В СССР секса не было

У Хобочки что-то ломается с треском — то ли шаблон, то ли сердце. Хобочке разбираться не с руки, у него других проблем, что ли, не хватает? Высоченный (на самом деле, не настолько уж, но) друг Сокджина, этот театрально на голову ударенный, сверлит его взглядом с тех самых пор, как парик, материн костюм и нежно-покорное на лице, сверлит так, что Хоба даже потирает грудь иногда обеспокоенно, вдруг правда дырку проделает. После тихого «ты такой красивый» Хоба уже даже не знает, чего от него ждать. А театрально ударенный (Хоба принципиально не называет его по имени, это что-то суеверное такое и «может, пока проблему не озвучишь, и нет никакой проблемы») продолжает приходить и смотреть. И повторять упорно, какой Хоба красивый. Смешной. Хороший. Этим хорошим у Хобы последнюю почву из-под ног выбивает, и он вваливается в квартиру профессорского сына в безбожные шесть утра в субботу, распинывает жалобно стонущего «не надо, за что» Юнги, следит, чтобы они собрались, и тащит их с собой на вокзал. Хобе отчаянно нужно побыть одному. Поэтому к нему на дачу они едут втроем. Юнги дрыхнет под ритмичное тыдын-тыдын электрички, утыкается лбом Сокджину в плечо и похрапывает, Сокджин смотрит на Хобу почти осуждающе, но молчит, слишком рано, для претензий, только вздыхает иногда грустно, дескать, ну вот зачем. Хоба встревоженно смотрит в окно. Знать бы ещё. На даче ещё достаточно промозгло, они включают обогреватели, Хоба смотрит с сомнением на наливки, Сокджин смотрит на часы, Юнги с тоской смотрит на продавленный диван. В результате они уходят на весь день в ближайший лесок, вроде как по грибы (никто из них поганку от опят не отличит, но это уже детали), шатаются по нему бесцельно, успевают спасти Юнги от бесславно промоченных в здоровенной луже штанов и Сокджина — от столкновения черт знает как оказавшимся так близко к дачам зайцем, набирают ягод каких-то (Хоба клянется, что они съедобные, Сокджин сладким голосом отвечает, что всё лучшее — Хобе, пусть сам их трескает), в дом возвращаются аккурат когда опускаются густые, терпкие сумерки. Чайник на электрическую плитку, ободранную чугунную сковородку — туда же, картошка, которую Сокджин нарезает аккуратной соломкой, аппетитно шкворчит, и, пока Хоба разливает чай, они понимают, как ужасно замерзли. Картошка сметается за секунду, Юнги обжигается о горячий чай, жалуется на это громко, Сокджин ехидно предлагает подуть, где болит, Юнги фыркает и отворачивается. Какие же дурачины. Хоба смотрит на них из своего кресла, подмечает мелочи всякие — как Юнги косится на Сокджина, как Сокджин краснеет ушами, когда шутит какую-нибудь дичь в сторону Юнги, как им обоим отчаянно _хочется_, но оба молчат и вместо этого спасаются Хобой. Хоба не против. Поэтому он их с собой и потащил. Сокджин снова смотрит на часы, Хоба на наливки, звенят рюмки, шуршат доставаемые из рюкзака Сокджина пакеты с тем, что с кухни утром успел захватить — яблоки, какие-то бисквиты стремные, несколько кусочков колбасы и почему-то одинокая карамелька «гусиные лапки». Сокджин на недоуменное хобино «Зачем?» так же недоуменно пожимает плечами: — Ты бы ещё в пять утра без предупреждения приперся, умник. Первая рюмка наливки идет быстро, Юнги морщится, закусывает яблоком, Сокджин уже наливает вторую. Хоба смотрит на рубиновую жидкость на просвет — в дачной кухне лампочка на шестьдесят ватт и загадочный полумрак, они пьют снова, вишневый привкус липкой дорожкой по языку и горлу, Хоба запивает подостывшим чаем и передергивает плечами. Хватит. — Товарищ Делон, — усмехается он громко. — Как насчет стихов? Сокджин кивает мелко, руку к груди, вторую — упереть в бок, откашляться и: — Ромео, о, как жаль, что ты Ромео! Хоба со смеху катится, у Юнги челюсть отваливается. — Забудь отца, — прочувствованно умоляет несуществующего Ромео Сокджин, хмурится так трагически. — И имя отреки, а если нет, — он разворачивается, руку Юнги тянет и с придыханием: — Меня женою сделай! Юнги густо краснеет, буркает «Я курить!» и бодрым шатким козликом выскакивает на крыльцо. — Минкииин, — голосит Сокджин. — Минкин, ты мне друг или портянка? А?! Хоба улыбается. Ну правда же дураки. Они выпивают полбутылки, на троих — тьфу, Хоба привычно стелит чуть подраную простынь на диван, раскладывает расстегнутый спальник. — Сокджин — в центр, — командует он. — Я — у спинки, Юнги — с краю. Юнги пытается протестовать, но: — Кто в прошлый раз второй спальник просрал? — и протест захлебывается. Хоба еще хлопочет на кухне, убирает со стола, рюмки и стаканы в умывальник на улицу выносит, гасит свет, оставляя только лампочку над крыльцом, и ужом ныряет на диван между Сокджином и мягкой диванной спинкой. Ему не хватает спальника, но диванный плюш надежно защищает тылы, с фронтов теплый, размеренно дышащий во сне Сокджин, и Хоба довольно потягивается. Может, даже удастся выспаться. — Хоба, — тихое, задушенное с краю. — М? — Давай поменяемся? Или я на пол лягу? — шепчет несчастным голосом Юнги. — Чего вдруг? — недовольно шепчет в ответ Хоба. — Я свалюсь сейчас, мне руки-ноги деть некуда, а ты тощий… — Ты тоже тощий. Сложи их на Сокджина. Тишина, шорох спального мешка. — Юнги? — Да я на пол, в общем… — На полу холодно. — В кресло тогда. — Неудобно. — Тогда на пол. — Тихо! Сокджин тяжело вздыхает, переворачивается на бок, к Хобе спиной, сдавленный писк — это Юнги, и всё затихает. — Удобно? Не падаешь? — тихое, почти заботливое от Сокджина. — Нет, — все ещё задушенно-обреченное от Юнги. Перед носом Хосока падает бледная ладонь, холодная ступня пихает его в лодыжку поверх бедра Сокджина. — Значит, все спят и не мешают спать мне, — отрезает сонно Сокджин. — Есть, товарищ начальник! — рапортует шепотом Хоба. И всё тонет в ночи. Они просыпаются поздно, Хоба выползает из-под раскинувшегося по дивану Сокджина (тот Юнги к себе прижимает упрямо, как ребенок любимую игрушку), ползет на кухоньку, пьет холодную воду прямо из чайника, смотрит в окно — и захлебывается, закашливается, чуть дрожащими руками ставит чайник обратно на плитку. На крыльце, под невыключенным с ночи фонарем театрально ударенный на всю голову, смотрит Хобе прямо в глаза и на дверь кивает, дескать, открывай. Хоба с тоской думает о том, что, может, если это игнорировать, то оно исчезнет. Но покорно плетется открывать.