В СССР секса не было

— Знаешь, такое ощущение, что ты тут третьим прописался, — ворчит Юнги беззлобно, сооружая себе бутерброд. Хоба чешет шею, зевает во всю пасть, хлопает сонными глазами. — А тебе твой москвич уже и прописку состряпал? — спрашивает он хитро. Юнги пинает ножку табуретки. — Никакой не мой — это раз, может, перестанешь устраивать тут попойки каждые выходные — это два, и это три… Он не успевает закончить, потому что в коридоре хлопает дверь, доносится шлепанье босых ног по паркету, и в кухню вваливается кто-то третий. — Доброе утро, — буркает Юнги себе под нос, укладывая третий кусок колбасы на единственный кусок хлеба. — Привет. Голос низкий, красивый, Хоба смотрит во все глаза — он был уверен, что во всей квартире только трое — Юнги, Сокджин, ну и он сам, конечно же. Оказывается, что нет. Новоприбывший наливает себе кипятка из чайника, отпихивает Юнги бедром от шкафчиков, рыщет там в поисках заварки. Юнги отпихивает его обратно, бурчит себе под нос что-то, говорит: — Сядь, я сам тебе налью, — и новоприбывший садится — прямо напротив Хобы, вытягивает длинные ноги и улыбается мягко очень. — Так ты Хоба, да? Хоба кивает. Он в упор не помнит ни имени, ни обстоятельств знакомства, но улыбается на всякий случай в ответ, руку, лежащую на столе, трясет доброжелательно. — Хоба, ага, Чонбинович, вот этого, — покоситься на Юнги. — Товарищ. А ты же… Повисает пауза. Новоприбывший отвечать не торопится почему-то, только голову на бок склоняет и всё так же улыбается. -…странненький, понятно, — заключает Хоба, вцепляется в свой чай. — Ну, не страшно, Юнги вон тоже немножечко того, ай, ну Минкин, ну на правду же не обижаются, хорош меня щипать! — Чего вы опять орёте? — на Сокджине теплые фланелевые штаны и майка домашняя, волосы в беспорядке торчат во все стороны. — Поднялись ни свет, ни заря… — Половина первого! -…чего-то гремят… — Я тебе завтрак приготовил! -…орут на всю квартиру… — Это вообще не ко мне претензии! Хоба молча переводит взгляд с Сокджина на Юнги, препирающихся привычно, так, словно уже 30-ть лет вместе, и улыбается довольно. — Тэхён, твою ж! — Сокджин запинается об вытянутые ноги, ругается громко, требует у Юнги чаю и яичницу («Да на столе уже, вилку чистую возьми только, ч и с т у ю, что ты из раковины тянешь-то!»), отвешивает щелбан незнакомцу и, наконец, замолкает, набив рот яичницей с колбасой. — Тэхён, да? — тянет тихо Хоба. В памяти начинает что-то всплывать, но такое зыбкое, что и смысла отлавливать нет — ну, Тэхён и Тэхён, он пожимает плечами и возвращается к завтраку. * — Привет! Хоба отлипает от перил, оборачивается — голос незнакомый, а вот лицо с квадратной улыбкой — вполне, он улыбается в ответ, руку протянутую жмет, как дела, как сам, я вот Намджуна жду, а ты Чимина? Друзья детства? Ну надо же, никогда бы не подумал, невероятно, к Сокджину идешь вечером? Ну да, наверняка ж идешь, раз за Чимином зашёл, а чего сюда-то, кстати? А, он с Намджуном будет, ну понятно, а, вот и они! Намджун улыбается приветливо, чуть смущенно, гимнаст, повисший на его локте, тоже вроде улыбается, но глаза щурит, дескать, ну давай, подойди поближе. Хоба усмехается и делает шаг вперед. — Привет, привет, привет, — он обнимает их обоих сразу, тычет Чимина под ребра, уворачивается от ответного и куда как более сильного тычка. — Я вообще к Намджуну шел, а тут так удачно вы оба, да ещё и поглядите, кого я встретил, а, ну разве это не судьба? Чимин с глубоким вздохом отцепляется от локтя Намджуна, бросает хмурое «Мы пошли», и уходит, утаскивая с собой Тэхёна, оборачиваясь поминутно на Хобу (он не отказывает себе в удовольствии закинуть Намджуну руку на плечо, лицо у Чимина резко становится недружелюбным, Хоба хохочет). — Если ты про осциллограф — нет, — говорит Намджун, махая вслед Чимину. — Да я и рта не открыл! — возмущенно отвечает Хоба. — То есть ты не про осциллограф? — Намджун смотрит на него сверху вниз, улыбается уголками губ. — Про осциллограф, но почему сразу нет, если вполне можно да? Намджун смеется. — Лаборант и так уже подозрительно косится на все эти толпы страждущих, я не могу так нагло обманывать людей, Хоба, — говорит он чуть с укором. Хоба округляет глаза: — Намджун! Товарищ! Что значит нагло обманывать? Мы никого не обманываем! — Ага, мы просто берем деньги за то, что они думают, что я им будущее по амплитуде электрического сигнала предсказываю. — Ну, они же думают, а ты просто приборчик включаешь и выключаешь, — Хоба разводит руками. — К тому же, полтора рубля есть полтора рубля. — Был же рубль? — Намджун косится на него уже совсем подозрительно. — Намджун, дружище, я решил увеличить твою долю, ведь что такое рубль? И в кино сходить самому не хватит, не то что сводить кого, правильно я говорю? Намджун краснеет ушами и молчит. Хоба тоже молчит — про то, что поднял плату за встречу с осциллографом из лабораторного кабинета физики до трёх рублей. * Чимин так ходит по пятам за Намджуном, что Хоба прыскает в свой стакан. В стакане чай («С коньяком!» — нагло врет Хоба, на самом деле — с апельсиновым вареньем), Хоба пьёт его по чуть-чуть, больше болтает, улыбается направо и налево, делает себе мысленные зарубочки, к кому ещё можно подкатить с деловыми предложениями, отмечает новое лицо — щекастое, носатое, со смешными торчащими зубами, думает — подойти сейчас или через полчаса, когда новое лицо уже упьется… чего оно там пьет? Ага, наливку, из хобочкиных, между прочим, запасов, решает, что минут через пятнадцать, чтобы подозрительность уже сошла на нет, а дар речи ещё не пропал, делает большой глоток из стакана — и давится чаем, потому что по шее скользят чьи-то пальцы, ниже, за ворот рубашки. Он проглатывает чай и кашель нечеловеческим усилием, оборачивается — Тэхён улыбается ему, пальцы скользят по плечу уже, останавливаются на груди — и Тэхён убирает руку. — Извини, если напугал, — голос низкий такой, глубокий, на бархат тяжелый старинный похожий, Хоба думает — «красиво», но отрешенно так, как будто на картину за стеклом смотрит — несомненно, дорогая и старинная, но ничего в душе не трогает. — Мы как-то толком и не познакомились, в прошлый раз я только представиться успел, сегодня Чимин меня увёл, — он протягивает ладонь для рукопожатия. — Я Тэхён. Кимский. — Хобочка, — отвечает Хоба. — Чонбинович. — Ага, — кивает Тэхён. — А вы с Жозефиной Квон случаем не родственники? Хоба улыбается задумчиво. — С матушкой-то моей? Да н-е-е, вряд ли, — он салютует стаканом и делает большой глоток. — Правда?! — вот от кого от кого, а от Чимина Хоба заинтересованности театральными актрисами не ожидал. — Тэхён же по ней с детства помирает, вся комната в афишах — где только находит! В театральный из-за неё пошёл, ну ничего себе, кто бы мог подумать… — Чимин корчит рожу, оглядывая Хобу с лохматой макушки до пяток в новых вырвиглазно красных носках. — Да, кто бы мог подумать… Хоба пожимает плечами, отмечая про себя, что Тэхён из театрального, значит, скорее всего, друг Сокджина, а не Юнги. — Ты Тэхёна опять нахваливаешь? — Сокджин наваливается на Хобу сзади, тот крепко держит многострадальный чай, только чудом не проливая его себе на колени. — Тэхён ууу, будет звездой Большого, клянусь, в кино он, слава богу, не лезет, а то бы мы с ним ууух как поругались, а театр — это прям его, это призвание, дар, — Сокджин тычется Хобе носом в шею, уютно так, по-домашнему. — Ты с ним и раньше-то не познакомился только потому, что они по конкурсам катались, расскажи, Тэхён. — Да нечего рассказывать, — он пожимает плечами. — В Копенгаген ездили, с «Русалочкой». Второе место заняли. Хоба смотрит на него внимательно — высокий, лицо выразительное, ноги длинные, красивый. — Ну да, принц из тебя ничего такой, — выносит он наконец вердикт. — Я был Русалочкой, — отвечает Тэхён, и Хоба всё-таки некрасиво давится чаем. — Это современное прочтение, какой-то драматург из Америки придумал, а наш режиссер чуть-чуть адаптировал, — продолжает он, когда Хоба прокашливается. — Хочешь, покажу? — Хотим, хотим, — просит Сокджин над ухом у Хобы, но Тэхён не смотрит на него — только на Хобочку, в упор. Хоба кивает, дескать, ну покажи, чего бы не посмотреть, сам слезы от кашля утирает. Тэхён улыбается в ответ — и весь как будто в миг меняется, становится каким-то хрупким, ломким, зыбким даже, как будто правда — из морской пены сотканным, он встает с подлокотника дивана — и хмурится, как от боли, делает шаг к Хобе — и его лицо искажается мукой, но он улыбается — и Хобу вдруг пробирает мурашками. — Принц называл Русалочку своим маленьким найденышем, — Хоба дергается от того, как голос Сокджина из высокого и привычного вдруг становится размеренным, низким, почти незнакомым. — Она танцевала с ним все ночи напролет, хоть ей и казалось, словно она ступала по острым ножам, — Тэхён берёт Хобу за руки, разводит их в стороны, перекатывается с пятки на носок, оборачивается вокруг своей оси — а в глазах отчаяние и боль, что Хоба начинает волноваться, может, ему и правда нехорошо. — Принц говорил, что она всегда должна быть подле него, — Тэхён утыкается Хобе лбом в плечо, держит за запястья слабо, улыбается. — Он повелел ей спать на бархатной подушке возле своей двери, — Тэхён одним движением стекает на пол, кладет голову Хобе на колени, затихает с блаженной улыбкой — как будто всё, что ему нужно для счастья — костлявые хобины коленки под щекой. — Ну и так далее, ну и тому подобное, и потом она рассыпалась пеной морской, — Тэхён окончательно распластывается по полу, вскидывает руку в прощальном жесте — и роняет её на ковер. — Браво! — Чимин хлопает ему, помогает подняться. — Мы с детства были уверены, что Тэхёну уготована сцена. — А тебе разве нет? — хрипло спрашивает Хоба, сглатывая. Горло все ещё дерёт кашлем, но закончить это всё так он не может себе позволить. — Ты же вроде балетом занимаешься? — Гимнастикой, — цедит Чимин. — Да ладно, Плисецкая, чего ты? И там, и там трико, и там, и там носок тянуть, в чем разница-то? — Хоба улыбается нагло, ждет, когда Чимин дойдет до точки кипения, чтобы вернуть вечер в нормальное, привычное русло — но между ними встает Тэхён, оттягивает внимание на себя, шутит что-то — понятное, наверное, только им двоим, потому что Чимин моментально успокаивается, и хихикает, и сваливает куда-то вглубь квартиры, откуда слышится «ты не понимаешь, чёрные дыры не квантуются!». Сокджин тоже вдруг куда-то пропадает — Хоба подозревает, что на кухню, где наверняка на стуле в углу сидит уставший от шума Минкин, и они остаются вдвоем. Хоба косится за плечо Тэхёна — но пятнадцать минут давно прошли, и новое лицо, на которое он возлагал некоторые надежды, уже не в состоянии стояния. Хоба вздыхает. — Вы с матерью похожи, — говорит Тэхён, садясь обратно на подлокотник. — Ага, нос у нас одинаковый — длинный и вечно не в своё дело лезет. — Нет, — Тэхён качает головой, улыбается мягко. — Вы очень… изящные, двигаетесь плавно, — Хоба фыркает. — Только у неё это сценическое, а у тебя — настоящее. Хоба думает о том, что в стакан бы уткнуться — но стакан пуст, и в голове тоже звеняще пусто, и странно это всё так. Пальцы Тэхёна скользят по костяшкам Хобы, выше, по запястью, к нежной коже на сгибе локтя, Хобу продирает ознобом — хотя в квартире тепло, даже жарко. — Ты что делаешь? — он словно теряет все слова разом, они бесполезным бестолковым бисером рассыпаются в пустоте, не собрать. — А ты как думаешь? — у Тэхёна глаза опасные, темные, Хоба не отшатывается только потому, что не привык вот так сдаваться — а чувствует он себя так, словно его в осадное кольцо берут со всех сторон. — Я думаю, что могу добыть тебе автограф матушки своей, если хочешь, — он изо всех сил пытается собрать привычного Хобочку воедино, но получается ахово. — Не нужно, — Тэхён улыбается ему, смотрит из-под ресниц, оборачивается вдруг. — Чимин зовет, извини, потом договорим, — и уходит, сжав на прощание Хобины пальцы своими. И на Хобу обрушивается весь шум квартиры Поджарского — требовательное «Тэхёоооон» из другой комнаты, чей-то жаркий спор, смех, разговоры. Хоба трёт лоб озабоченно, температуры вроде нет, а состояние странное — ноги как желе, щеки пылают, чёрт-те что, спать нужно больше, наверно, он уходит на кухню — от греха подальше, к Минкину и Поджарскому, молча пялящимся в окно, курит в форточку, шутит что-то, а в голове только назойливой осенней мухой «потом договорим» и чужая щека на собственных коленях.