя мимо к лифту, потом оборачивается — Сокджин уже дверь собирается закрывать, и спрашивает очень неуверенно: — Я к Хобе на дачу, хочешь со мной? У Сокджина в голове очень ясно всплывает хозяин медной самогонной кастрюли, говорливый и весёлый, Сокджин думает про огромный модуль по физике, который в понедельник уже сдавать, думает всего секунду — и кивает согласно. Они трясутся в автобусе, а потом и в электричке, молча почти все время, у Юнги лицо такое, словно не понимает сам, зачем позвал, у Сокджина чувство такое уже, что не понимает, зачем поехал. Хозяин медной кастрюли встречает их в начале дачной улицы, похлопывает по спине Сокджина душевно и тащит их обоих в дачный домик. Юнги сворачивается в кресле клубком, Сокджин снова мысленно сравнивает его с котом и улыбается про себя, сам на тахту садится, деятельный хозяин включает обогреватель, разливает чай из термоса, который Юнги с собой притащил, по разномастным чашкам, потом смотрит на них хитро и достает из покосившегося шкафчика бутыль с мутноватой жидкостью. — А может, домашнего, а? Сокджин пожимает плечами, смотрит на Юнги. Тот кивает в ответ нерешительно. Самогон дерет горло, у Сокджина даже слезы на глазах выступают, и в желудке сразу горячо, он закашливается, Чонов сует ему под нос бутерброд (снова из рюкзака Юнги), чуть ли не силой в зубы впихивает. Второй стакан идёт проще. Сокджину даже весело почти становится — Хобочка, как представляется ему почему-то теперь одессит, расспрашивает про институт, через два предложения перебивает, говорит, что физика это от лукавого, а вот в кино ты играть никогда не думал, ну красавец же мужчина, Ален Делон просто, Юнги, куда ты третий стакан наливаешь, поставь, поставь гово-, а, ладно, пей уж, так вот, кино, у меня знакомые есть на Мосфильме (Юнги кивает из своего кресла согласно), хочешь, попробуем тебя в массовку пропихнуть куда, ну, а дальше как в книжках — тебя заметит режиссер, даст главную роль, а потом в Крым увезет на белой волге, ЮНГИ, ЧЕТВЕРТЫЙ СТАКАН И БЕЗ НАС? , ага, будем, ух, хорошо пошло, так вот, хочешь? Сокджин хочет, конечно, говорит, ща, Гамлета тебе зачитаю, хочешь? Наизусть, без книжки, с чувством! Хобочка хочет. Сокджин читает, эмоционально, почти на крик переходя, Хоба хлопает ему восхищённо, Юнги наоборот, сворачивается ещё плотнее, наливает себе ещё — хорошо хоть чаю в этот раз, а не самогону, грустный какой-то, как будто это не он к другу приехал, а Сокджин его силком за собой потащил. Хоба расписывает ему все прелести актерской жизни, Сокджин кивает согласно, всегда мечтал, с детства, Юнги слушает их молча, а потом выползает из кресла, достает из рюкзака папиросы и выходит из дома. — Сходи с ним, — говорит вдруг Хоба тихо, Сокджин даже сквозь опьянение отмечает, как это разительно от его развеселого трёпа отличается. — Сходи, он и спички же наверняка не взял. — А ты? — Сокджин встает, чуть покачиваясь, хороший был самогон, крепкий. — А я не курю, — Хоба протягивает ему коробок. — Давай, давай, иди. Сокджин вываливается в зябкий октябрьский вечер, ежится весь, спотыкается взглядом об Юнги: тот стоит у крыльца, незажженная сигарета в зубах, взгляд пустой, он слишком маленький для своего здорового свитера и от того трогательный такой, Сокджин даже улыбается широко этому всему, спускается к нему, по плечу хлопает. — Ты спички забыл. — Ты заметил? — в голосе недоверие прорезается, он протягивает руку. — Не я, Хоба, — Сокджину думается, что Юнги внимательности товарища обрадуется, Юнги отворачивается словно бы разочарованный. — Дай сигарету. Они курят — снова молча, как обычно, Сокджин уже даже почти привыкает к молчанию между ними, спокойному такому, Юнги выдыхает дым колечками, улыбается, когда они рассеиваются, Сокджину так много хочется спросить, узнать хоть что-то о нем, но он продолжает молчать, а Юнги вдруг поворачивается к нему, отчаянный какой-то, усталый (это в воскресенье-то), открывает рот что-то сказать, но за спинами хлопает дверь: — Ребят, а вы ночевать тут останетесь? А то спальник-то у меня только один! Юнги закрывает рот, отворачивается снова, глубоко затягивается и отвечает, выдыхая: — Сокджин в Москву поедет, через полчаса последняя электричка, успеет, — голос, вроде, и не меняется вовсе, но Сокджину кажется, что ему не предлагают, а приказывают. — А я останусь, нам же с тобой не привыкать. Хоба кивает, уходит обратно, насвистывая, Юнги тушит окурок о железные перила крыльца. — Запомнил дорогу к станции? Сокджин смотрит на него, прищуривается: — Нет. Да и тахта широкая, втроём поместимся, — и взбегает по ступенькам к двери. На отвалившуюся челюсть Юнги любо-дорого посмотреть.