В СССР секса не было

Хоба не знает, как его угораздило. Всё начиналось так хорошо — вот они у него на даче, с Минкиным, Поджарским и дующим губы Плисецкой, все в трезвом уме и здравой памяти, спорят о какой-то ерунде, и Хоба невзначай интересуется про то носатое юное лицо, запримеченное на очередной пьянке у Поджарского. Вот он подлавливает это юное носатое лицо у выхода из училища («Чонгук Чонидзе, физкультурный, первый курс, рад знакомству!» и руку трясет так, как будто оторвать хочет, но не как Чимин, а воодушевленно), вот они уже практически лучшие друзья, вот Чонидзе ему восторженно рассказывает про походную романтику, про звездное небо над головой, про картошку в углях, а Хоба кивает согласно и думает про себя, что ужас какой, никогда бы туда не сунулся. И вот он уже почему-то груженный котелком и палаткой подпирает боком такого же удивленного Минкина с термосом и пакетом бутербродов в электричке, рядом — воодушевленный Поджарский с гитарой, на другой скамейке Плисецкая с Чонидзе, треплются обо всём на свете, обсуждают скорые экзамены, у Чимина на плече — хмурящийся во сне Тэхён, и Хоба правда, честное слово, не знает, как его угораздило. Они с Юнги плетутся в самом конце процессии, одинаково ошалевшие и уставшие (лично Хоба себя измотанным почувствовал ровно в тот момент, как они с закатанной в асфальт железнодорожной станции ступили на неровную дорожку, протоптанную в лесу), и Хоба спрашивает шепотом: — А куда мы идем? — Понятия не имею, — так же шепотом сипит Юнги. — А зачем? — Понятия не имею. — А почему? — Потому что Сокджин сказал, что для вдохновения это всё очень полезно… — Юнги запинается, потому что выше хобиных сил не скорчить понимающе-сочувственную рожу. — У меня курсовой проект висит, мне нужна встряска! Хоба качает головой. С этим понятно всё. Но он сам-то какого чёрта тут забыл?! Они останавливаются на привал через два часа, Чонгук сверяется с картой, они негромко обсуждают что-то с Сокджином и Плисецкой, пока Хоба и Юнги, абсолютно обессиленные, валяются на мягкой майской траве и бездумно пялятся в ярко-голубое небо. — Привет, — говорит Тэхён, садясь рядом, и Хоба закатывает глаза мысленно. — Привет, — отвечает он ровным голосом. С того момента, как Тэхён приехал к нему на дачу и они в абсолютной тишине пили чай два часа, пока не проснулись Юнги с Поджарским, прошло три недели, и Тэхён, кажется, не предпринимал больше никаких попыток донести до Хобы своих чувств. — Как тебе поход? — спрашивает Тэхён, и разговор, кажется, совершенно безобидный, но Хоба напрягается как-то внутренне, подбирается весь. — Замечательно, — отвечает он. — Чимин говорит, что ты и половины пути не продержишься, — Тэхён улыбается так обезоруживающе, пожевывает травинку какую-то. — А я думаю, что он не прав. — Ну и зря, — беззаботно говорит Хоба, садясь рядом. — В кои-то веки я готов согласиться с Плисецкой. — Думаешь, не дойдешь? — взволнованно спрашивает Юнги. — Думаю, что прилягу где-нибудь посреди леса и дальше вы меня понесёте. — Я понесу, — говорит Тэхён, и Хоба не удерживается, шлепает себя ладонью по лбу. — Я сильный. Юнги смеется тоненько, и Хоба думает о том, чтобы вычеркнуть Минкина из лучших друзей. Таких предательств не прощают. Через два часа они стопорятся посреди леса, пока Чонгук лихорадочно сверяется с картой, компасом и положением солнца, а потом поворачивается ко всем и: — Ребята, мы, кажется, немножко потерялись, — говорит он, чуть виновато улыбаясь. — В смысле, идём туда, но крюк сделали приличный, могли бы на месте быть ещё час назад… — И сколько нам ещё идти? — сахарным голосом спрашивает Сокджин, которому чехол с гитарой наверняка отбил всю спину. -…часа полтора, — улыбка Чонгука становится ещё виноватее и шире. — Простите, я поворот пропустил, можем вернуться… — его голос тонет в протестующих воплях Чимина и Сокджина, они оба машут на него руками и что-то кричат, а потом все трое снова склоняются над картой и, бурно жестикулируя, строят новый маршрут. — В общем! — Чимин отрывается от карты с очень гордым лицом. — Ещё сорок-сорок пять минут и мы на месте. — На том же, куда собирались? — спрашивает Тэхён. — Вопросы от общественности не принимаются! — отрезает Чимин. — Собрались и пошли, раз-два, левой-правой, Чонбинович, не вздумай отстать, а то тебя волки съедят. — Подавятся, — бурчит под нос Хоба, но шагу прибавляет. — Так, — объявляет сияющий Чонгук. — У нас проблема! Хоба стонет в голос — после того, как они проплутали лишние километра два по лесу, форсировали неглубокую, но вонючую речку и едва успели выдернуть Юнги из муравейника, на который он по недосмотру присел отдохнуть, проблем ему вообще не хочется. Но они, видимо есть. И, наверное, серьёзные, потому что Юнги, Содкжин и Чимин смотрят на Чонидзе очень хмуро, почти угрожающе. — У нас всего три палатки, — говорит Чонгук. — А нас семеро. — Шестеро, — поправляет Юнги. — Семеро, — протестует Чимин. — Намджун через два часа приедет, я вас тут сейчас брошу, а сам за ним пойду. Хоба не видит никакой проблемы — привык спать с Минкиным и Поджарским на одном диване и в одном даже спальнике, что они, в одной палатке не улягутся? — В общем так, — загибает пальцы Чонгук. — Видел я вашего Намджуна, та ещё каланча, мы втроем в одной не поместимся, — Хобу накрывает каким-то нехорошим дежавю. — Предлагаю, значит, такой расклад — Я с Сокджином в одной палатке, Юнги, Намджун и Хоба в другой, Тэхён и Чимин в третьей. — Не пойдет! — восклицают сразу три голоса, Чимин — громче всех. — Почему? — недоумевает Чонгук. — Никакого Хобы и Намджуна в одной палатке, — Чимин смотрит волком, загибает пальцы. — Я и Намджун в одной, ты с Чонбиновичем во второй, Сокджин, Юнги и Тэхён в третьей. — Я дико извиняюсь, — начинает Сокджин, и Хоба понимает, что дальше можно не слушать — он от этих разговоров с прошлой осени ещё устал. — Вообще-то… Хоба затыкает уши наушниками, включает плеер — ему вещают с кассетной пленки, что «Помогите, мне нужен кто-то», Хоба думает «Мне бы кто помог», расстилает на земле олимпийку, сует под голову сложенную палатку и отрубается. Все равно к обеду разбудят. Хоба просыпается, когда чья-то ладонь нежно ерошит волосы, поглаживая по макушке. — Руки убери, — ворчит Хоба, не открывая глаз. Руки никуда не деваются. — Тэхён, держи свои клеш- — он открывает глаза и затыкается — лицо у Минкина довольное сверх меры. — Почему Тэхён? — спрашивает он сахарно. — Я расскажу Сокджину, что ты пытаешься разучить песню на гитаре для него, — отрезает Хоба, и улыбка с лица Минкина стекает. — Да ладно, я же пошутил, — говорит он кисло. — Пошли есть, там Намджун приехал, ребята сосисок с хлебом поджарили. Хоба поднимается со стоном — от сна на жесткой земле все затекло и, кажется, он застудил себе бок. Чимин сидит у самого костра, ворочает полешки длинной веткой, что-то с улыбкой рассказывает Намджуну — тот вдруг в трениках и растянутой, явно домашней футболке смотрится так же органично, как в своем постоянном «рубашка-жилет-брюки со стрелками», Хоба машет ему, плюхается на пенку рядом с Поджарским, тычется ему лбом в плечо. — Сосиску будешь? — спрашивает Сокджин, Хоба молча кивает, елозя челкой по его свитеру. Они едят, Хоба все ещё молчит — разморило, он мутным взглядом оглядывает всех, прислушивается к себе, может, протестующее с самого утра «какая природа, я дитя асфальта и цивилизации» все ещё живо — но нет. Хобе удивительно спокойно и уютно, как-то даже чуть-чуть по-домашнему — и Минкин с Поджарским, которые, кажется, собираются насиловать гитару, и сладкая парочка гимнаста-физика, которые, как подозревает Хоба, наконец-то решили свой вопрос горизонтальных плоскостей, и Чонидзе с Тэатрально ударенным. Хотя нет, Тэхён это перебор. Хоба сосредоточенно жуёт сосиску, всё-таки то и дело сползая взглядом в сторону отчаянно жестикулирующего Чонгука и внимающего ему Тэхёна, и может только поэтому он видит то, чего не замечал раньше: того, какой Тэхён на самом деле, кажется, остолоп. Он как-то по-дурацки приоткрывает рот, когда слушает, ыгыкает совсем уж по-деревенски, смеётся, запрокидывая голову (Хобе кажется, что однажды его шея таких углов не выдержит и переломится пополам), и вообще как-то совсем уж далек от того Тэхёна, который послушной Русалочкой падал перед ним на колени, на того Тэхёна, который держал его за локоть и говорил «Я хочу тебя», как будто они в поход взяли одного, по дороге потеряли, и заменили похожим. Тэхён вдруг резко поворачивается, ловит его взгляд и улыбается — широко, квадратно, так, что, наверное, щёки болят. Хоба отворачивается. Вот уж чего не хватало. Ближе к вечеру Поджарский достает гитару, Чимин разводит ещё один костер, Чонгук делает чай («Умоляю, давай не как в прошлый раз, когда ты ВСЮ заварку в котелок вывалил»), и Хоба травит какие-то байки под мелодичный аккомпанемент, Намджун и Чонгук хохочут, вытирая слезы с глаз, Чимин фыркает что-то (но Хоба видит, что он просто усиленно прячет улыбку, и тянет самодовольную лыбу), и они вспоминают про то, что вообще-то нужно спать только тогда, когда сонный Минкин практически падает в костёр со своего пенька. Хоба заливает костер, ворошит угли, закидывая их песком, чтобы точно ни искры не осталось, затягивает туго рюкзаки — волки не волки, а еноты консервы и колбасу перетаскают за милую душу, окидывает их пристанище взглядом, отряхивает руки довольно — обо всём позаботился, какой молодец, а потом смотрит на палатки — и понимает, что в душе не чает, в которой спит. Он на удачу распахивает полог одной — той, из которой торчат чьи-то длинные ступни, натыкается на очень обиженную спину Сокджина и добродушное намджунье «Спокойной ночи, Хоба», кивает, и застегивает полог. Он хихикает себе под нос, когда слышит из второй палатки недовольное плисецкое «Ты чем вообще думал, когда _так_ делил», и недоуменно чонгучье «А чего, удобно же, мы с вами хорошо умещаемся втроём, а что с Сокджином, что с Намджуном я бы плечами всю ночь толкался, мы же большие такие все» и тут же «ТЫ НА ЧТО НАМЕКАЕШЬ», и протяжный вздох Минкина, и Хоба готов расхохотаться уже в голос, когда понимает. Намджун и Сокджин. Плисецкая, Чонидзе и Юнги. Он плюхается обратно на свой пенёк, тычет палкой в прогоревшие угли. В принципе, спать он никогда особо не любил, одну-то ночь продержится как-нибудь. Небо вот звездное красивое, тихо, задница подмерзает, комары выползли из своих болот или где они там плодятся и устроили охоту на единственное живое существо в округе. Хоба вздыхает обреченно. Оставаться наедине с Тэхёном не хочется — просто жуть. Быть сожранным комарами и отморозить задницу не хочется ещё больше. Он мысленно прощается со всеми — и лезет в палатку как в пасть ко льву. В палатке на удивление тихо, и Хоба даже как-то немного разочарован. Он ползёт в самый уголок, лезет в спальник — холодный, он ежится в нем, растирает ладони, шмыгает носом и почти пропускает тихое: — Эй. Хоба застывает, поднимает глаза — тут же зажигается фонарь, лицо Тэхёна в нём почти зловещее, с глубокими тенями под глазами и на подбородке, опасное. Хоба осклабливается. — Ну и чего, сожрешь меня? — Нет, — Тэхён ржёт вдруг как-то совсем простецки, откладывает фонарь — по полотняной стенке палатки ползут тени, слышно, как снаружи перестукиваются под ветром ветки, где-то далеко шумит река. — Я тебе правда так сильно не нравлюсь? Хоба вздыхает тяжело. — Не то чтобы, — говорит он с сомнением. — Я просто понять не могу, что тебе от меня надо. — Ты, — пожимает плечами Тэхён. — Переспать со мной что ли хочешь? — гаденько улыбается Хоба. — Нет, — мотает лохматой головой Тэхён. — В смысле, я бы с радостью, но это не главное. Я хочу тебя. Себе. Хоба пялится на него непонимающе, слова, по отдельности вроде бы понятные, совсем не складываются в осмысленное предложение. — Знаешь, — говорит он недовольно. — Я не люблю не понимать. Тебя я вот не понимаю. Тэхён снова ржёт. — Как тебе ещё объяснить? Нравишься. Ты. Мне. — Ты уже говорил. — Можно я тебя поцелую? Хоба давится смешком. Тэхён смотрит внимательно, но и только, ни придвинуться не пытается, ни ещё чего. Как будто действительно ждет разрешения. Для Хобы это как-то в новинку. Он скользит взглядом по лицу, по рукам, лежащим поверх спальника, и думает о том, что Тэхён ведь правда — очень красивый, почему нет-то? Почему Хобочка Чонбинович, хороший мальчик и просто замечательный товарищ, должен отказывать себе в удовольствии поцеловать красивого мальчика, к которому у него нет никаких чувств, кроме некоторого опасения? Раньше проблем с этим как-то не было, и совесть никогда голоса не подавала (возможно потому, что её и у Хобы и не было никогда, но). Хоба тянется к Тэхёну первым. Тот осторожно раскрывает губы, накрывает шею Хобы прохладной ладонью, тянет на себя — и Хоба позволяет, ныряет в Тэхёна как в темную толщу воды, с головой. И только когда чужие пальцы скользят за ворот, Хоба с ужасом вспоминает, что плавать-то он и не умеет.