В СССР секса не было

Юнги просыпается посреди ночи, одеяло давит на грудь как каменное, слишком жарко, кровать кажется слишком узкой — хотя полтора года вроде было нормально. Он пытается повернуться на другой бок, лечь удобнее, и чуть не орёт от ужаса, потому что одеяло поворачивается за ним, тянется к нему щупальцами, д ы ш и т и вообще, кажется, живет какой-то отдельной жизнью. А потом он понимает, что никакое это не одеяло — это Сокджин, и чуть не орёт во второй раз. Юнги дотрагивается до пальцев на собственном животе — теплые, сжимают рубашку крепко, Юнги гладит их осторожно, еле касаясь, боясь разбудить Сокджина. Тот мерно дышит ему в затылок, и не то чтобы в этом было что-то непривычное, они лежали так много раз — второй спальник трагическая судьба постигла ещё в начале апреля, а новый так никто раздобыть и не удосужился, но в этот раз всё немного по-другому, и Юнги довольно думает о том, что больше не придется замирать в ужасе, что Поджарский проснулся, раскрыл его коварные намерения и больше никогда не будет с ним разговаривать, не то что спать в одной кровати. Юнги чувствует, как затекает рука, осторожно сжимает и разжимает кулак, разминает кисть, но Сокджин позади него уже ворочается, скрипит недовольно — как и всегда, когда просыпается. — Что… — голос со сна хриплый, низкий, совсем не сокджиний. — Юнги?.. В его голосе столько удивления, что Юнги по внутренностям холодом пробирает. Что если вчера было только на вчера, что если их поцелуи в гримерке актового зала, и потом на аллее, и перед дверью в квартиру, и на этом самом диване, пока не заболели губы, пока дыхание не сбилось до полузадушенного, пока Юнги не уткнулся лбом в широкое плечо, прося передышки — что если это всё было только на вчера? — Мне неудобно, — жалуется Сокджин, слабо пихая Юнги коленкой под зад. — Вставай. Юнги вздыхает судорожно, сползает с дивана, думает о том, что это все очень неловко, через два дня Новый год, и он не успеет никуда съехать — а жить с Сокджином будет теперь решительно невозможно, потому что… Ну, потому что… Юнги, кажется, всхлипывает, вытирает тут же нос рукавом, дурость какая, что за дела вообще… — Ты чего? — Сокджин обнимает его со спины, поднимаясь следом, прижимает к себе, теплый, сонный, совершенно, кажется, не понимающий, что происходит прямо сейчас у Юнги внутри. — Пошли спать, — он тычется губами ему в шею, ведет осторожно вверх, чуть прикусывает ухо — а потом берет за руку и тащит за собой в комнату. Сокджин щелкает переключателем ночника, стягивает через голову расстегнутую у ворота и на манжетах рубашку, швыряет куда-то на стул, оборачивается на Юнги, испуганным сусликом замершего на пороге: — Юнги? Юнги теребит пуговицу на манжете, смотрит в пол. Что если... — Ты хочешь спать у себя? — голос у Сокджина какой-то очень грустный, как у ребёнка, которому пообещали щенка и конструктор, а подарили черствый бублик с маком. — В смысле… Ну, если хочешь, то конечно… Юнги поднимает голову — вид у Сокджина под стать голосу, Юнги кажется, что таким расстроенным он его не видел очень давно, может, месяца полтора, с последнего скандала с отцом — и то тогда он был больше раздосадованным, чем несчастным как сейчас. Юнги вдыхает глубоко — и переступает порог. Сокджин улыбается ему — так широко, у Юнги щемит в груди. — Эй, — голос у Поджарского тихий, он вытягивает руку. — Иди сюда. Юнги шагает ближе, застывает в полушаге, разглядывает Сокджина жадно — теперь-то, наверно, можно? Приподнятые брови вразлет, мягкие губы, чуть припухшие со сна глаза, в свете ночника кажущиеся почти черными. Столько раз видел, и все равно не насмотреться. Юнги кажется, что у него сердце из груди выпрыгнет, когда Сокджин тянется к его рубашке и расстегивает верхнюю пуговицу. — Ты такой красивый, — шепчет он, расстегивая вторую пуговицу, отгибая ворот и целуя осторожно открывшуюся шею. — Я думал, чокнусь за эти полтора года. Юнги фыркает смущенно, отводит глаза, начинает расстегивать нижние пуговицы, но Сокджин отводит его руку в сторону. — Можно я? Юнги кивает и радуется, что в темноте не видно, как помидорно у него краснеют щеки. Сокджин расстегивает каждую пуговицу медленно, с пристрастием, как будто это — самое важное в его жизни сейчас. Он расстегивает третью, четвертую, на пятой задевает пальцами живот, улыбается себе под нос, расстегивает последнюю — и разводит полы рубашки в стороны. — Да, очень красивый, — констатирует он довольно, прижимаясь щекой к худому плечу, ведя кончиком носа до ключиц и выше, по горлу, по губам, целуя осторожно, целомудренно, едва приоткрывая рот. Юнги всхлипывает снова — ничего толком не происходит, но это всё как-то _слишком_, он подается вперед, касается голой грудью Сокджина в тонкой майке, думает мимолетно о том, что интересно, как оно было бы, кожа к коже — и задыхается от этой мысли. — Эй, — Сокджин отрывается от него, убирает челку кончиками пальцев, гладит по спинке носа. — Спать? Юнги кивает заполошенно. Сокджин снимает штаны, достает из шкафа второе одеяло, кидает его Юнги. — Вдруг ты замерзнешь? Я очень жадный! — Я тоже. И я не про одеяло, — отвечает Юнги, широко и отчаянно улыбаясь, и Сокджин смущенно фыркает, залезая в кровать. Они некоторое время лежат неподвижно, Юнги смотрит на Сокджина поверх подушки, тот, кажется, о чем-то очень сосредоточенно раздумывает, между бровей едва заметная морщинка, и Юнги разрывает неподвижность момента, вытаскивая руку и легко проводя по ней подушечкой пальца. — Что такое? — Думаю, — глубокомысленно отвечает Сокджин. — Что-то не так, — отвечает он после нескольких мгновений молчания. — Что-то… Неправильно… Юнги даже испугаться не успевает, когда Сокджин хватает его под колено и забрасывает его ногу на своё бедро, притягивает к себе за плечи ближе. — Ага, я вот так привык, — радостно улыбается он. — Это только потому, что у Хобы диван маленький слишком, — оказывается, кожей к коже быть совершенно невозможно. — Отодвинься. — Нет, — Сокджин нагло сгребает его в охапку. — Я не знаю, куда деть руки, — признается Юнги. Сокджин всхохатывает, отпускает его на секунду, приподнимается, пропуская его руку под своими ребрами, вторую закидывает себе на плечо. — Мы решили этот вопрос? — Ну затечет же за ночь, — бормочет Юнги неуверенно. Прямо над его предплечьем бьется сердце Сокджина, и это самое прекрасное, что он ощущал в своей жизни. — Это уже другая проблема, — хмыкает беспечно Сокджин, прижимаясь ещё ближе, хотя Юнги казалось, что это невозможно. — Спи. Юнги хохочет — от приказного тона, от ситуации, от взаимности, чувств так много, что он не может остановиться, вжимается Сокджину в плечо носом и икает уже от смеха, это всё слишком хорошо, чтобы быть правдой. — Не могу поверить, что это правда происходит, — говорит Сокджин вдруг тихо, и Юнги замолкает. — В смысле. Ну правда. Спасибо, что решился вчера. — Спасибо, что не оттолкнул? — бурчит Юнги под нос. Они лежат молча некоторое время, Юнги начинает засыпать — Сокджин рядом с ним горячий, как печка, Юнги думает, что если он и летом такой, то это будет неудобно, даже просыпается от этой мысли — лето сейчас, в декабре кажется таким далеким, несбыточным, Юнги улыбается, вдыхает глубоко — и засыпает, теперь, наконец-то, окончательно, до утра.