В СССР секса не было

Хоба просыпается от того, что кто-то выкручивает радио на максимум. В непозволительно горячем для утра воздухе плывет что-то итальянское, чуть с помехами, Хоба выпрастывает голую ногу из-под простыни, свешивает с дивана и болтает ей в ритм. Спать не хочется. Вставать тоже. Хоба осматривает лениво комнату, подмечает отклеившиеся от влажности обои в углу, мысленно делает себе пометку заняться этим всем, но не сейчас, не сегодня, и даже, наверное, не завтра — жара вплавляет его в продавленный диван, а Хоба, в целом, и не против, что угодно, только не двигаться. Он сглатывает тяжело, во рту вязко, хочется пить, но опять же — для этого нужно встать. Хоба стонет страдальчески и переворачивается на другой бок. Потом. Он проваливается в легкую дрему, ему снится Одесса, цветущие дворы рядом с его домом, Хоба даже запах чувствует, сладковатый и дурманящий в летней жаре. Во сне Хоба скучает по дому. Хоба просыпается снова часа через полтора, катается от края дивана к спинке, разминает затекшие плечи, вспоминает сон, улыбается чуть растерянно — что нашло вдруг? Сложно скучать по тому, чего никогда особо и не было. Солнце заглядывает в окно, слепит глаза сквозь старенькие занавески, Хоба натягивает простынь на голову и недовольно ворчит. В августовской Одессе было не так жарко. Хотя в августе Хоба бывал там не так часто. Всё детство прошло в разъездах с матерью по гастролям, Хоба отличать билеты на самолет от билетов на поезд выучился раньше, чем читать. На кухне что-то гремит, и Хоба кричит из-под простыни: — Принеси попить! — но никто не отвечает. Хоба прикрывает глаза — солнце печет даже сквозь веки, малиново-оранжевое. У Хобы были когда-то такие шорты — отец привез из очередной поездки, Хоба был страшно доволен ими, проходил в них две недели — а потом сменял на чей-то велосипед. Мама тогда пожала плечами, сказала «Ты же понимаешь, что его придется потом оставить?», а Хоба покивал и унесся кататься (и разбивать в мясо коленки). Велосипед и правда оставили — прямо в этой квартире, на балконе; уезжая Хоба думал о том, что, может, стоило всё-таки не отдавать за него шорты, их хотя бы можно уложить в чемодан, а велосипед, даже разобранный — нет. Хоба трет щеки ладонями — такие горячие, он лениво думает, что нужно бы раздобыть чего-то получше и поплотнее этого старого тюля. Если так подумать, у него никогда не было ничего своего. Дом — постоянно сменяющаяся вереница съемных квартир и гостиниц, игрушки — чьи-то, заимствованные на время (таскать их за собой мертвым грузом мать не особо одобряла), друзья — череда новых лиц в каждом городе, даже в тех, в которые Хоба регулярно возвращался — кто-то уезжал, кто-то вырастал, кто-то забывал (чаще всего забывал). Был, правда, Минкин — смешной, маленький и такой же тощий, как Хоба, с песком, налипшим на потемневшие от загара плечи. Хоба нагло уверил его, что в ракушке, найденной на побережье Черного моря стопудов жемчужина размером с попрыгунчик — и выцыганил новенькую машинку, панамку с логотипом «Спартака» и кусок арбуза. Никакой жемчужины в ракушке, конечно же, не оказалось — только дохлый моллюск, которого Минкин с визгом швырнул обратно в море. Хоба тогда покачал головой скорбно, прошепелявил (как раз выпали два передних зуба) «Ну, не шудьба, так не шудьба» и собрался дать дёру, пока тощий пацан не навешал ему подзатыльников, как тот улыбнулся щербато и предложил ещё арбуза — не за ракушку, а просто так. Это было… интересное знакомство. И единственное, которое Хоба пронес через года — они писали друг другу письма, слали открытки, Хоба навострился узнавать заранее, где они остановятся в следующий раз и как надолго, и разрешил однажды матери выбросить увесистый том любимых сказок, но письма от Минкина, сложенные в целлофанновый пакет, оставил в чемодане. Юнги очень надолго стал единственным якорем, который не давал потеряться в бесконечном море переездов-перелетов-знакомств. Хоба не замечает, как снова проваливается в сон. Он просыпается от того, что воздух, наконец-то, прохладный, и под простыней даже чуть зябко после дневной жары. Хоба переворачивается на бок — на стуле у дивана стакан с водой и тарелка с бутербродами — криво порезанная докторская на ломте хлеба, прикрытая толстым куском сыра. — Великолепный ужин, — отмечает он, садясь на диване, стряхивая цепкую дрёму. — Как в лучших домах! — подтверждает низкий голос из кухни. — Тут ещё яблоки, будешь? — Будешь, — кивает Хоба, набивая рот бутербродом. После дневного сна аппетит просто зверский. Тэхён приносит тарелку с яблоком, порезанным на несколько долек, плюхается к Хобе на диван, кладет голову на хобино плечо. — Ну эй! — взлохмаченные волосы лезут Хобе в бутерброд, он отпихивает Тэхёна, но тот только прижимается плотнее, запрокидывает голову, утыкаясь носом в двигающуюся ритмично хобину челюсть. — Ты где днем был? — В магазин ходил и на почту, проверял, вдруг пришло что-то, а ты и не знаешь, — улыбается Тэхён. — Вот, яблок раздобыл. — Свистнул у кого-то? — Не, бабуля с той улицы отсыпала чуть ли не целое ведро, еле унес. — Хорошие яблоки, — говорит Хоба, задумчиво откусывая от чуть потемневшей на воздухе мякоти. Они молчат некоторое время — Хоба сосредоточенно жуёт, Тэхён водит пальцем по его голой ноге, вырисовывая какие-то узоры. — Щекотно, — взбрыкивает ногой Хоба, когда пальцы скользят под колено. — Извини, — Тэхён улыбается обезоруживающе. — У меня репетиции начинаются на следующей неделе, в сентябре же конкурс, я уеду ненадолго. Хоба вздыхает. Отпочковавшись, наконец, от матери в шестнадцать он надеялся никогда больше не слышать слов «репетиции», «гастроли», «театр» и прочего такого, чего наслушался вдоволь. Угораздило же. Хоба не глядя ставит пустую тарелку обратно на стул, вытирает губы от яблочного сока. — И чего? — спрашивает. — Предупреждаю, — бурчит Тэхён. — Да ты же не обязан отчитываться, — говорит Хоба тихо. Тэхён вздыхает тяжело. — Хобочка, не наматывай мне нервы на вентилятор, — говорит он с хорошо поставленным одесским акцентом, и Хоба прыскает от неожиданности. — На какой ещё вентилятор? — Не знаю, на любой. Они снова молчат, Хоба слышит, как на улице кто-то бряцает звоночком велосипеда, обсуждают что-то едва разборчиво соседки, где-то вдалеке воет собака. — Я просто хотел, чтобы ты знал, когда меня не будет дома, — говорит наконец Тэхён. Хобе непривычно режет по ушам это «дома», как будто у него и правда есть дом, как будто эта продуваемая всеми ветрами дача с продавленным диваном, и электрической плиткой, и отклеившимися обоями в углу, и мешком картошки, неловко притулившимся под столом, может называться домом. Есть привычное «У Хобы на даче», куда приезжают Делон и Есенин и некоторые другие погостить, есть маленькая комнатка в центре Москвы, снимаемая у древней бабули, где Хоба, считай, и не появляется почти, есть квартира Поджарского, где иногда он и правда как будто прописывается, но Хоба, кажется, может расстаться с каждым из этих временных обиталищ по щелчку пальца — привычка к кочевой жизни въелась глубоко под кожу и просто так никуда не денется, даже приобрети он собственное жилье — домом оно от его фамилии на договоре о купле-продаже не станет. Тэхён вздыхает громко, хорошо поставленным голосом, обвивает Хобу за талию, гладит по ребрам под майкой. — Хочешь, поехали со мной? — Буду прятаться у тебя в комнате под кроватью от комендантши? — Можно и под кроватью. Или в шкафу! — Тэхён оживляется. — На подоконнике — там всегда навалено! В тумбочке стола! Или вообще в одеяло у меня на койке замотаем — ты худосочный такой, тебя и не заметят. Хоба фыркает, щиплет за руку больно — Тэхён ойкает, и валит Хобу на диван. — Эй, — зовет он глухо, уткнувшись Хобе лицом в живот. — Мм? — Хоба гладит его по голове, всё как-то лениво после целого дня в раскаленной постели и липкой дрёме. — Я вернусь через две недели, — говорит Тэхён уверенно, поднимая лицо и тычась острым подбородком в мягкого Хобу. — Там ещё будет время перед учебой, хочешь, съездим куда-нибудь? В Одессу? Или в Тверь к Минкину, он звал вроде. Хоба запускает пальцы в густые тэхёновы волосы, ерошит их, пока они не начинают смахивать на очень волосатое, но очень неопрятное животное, хихикает себе под нос. — Поедем? — повторяет Тэхён, и Хоба вздыхает. — Не люблю строить планы, — говорит он. — Вдруг ты задержишься со своими репетициями, или билетов не будет, или ещё что. Дела закончишь и подумаем, ага? — Нет, — говорит Тэхён на удивление твёрдо. — Я же сказал, что мы поедем. Значит, поедем. Репетиции точно не продлят. Не будет билетов в Тверь — поедем в Ленинград, не будет в Ленинград — хоть на Луну, хотя ты точно достанешь те, что в Тверь, — Хоба фыркает от смеха. — А если случится «ещё что» — то я тебя из-под земли достану, через плечо перекину и увезу. Я знаешь какой сильный? Он улыбается широко и снова падает лицом в хобин живот. Хоба смотрит на его плечи, слышит, как шумно он дышит, и вдруг чувствует себя беспричинно радостным. Как будто после долгого забега по рыхлому песку вдруг встал на твердую землю — всё до сих пор шатается, но как-то уже… спокойнее? За секунду до того, как Тэхёну надоедает лежать просто так и он начинает щекотать Хобу, а тот ржёт как припадошный и пинается, Хоба думает, что, может быть, дом — это не обязательно четыре стены, стол, стул, кровать и раздельный санузел. Что, может быть, его дом на самом деле всегда с ним.