В СССР секса не было

Хобе откровенно скучно. Ну то есть было бы скучно, если бы он не умел развлекать себя сам. Ему нравится квартира Поджарского — высокие потолки, большие окна, в своей комнате Юнги складывает на подоконнике подушки, и Хоба иногда сидит там, смотрит на оживленный проспект под окном, жуя бутерброд с икрой («Таки чего ты переживаешь, Сокджин не будет против» «Ага, а вот отец Сокджина — будет»). Ему и сам Поджарский, в целом, нравится, в других обстоятельствах Хоба, может, собрал бы всю свою удаль в кулак и «почему нет, когда да, товарищ Поджарский?», но обстоятельства смотрят на Сокджина голодными несчастными глазами из-под чёлки, вздыхают и иногда, после нескольких рюмок самогона и разудалого декламирования Маяковского на всю маленькую кухоньку дачного домика, начинают рассказывать, как это тяжело и невозможно — быть рядом с ним всё время, но не представлять никакого интереса, ты понимаешь, Хоба, ну как? Как жить-то?! Хоба не знает, как Юнги жить — сам выбрал, никто его не заставлял, Хоба ему даже квартирку нашел, вдвоем бы потянули — но Юнги заехал к Поджарским вещи оставить и переночевать пару дней, и пропал с первого же «Мальчик, тебе кого?». Хоба улыбается на это только снисходительно, сколько Юнги знает — тот всегда влюбляется размашисто и с треском, но молча, а оттого — невзаимно. Хоба даже сейчас может сказать, что это не тот случай — и от этого ему невероятно скучно, вся драма Юнги закончится через два-три месяца, когда до него, наконец, дойдет. Хобу гораздо больше интересует долговязый очкарик, явно чувствующий себя в квартире Поджарского не в своей тарелке. Он сидит в отведённом ему кресле так, словно каждую секунду ждёт, что погонят палками, пьет понемножечку свой чай — чай! На студенческой-то попойке! — и зыркает заинтересованно на книжный шкаф, явно не решаясь подойти и рассмотреть интересующие книги поближе. Очкарик ловит его взгляд, смотрит в ответ ровно очень, спокойно, отворачивается, словно бы незаинтересованный, но Хоба замечает лёгкую тень румянца у него на скулах и ухмыляется — вот, вот это может быть очень интересно. Хоба вытекает из своего угла широкого дивана, поболтать с Сокджином, взъерошить волосы Юнги, налить в два стакана абрикосовой настойки, сам, между прочим, из Одессы вез, не верите? Ну я-таки и не настаиваю, но вы хоть хлебните, о, чуете? Что, сказать, что абрикосы сам собирал? Так сам и собирал, у Фини Косого в саду, в ночи, клянусь Лениным, о, а чего мы тут сидим-скучаем, как зовут-то? Очкарика зовут Намджун, третий курс ядерной физики, большим человеком будешь, да? Ну-ка давай, за знакомство, давай-давай, не робей, не отравлено, оп, до дна, до дна давай! Он наливает им по второму кругу, Намджун пытается отказаться — Хоба улыбается ему широко, не знает, с кем связался, долговязый. К концу вечера они уже братаются, Намджун расслабляется наконец, на Поджарского косится всё меньше, на Хобу смотрит всё больше, Юнги обнимает и несет что-то про товарищество, партию и комсомол (тут уже Поджарский на него косится неприязненно), вылезает, в общем, из своего дурацкого ботанического кокона и становится просто Намджуном Кимовым, слишком умным мальчиком из хорошей семьи (но в плохой компании). Хоба его обнимает даже на прощание — вместе со всеми, Юнги, иди сюда, чертяка, Сокджин, не забудь, я тебе пробы нашел в массовку, пары прогуляешь, да, а что поделать, Намджун… Намджуна он обнимает отдельно, скользит пальцами по спине совсем не приятельски — но это улетает в молоко, потому что его-то Намджун стискивает в медвежьих объятиях, пьяный и добродушный, Хоба усмехается задушенно, ясно-понятно, никаких намеков, тут нужно напролом действовать, чтобы точно дошло. Он и действует. Вваливается к Намджуну в лабораторию на следующее утро — белый халат с чужого плеча, лицо уверенное, охраннику на входе зубом цыкнуть, распоясались тут, да вы знаете, кто я?; Намджун чуть со стула не падает, по глазам видно — голова болит зверски, сам помятый, улыбается чуть ошарашенно, но вроде приветливо — и Хоба с удовольствием приседает ему на уши и сидит на них, свесив ножки, пока за спиной не кашляют настойчиво, добрый денечек, профессор… Поджарский? Оооо, ааа, ясно всё, а я тут Намджуну принес эээ, принёс, в общем, счастливо оставаться, Кимов, свидимся ещё! Хоба вписывает себя в намджунову жизнь так ненавязчиво, но настойчиво, что Намджун, кажется, сам удивляется — но не сопротивляется совсем, Сокджин шипит на него, конечно, из своего угла, но продолжает приглашать на попойки, даже к шкафам с книгами отца подпускает («Да забирай что хочешь, отец только рад будет, ты его любимчик», и даже это едкое «любимчик» не делает ничего хуже. Хоба сближается с ним морально — и физически, руки на плечи закидывает, заставляет на общем диване у Сокджина сидеть, бедро к бедру, дышит на ухо шумно и горячо, как будто пьяный, Намджун смеётся (действительно пьяный) и не отталкивает. Хоба дожидается его после пар, ловит на лестнице — а я вот это, к Сокджину идешь сегодня? Ну, конечно идешь, Юнги же просил, ага, рядом был, думаю, авось встретимся и вместе поедем, вместе же веселее, скажи? — и за болтовней они доходят до намджунова общежития, и там — там Хоба понимает, _насколько_ дальше всё будет интересно. Потому что у общежития Намджуна ждёт мальчик, хороший такой, пухлощекий, в олимпийке спортивной и со здоровой сумкой через плечо, машет радостно, улыбается — тепло, Хоба сказал бы даже влюбленно — и Намджун в ответ улыбается, щеки красные, температурные; мальчик обнимает его — лицо Намджуна угрожает треснуть, так широка улыбка. Хоба выжидает секунду — и в самый неподходящий момент: ого, доброго денечка, не знакомы ещё, Хоба, Хоба Чонов, ну так-то, конечно, Чонбинович, но это долго и, ха-ха, иногда небезопасно, так что просто Хоба! Чимин, да? Раньше не виделись, почему? На сборах был? Гимнаст? Ооо, растяжка, наверное, потрясающая, покажешь как-нибудь? А Поджарского знаешь? У него сегодня кутеж, ты будешь? — У Чимина очень строгий режим дня, — Хобе больших сил стоит не осклабиться гаденько на это заботливое «У Чимина». — Вряд ли он… — Жаль как, — Хоба облапливает Намджуна, подбородок на плечо ему складывает, смотрит Чимину в глаза — и изо всех сил не ржёт. — Ну ничего, Намджун тебе потом все расскажет, — пальцами легко по плечу. — Да, правда, жаль, что тебя не будет… Чимин смотрит на хобины пальцы на плече у Намджуна возмущённо, и твердо говорит: — Да ну его, этот режим, разок-то можно, — и Хобе так угрожающе в глаза смотрит. Хоба скалится довольно. Вечер обещает не быть томным. Этим вечером они перепиваются как-то совсем уж кошмарно. Юнги с табуретки декламирует что-то про «Пей со мной, паршивая сука, пей со мной» — и на Сокджина зыркает, Сокджин расплывается по столу, подперев подбородок кулаком, улыбается так… по-доброму, почти с любовью, Хоба предвидит развязку драмы с безответным чувством Юнги через неделю, может, две, не больше. Намджун ржёт над ним громко и захлебывающеся, Хобу по колену бьёт и пальцем тычет, пьяный Намджун такой смешной и ещё более неуклюжий, чем обычно, Хоба улыбается ему тонко, кончиками пальцев ерошит короткие волосы на затылке, очки с него стягивает — лицо Намджуна без них совсем беззащитное, нежное такое, губы мягкие на вид — Хобе хочется, чтобы они были ярко-красными, зацелованными, закусанными. Хоба склоняется к уху Намджуна: — Хочешь покурить? Намджун кивает, хочет, конечно, он сейчас на что угодно покивает, такой благодушный и весёлый, у Хобы даже сердце противно ёкает, когда он тянет Намджуна за собой на кухню. Они открывают форточку — Намджун открывает, Хоба подкуривает ему от своей сигареты, с улицы холодным ветром в лицо, от сигаретного дыма горячо в лёгких, Намджун трёт глаза, улыбается Хобе широко, дружелюбно так — и Хоба целует его, напористо и горячо. Намджун не отвечает, но и не вырывается, стоит себе застывшим истуканом, улыбается так глупо, когда Хоба отстраняется, что Хоба прыскает, сигарета трясется в его пальцах. — Я думал, мы будем дружить, — неуверенно тянет Намджун. — А давай не только дружить? — похабно подмигивает Хоба, сильно затягиваясь. Намджун смеётся снова захлебывающеся. — Я серьезно, — Хоба смотрит на него, ведет пальцами по шее, ниже, к ямке между ключиц в вороте футболки. — Ты мне нравишься, — и целует его снова, краем уха слыша хлопнувшую дверь и чье-то «Намджун? Да они с Хобой на кухне, курят». О. Ооо. Хоба отстраняется от Намджуна, довольно отмечая, что губы у него ровно такие после поцелуев, как и представлялось — красные и припухшие, и если уж ему это заметно, то… — Намджун! — с порога радостно-недоверчиво-ревниво, у намджуньего спортсмена лицо приветливое, но Хоба ясно читает во взгляде «Руки убери, это моё» и ржёт, даже не скрываясь особо. Хорошие какие, оба. Намджун улыбается все ещё глупо, теперь уже Чимину, пьяный и зацелованный, очевидного не видит, не замечает (или не хочет замечать?), а Чимин уже рядом, на полшажочка ближе к Хобе, чем Намджун, словно заслоняя собой, не трожь, даже думать в эту сторону не смей. Хобе смешно, правда. Он смотрит на Намджуна — Намджун нежно Чимину в затылок — Чимин яростно и явно готовясь биться за Намджуна до последнего на Хобу. Хоба затягивается последний раз, выбрасывает окурок в форточку, и, подмигнув Намджуну, уходит с кухни. На сегодня это всё. Но только на сегодня.