В СССР секса не было

Намджун улыбается неуверенно, наматывая шарф на шею, поправляет очки. — Я и сам дойду, не волнуйся, тут же недалеко. Чимин смотрит на него исподлобья, застегивает рывком олимпийку до подбородка, натягивает шапку: — Нет. И выходит из ДК первым. На улице свежо — начало апреля, лужи подергиваются ледком, Чимин несильно наступает на одну такую — лед скрипит под подошвой, Чимин смотрит, как тонкие трещины бегут все дальше, дальше и- — Пойдем? Намджун смешной такой в намотанном почти до носа шарфе и толстых очках. Чимину нестерпимо хочется его поцеловать. Чимин сует руки в карманы и идет на полшага впереди. Намджун рассказывает что-то про университет, и про диссертацию, и про то, что в следующем году, может быть, поедет заграницу на исследования — если грант дадут, вряд ли конечно, но вдруг, Чимин кивает невпопад, злющий, как свора собак, сорваться бы на кого — но не на Намджуна же, и Чимин только сжимает кулаки. Достало. Все это так его достало. Они заворачивают к скверу, ещё два пешеходных перехода, дворами три минуты — и они у подъезда Намджуна. Но прямо возле сквера что-то идёт не так. — Эй, — голос неприятный, Чимин напрягается весь, Намджун вроде тормозит, но Чимин походя цепляет его рукав пальто, тянет за собой. — Эй, ну стойте, чего вы? — Чимин, — тихо говорит Намджун, останавливаясь, но Чимин и сам уже видит. Впереди их ждут. — Молодые люди, — сзади вихлястый мужчина, впереди — пара ребят помоложе, Чимину никто из них не кажется приятным или готовым к разговору, поэтому он молчит — и намджунье запястье сжимает предостерегающе, не открывай рта. — Сигаретки не найдется? — Не курим, — отрезает Чимин. — А мелочи какой? — Мы студенты, денег нет. Мужчина улыбается щербато, подходит слишком близко — от него пахнет как-то… не очень, Чимин морщится против воли, мужчина улыбается шире. — Чего такое, мелкий? Лицо попроще сделай, — сухая ладонь похлопывает Чимина по щеке, не больно, почти невесомо, но Чимин ощеривается. — Руки убери, дядь. Сзади слышны смешки, Намджун тихо выдыхает. — А чего такое? — щербатый улыбается как-то совсем уж нехорошо, подходит совсем уж вплотную. — Старших не уважаем? А, школяр? — У нас нет денег, — говорит Намджун, голос спокойный, как будто это не его запястье сейчас трясет мелкой дрожью у Чимина в ладони. — Давайте по-хорошему разойдемся, а? — Очки свои отдай — и давай, — кто-то очень смелый сзади отвешивает Намджуну легкий подзатыльник. — Дорогу-то домой найдё- Чимин не дослушивает и бьёт первым. Щербатый отшатывается, Намджун шарахается в сторону — Чимин бьёт под дых слишком смелого, пинает по колену со всей дури, отшатывается, отталкивает щербатого — и неосторожно подходит слишком близко к третьему, который молчал всё это время — и Чимин почти забыл про него. Почти — поэтому чужой кулак цепляет его скулу всего лишь на излёте, даже не больно, Чимин перехватывает чужую руку, дергает c силой вниз, коленом в нос, отпихнуть; Чимин отскакивает, взглядом находит Намджуна — тот смотрит на него с ужасом, орёт: — Валим нахрен отсюда! — но не убегает, ждёт, и злость, колючей проволокой сидящая внутри, начинает потихоньку сглаживаться. И в этот момент ему прилетает в лицо. В глазах белеет, Чимин инстинктивно откидывает голову — по лицу течет теплое и солёное, прямо на новенькую олимпийку, его хватают за волосы — но только стягивают шапку, он совсем уж подло пинает щербатого в пах, несётся к Намджуну, хватает того за руку — и они бегут через пустые улицы, через дворы, влетают в подъезд, запыхавшиеся, задыхающиеся, Намджун — от быстрого бега, Чимин — от крови в носу, он дышит ртом тяжело, глотает кровь и сопли, вспоминает — шапка, жалко становится и снова зло, если бы не Намджун, он бы вернулся: и шапку бы отобрал, и этих бы просто так не отпустил, но рядом Намджун, привалившийся к стене подъезда, стягивающий шарф. — Пойдем… Ко мне… Надо умыть тебя… И олимпийку застирать, — выдыхает он хрипло, тянет из кармана белый платок. — Надо… Кровь… Чимин как будто назло вытирает лицо ладонью — по губам тут же бегут новые струйки, вся ладонь в крови, дышать больно, домой возвращаться теперь чёрт знает как, общежитие закрыто наверняка, синяки останутся, Намджун этот дурацкий ещё со своей заботой, смотрит обеспокоенно и так… нежно, черт бы его побрал!.. Чимин оказывается рядом в два шага, сгребает Намджуна за воротник пальто одной рукой и тянет на себя. Кровь на губах смешивается со слюной, у Чимина сердце колотится так быстро, как никогда, кажется, он пачкает щеки Намджуна кровью с ладоней, стягивает с него очки — чтобы было удобнее, и целует, как в последний раз, к стене теснит, кусает за подбородок, отстраняется на секунду — у Намджуна теперь лицо в его крови, он смотрит ошарашенно с чуть приоткрытым ртом, губы красные и опухшие, как тогда, когда Чимин пришел к Сокджину, а они с Чоновым были на кухне одни… Злость и адреналин сжимают внутренности — и Чимин снова лезет целоваться. Он не глядя сует очки Намджуна в карман, расстегивает его пальто, слышит тихий стук по бетонному полу — одна из пуговиц не выдерживает его напора и отрывается — и этот стук как будто приводит Намджуна в чувство: он отворачивается, отстраняется, чуть отталкивает Чимина, бережно, но очень твердо. — Стой-стой-стой-стой, подожди, это же не ты, это адреналин, аффект, тихо, успокойся, — он гладит Чимина по голове, это выглядит так дико, наверно — Чимин с лицом, залитым кровью, и Намджун, высокий, спокойный — но тоже в крови. — Пойдем, поднимемся, постираем, умоем тебя, переночуешь у меня, а завтра с утра на занятия поедешь. Давай? Чимину хочется заорать «Какой аффект? Ты совсем дурак?!», но он только кивает, протягивает Намджуну очки обратно и поднимается за ним по лестнице. Они спотыкаются о чьи-то ботинки, свет не включают («Мама спит как убитая, но хоть полоска света под дверью — и проснётся тут же»), идут до ванной наощупь, проскальзывают туда друг за другом, Намджун тихонько включает воду, она тонкой струйкой стекает в раковину. — Давай олимпийку. Чимин расстегивает олимпийку, пока Намджун мочит полотенце, стаскивает её с себя, смотрит в зеркало — видок, конечно, ещё тот, завтра глаза вообще будет не разобрать, вода в раковине становится противно розовой, когда Намджун застирывает кровь. Чимин вытирает лицо, прикладывает холодное полотенце к переносице, болтает ногами, сидя на краю ванны — места так мало, что он то и дело задевает ноги Намджуна, тот не замечает, кажется, сосредоточенно намыливая разноцветный воротник. — Эй, — Чимин упирается пальцами ноги в голень Намджуна, давит не сильно. — Эээй. — Тихо, — шикает на него Намджун. — Умылся? — Ага. Намджун. — Что? — Спасибо?.. Намджун смеётся тихо, такой красивый, с закатанными до локтей рукавами, с ладонями в мыльной пене, без очков щурящийся близоруко. — Мне-то за что? Ты же нас спас, тебя надо благодарить. Чимин фыркает. — Ага, точно, но нос-то мне всё равно расквасили. Они молчат, Намджун выжимает его олимпийку и, чуть потеснив Чимина на бортике ванной, закидывает её на веревку. — К утру просохнет, а если нет — утюгом досушим, ага? Он садится рядом на бортик, молчит, смотрит задумчиво на кафельный пол. — У тебя кровь вот тут, — Чимин мочит пальцы, трет намджунью челюсть — там, где остались его собственные отпечатки. — Извини. Намджун пожимает плечами и ничего не говорит. Чимин смотрит на часы — половина первого, вздыхает тяжело: — Пошли спать, а то я не проснусь завтра. Намджун раскладывает диван — он громко скрипит в ночи, и Намджун с опаской косится на закрытую дверь, но в остальной квартире тихо, и он продолжает. — Может, курицу из морозилки достать? Приложишь к носу? — спрашивает он, пока Чимин переодевается. — Ага, давай ещё на подушку её рядом уложим, вот красота-то будет, — бурчит Чимин, стягивая джинсы. — Просыпаешься утром — а тебе куриное крыло в глаз тычет и окорочок за шею обнимает. Намджун прыскает, рубашку вешает аккуратно на стул, к брюкам, остается в майке одной и трусах, смотрит нерешительно на Чимина. — Ты у стенки? — Ага. Они гасят свет, Намджун заматывается в одеяло по уши, Чимин лежит рядом в своем пледе, смотрит в темноту, привыкает — через несколько минут различает уже взъерошенные волосы Намджуна, линию щеки, одеяльные бугры. — Эй, — Намджун открывает глаза, смотрит в упор — как будто что-то видит со своими минус 7 и в потемках. — Очень больно? — Нет, — врёт Чимин и дёргается от неожиданности, когда переносицы легко касаются чужие пальцы. — Серьезно? — голос у Намджуна ехидный. — У тебя тут опухло всё, может, всё-таки, курицу? — Нормально, до свадьбы заживет, — Чимин смотрит на пальцы, осторожно гладящие по лицу, закрывает глаза — подушечки легко проводят по векам. — Что ты делаешь? — Не знаю. — Продолжай. Намджун гладит его по щеке, по кончикам ушей и едва касается губ, когда Чимин всё-таки не выдерживает. — Намджун, — говорит он, не открывая глаз. — Это был не аффект. Рука на его щеке замирает. — Я гребаные три года жду, когда ты хоть что-то сделаешь, — тяжелый вздох. — Потому что ну ты же умный, ты же должен был догадаться уже, — чужие пальцы соскальзывают с его щеки и сразу становится как-то холодно. От Намджуна ни звука, и Чимин всё-таки решается открыть глаза. Вместо Намджуна перед ним кокон из одеяла. — Эй, блин, — Чимин пихает его ногой. — Я с кем разговариваю? — Не знаю, — глухое из кокона. — С кем? Чимин вздыхает. — Ладно. Давай спать, — и сразу же рывком тянет руки в одеяльную теплоту, нашаривает там Намджуна и выдергивает к себе. — Намджун. — Чимин. — Мне плевать, что у тебя нет ковра. — Что? Чимин хихикает и целует его, нос тянет тупой болью, но Чимин не обращает внимания, стягивает с него одеяло совсем, наваливается сверху, упираясь локтями и коленями по обеим сторонам от его тела. — Ковёр, — говорит он, отрываясь на секунду, закидывая ладонь Намджуна себе на шею, запуская собственную руку под его майку. — Это дело наживное, знаешь. — Да что ты заладил с этим ковром?! Чимин не отвечает. У него есть дела поважнее.