В СССР секса не было

Полтора года прошло. Юнги считал. Полтора года с того момента, как он сошел с поезда, сел на метро и доехал до квартиры на седьмом этаже, в приличном подъезде с цветами на сияющем кафеле и дружелюбной консьержкой, которая только услышала фамилию Поджарских и сама понеслась вызывать ему лифт. Полтора года с того момента, как лохматый, неприветливый и очень сонный Сокджин открыл ему дверь и спросил «Ты к кому, мальчик?». Как же ему тогда треснуть хотелось. До сих пор иногда хочется. Полтора года, и у них второй Новый год вместе, отец Сокджина притаскивает им коробку мандаринов, Хобочка обещал какое-то дико дефицитное шампанское, и в целом всё хорошо — сложно не подружиться за полтора года, живя в одной квартире. Нет, ладно, на самом деле — легко, но они ездят вместе в институт, к Хобе на дачу, Сокджин начинает всё-таки таскать его к своим друзьям из театрального водить на творческие вечера, и Юнги даже один раз читает им Есенина со сцены, все хлопают, Сокджин — громче всех, у них теперь табун общих друзей на двоих (все ещё пышущий недовольством Намджун, например, который с Юнги душа в душу, а к Сокджину — пыхтит вредно и старается не общаться без необходимости, но на пьянки в его квартире исправно ходит, Юнги же ждет) и совместно пережитых глупостей — на целую книжку наберется. Не то чтобы Юнги собирался её писать, но если вдруг — то вот оно всё. А ещё у них на двоих очень неловкие переглядывания, ночевки на одном диване у Хобы, после которых они то и дело просыпаются в обнимку, и что-то, чего Юнги не понимает. Или боится понимать. Полтора года, за окном конец декабря и приличные такие сугробы, через неделю Новый год. Юнги возвращается из института, стряхивает снег с ботинок, развешивает шарф просушиться, куртку на дверь вешает в тех же целях, идет на кухню — и спотыкается об открытую дверь сокджиньей комнаты. За этой дверью происходит что-то странное, громкое и явно довольное. Юнги раздумвает пару секунд, а потом стучит по косяку. — Заходи! — довольно-жизнерадостное. Юнги просачивается в комнату Сокджина (ему тут ужасно нравится, если честно, он бы вообще отсюда не вылезал), тот возле зеркала стоит, разглядывает себя внимательно. Юнги походя регистрирует на большой кровати подозрительный синий халат с меховой опушкой, а потом смотрит на Сокджина — и булькает обескураженно: — Это что? Сокджин взмахивает белыми волосами и хохочет: — Как мне, а? — Кошмарно, — честно выдает Юнги. Парик сидит криво, чуть спутанный, собранный в неаккуратные косички, Сокджин снова хохочет и кокетливо перебрасывает косичку через плечо. — Ничего, я попрошу девчонок, они его нормально заплетут. — А зачем?.. — Я буду Снегурочкой! Лицо Сокджина горит совсем уж каким-то диким энтузиазмом, Юнги осторожно присаживается рядом с халатом (тоже, видимо, женским) и просит: — А можно теперь по порядку? Оказывается — елка для детей сотрудников университета, оказывается, девочка, которая должна была быть Снегурочкой, слегла с гриппом, оказывается, отец Сокджина ядовито сказал «Ну, вот, смотри, отличный шанс поактерствовать!», а Сокджин возьми и согласись. — Так что вот, — разводит руками Сокджин. — Я Снегурочка, дедушкина внучка, подарки ребятам принесла и прочая дребедень. Юнги хихикает тонко, разглядывает рукав халата, касается пальцами осторожно меховой опушки. — А Дед Мороз кто? Или ты один? Улыбка с лица Сокджина стекает, он хмурится мученически. — Лучше бы один, потому что… В ватной бороде и красном колпаке — Намджун, смотрящий на Сокджина из-под бутафорских бровей без особой приязни, Юнги выдыхает тихонько — полтора года пытается их подружить, и всё, чего добился — вот это вот вежливо-нейтральное «я не дышу в твою сторону, ты не думаешь в мою». — Тебе нужно прочитать сценарий еще раз? — спрашивает Намджун, осторожно почесывая нос сквозь бороду. Сокджин дергает плечом, снегурочий халат сидит на нем очень плотно, и Юнги бы на его месте от таких телодвижений отказался. — Я помню, но _если тебе неоходиииимо_… — Замечательно, — отрезает Намджун, оглядываясь вокруг. — Мешок где-то оставил, подожди. Сокджин вздыхает обреченно. — Мы так никогда это чертово выступление не прогоним, — жалуется он Юнги, который, вообще-то, дома давно должен был быть и с подготовкой к зачету возиться — но Сокджин попросил сходить с ним на генеральный прогон, потому что «ну далось тебе это языкознание, ну честное слово, пошли». Они пошли, и Юнги теперь сидит на краю сцены рядом с Сокджином в этом дурацком голубом халате, который ему вдруг идет, с косичками смешными (девочки из группы Юнги действительно нормально их переплели, почти как настоящие смотрятся), Сокджин болтает ногами в белых валенках с вышитыми снежинками, накручивает на палец косичку, что-то под нос напевает, беззаботный такой в отсутствие Намджуна. Сердце Юнги пропускает удар. — Слушай, я вот думаю, может, мне на наш междусобойчик тоже так одеться? — спрашивает вдруг Сокджин, широко улыбаясь и поигрывая бровями. — И вы все в костюмах будете, Хоба может у матушки из театра чего выпросить, хотя бы парики все напялим разноцветные — и здорово, а? Юнги представляет себя в парике и зябко поводит плечами. — А можно я буду в костюме себя? — спрашивает он. — Можно, — без раздумий соглашается Сокджин. — Хороший костюм, тебе пойдет. Намджун возвращается, с грохотом роняя перед собой мешок, набитый пустыми коробками. Сокджин морщится и спрыгивает со сцены. — Ну, понеслась. Они идут от метро уже почти в десять, снег скрипит под ногами, вокруг как-то слишком тихо для их обычно оживленного двора, под фонарями кружатся хлопья снега, и все как будто с открытки. Сокджин шарит по карманам в поисках ключей, бурчит что-то под нос себе, и Юнги вдруг ловит себя на том, что ужасно хочет взять его за руку. Сердце снова пропускает удар. Если честно, его дурацкое сердце так часто пропускает удары из-за Сокджина, что давно пора бы у кардиолога провериться, думает Юнги недовольно, поднимаясь за Сокджином в подъезд, стягивая с шеи теплый шарф. Сокджин на нервах с самого утра, и, кажется, его волнения достигают пика, когда он, с нарисованными красным щеками, в снегурочьем наряде и при полной боевой готовности, выглядывает одним глазом в щелку в занавесе. — Это провал, — громко шепчет он Юнги, стоящему за кулисами. — Я не смогу. Юнги закатывает глаза. — Тебя почти на второстепенную роль взяли в кино, а это просто толпа детей. — Ты не понимаешь! — частит Сокджин. — Детям сложнее всего понравиться, они фальшь чувствуют за километр, а я не только не Снегурочка, я еще и мужик! Юнги смотрит на него страдальчески. — Ты это со вчерашнего вечера твердишь, ну, перестань, хорошо же всё. — Или Намджун вот текст свой забудет, этот идиот же только периоды полураспада помнит так, что ночью подними — оттарабанит, а как он это всё запомнит? — Здравствуйте, дети, я Дед Мороз, вам подарки принес? — у Юнги уже нет сил убеждать, он убеждал всё утро — и снова здорово. — Успокойся. — Я не могу! — у Сокджина в голосе паника самая настоящая. — Юнги, это провал, это кошмар, Юнги, там же мой отец в зале, я не выйду, я… Ударить его, наверно, было бы проще, но у Юнги рука не поднимается. Поднимается он весь, на цыпочки, ловит Сокджина за пушистую меховую опушку, тянет к себе, тычется губами с размаху — неосторожно, кончиком носа, кажется, по нарисованной щеке проезжается, целует — и опускается обратно на полную стопу. Не сразу понимает, что Сокджин наклоняется за ним. Где-то за их спинами перекрикиваются работники сцены, звукореж что-то командует, слышно, как басит Намджун загадки про белочку и орешки, и всё это сливается в ровный белый шум. — Сокджин! — громко и где-то рядом, Юнги отскакивает, тупое сердце колотится как бешеное, это тахикардия уже, кажется, точно нужно провериться. — Через две минуты начинаем, — у Намджуна нос красный и щеки под ватной бородой тоже, из-за колпака он кажется ещё выше — что, в целом, только на руку, его дылда-Снегурочка не будет выглядеть такой уж дылдой. — Ага, — бодро откликается Сокджин, улыбается очаровательно, дышит ровно и спокойно, как будто не было этой «ятуданепойду» истерики минуту назад. Юнги успевает улизнуть за кулисы, когда начинают отсчет до подъема занавеса. Сокджин переодевается — рубашка вместо расшитого снегурочьего халата, кожаные ботинки вместо белых валенок, на щеках и почему-то на ухе остались красные мазки грима. Юнги смотрит на него из уголка общей гримерки, пока Сокджин перерывает всё вокруг в поисках своего свитера, так и не снявший дурацкий парик. Косички болтаются в воздухе, пока он обшаривает диван рядом с Юнги и бормочет себе под нос что-то вроде «да где же, я же сюда клал, точно Намджун переложил», и в сторону Юнги: — Так здорово было, даже жаль, что всего один раз, я бы ещё так выступил, честно, дети — лучшая публика, искренняя такая, и чего я в театральный не пошел, был бы актером ТЮЗа, залы бы полные собирал… Они оба знают, чего он в театральный не пошел, но Юнги молчит, а Сокджин продолжает разливаться, и: — Спасибо, — он замирает, выуживая из-под цветастых рубашек свой свитер, выпрямляется. — За то, что не дал сбежать, и что в чувство привел, хотя способ ты выбрал, конечно, — он хихикает, потирая шею, ему неловко, наверное, думает Юнги, и нужно бы извиниться, и что-то сказать. Но — у Юнги, очевидно, проблемы с сердцем (к кардиологу можно и не ходить) и с головой (а к мозгоправу, может, и стоило бы), потому что он протягивает руку, хватается за косичку и тянет на себя, как первоклассник понравившуюся девочку. Сокджин не сопротивляется. Он опирается руками в спинку дивана, по обе стороны от головы Юнги, косички мажут ему по щекам, щекочут шею, Юнги стягивает с него парик, наконец, запускает пальцы во взъерошенные и чуть влажные волосы. В ушах звенит, сердце, кажется, собирается выскочить через горло, и им обоим, наверняка, неудобно — Юнги вот точно, но кого это волнует, когда под пальцами Сокджин, на губах Сокджин, и вообще, в принципе, у Юнги теперь, кажется, сплошной Сокджин везде?