В СССР секса не было

Хлопает дверь, чуть слышно дребезжат стекла на кухне. — Ну, знаешь ли, это просто неприлично с твоей стороны! — орёт Сокджин, вваливаясь в предбанник. — Мы там как угорелые носимся, скупаем провизию, я вообще папенькины запасы разворошил, а ты даже не удосужился приехать помочь! Мы даже второй спальник притащили, Юнги, подтверди! Чего ты киваешь, он же не услышит! — Притащили, — пыхтит где-то там же Юнги, дверь на кухню распахивается, Хоба думает мимолетно, что надо этим идиотам объяснить, как обращаться с дверьми — и что с ноги их точно открывать не стоит. — Хорошо хоть Тэхёна встрети… А где Хоба? Хоба призывает на помощь весь свой актерский талант, давит смех в зародыше и молчит. Вечно полуприкрытые лениво глаза Юнги округляются, как два пятака, он уже открывает рот, но его пихает в спину Сокджин, стук, авоська падает на пол, яблоки раскатываются по старенькому протертому линолеуму. — Добрый день, — Хоба всё-таки не выдерживает, прыскает, отворачиваясь. — Мадам, а вы что тут забыли? — голос у Сокджина так меняется неуловимо, вроде только что ныл, а тут уже говорит с придыханием как заправский жиголо. — В этом всеми ветрами продуваемом хлипком домишке, в который не ступала нога приличного человека уже… да никогда, наверное! Хоба фыркает возмущенно, справляется кое-как с лицом и оборачивается: — Ну что же вы так, сударь, приличный дом — и люди сюда ходят исключительно приличные. — Ого, — из-за плеча Сокджина выглядывает Тэхён, Хоба чуть хмурится — его не звали. То есть, конечно, звали-то вообще только Минкина и Поджарского (ну, а они уже всех остальных должны были привести, и Хоба был готов к наплыву гостей, но). — Это же из «Бесприданницы»? Да? — Не понимаю, о чем вы, — Хоба отбрасывает за спину длинные кудри, поправляет юбку. — Его мама играла в этом спектакле, — говорит Тэхён Юнги, не обращая внимания на Хобу. — У меня в комнате афиша висела у самой кровати, я это платье с закрытыми глазами опишу. Хоба неопределенно ведет плечами, смотрит только на Сокджина: — Остальные прибудут позже? — Ну, даешь, — хихикает Сокджин, опускается на корточки, собирает яблоки обратно в авоську. — Позже приедут, ага, Намджун, Чимин, еще там с ними кто-то, никого лишнего, все свои. Ты весь вечер так будешь, что ли? — Не понимаю, о чем вы, — Хоба опускает глаза в пол, краснеет профессионально, пальцами перебирает подол. — Привезли ли вы закуски и горячительное? — Как не привезти, барыня, — кривляется Сокджин. — Накрывать поляну-то будем? Хоба кротко кивает и указывает на стол: — Ну вы похозяйничайте тут, а я в опочивальню удалюсь, не здоровится мне, — говорит он, поднимаясь, но Юнги ловит его за локоть и вручает нож. — Не-не-не, красавица, — говорит он, закатывая рукава свитера. — Как же мы тут без тебя? Давай, доску в зубы — и нарезай колбасу. Хоба вздыхает тяжело. — Какая же судьба мне уготована, — надрывно и нараспев декламирует он, косясь на Тэхёна, так и оставшегося стоять в дверном проеме. — А что же ваш друг? Не поможет нам разве? — он цепляет колбасную шкурку кончиком ножа, она лопается с тихим хлопком. — Поможет, — согласно кивает Сокджин. — Тэха, сгоняй на станцию, встреть этих, ну, этих, чтобы не заблудились. Мы как раз приготовим всё. Тэхён кивает, смотрит на Хобу в последний раз — тот отводит взгляд, и дверь хлопает снова. Чимин ржет как оголтелый. — Слушай, а девчонкой-то ты гораздо краше, — говорит он, ухмыляясь. — Волосы вон какие шикарные, и задница, в целом, ничего. Хоба улыбается ему сладко, пробегается кончиками пальцев по отросшей чиминьей челке. — А почему вы, сударыня, в мужское одеваетесь? — спрашивает он с деланным недоумением. — Да и косы обрезали, разве так подобает себя женщине вести? Чимин смотрит на него очень темным, ничего хорошего не обещающим взглядом, шепчет: — Я тебя убью. — Да я быстрее сама утоплюсь, — парирует Хоба, изящно отворачиваясь и уходя в другой конец комнаты. Доводить мелкого гимнаста оказалось невероятно занимательно — особенно после того, как он на его глазах вернул Намджуну очки и сказал, что всё было здорово и можно повторить — а Намджун то ли от смущения, то ли от неожиданности ничего не ответил и только кивнул. Хоба улыбается довольно и думает, рассказал ли Намджун о том, что было на кухне — или постеснялся. Он находит его взглядом — в углу, ну конечно, с Минкиным едва ли не в обнимку что-то жарко обсуждающим, вздыхает чуть с сожалением, но тут же встряхивает головой — нет, с этим возни было бы лет на пять. Ну, ладно, при всех хобочкиных талантах — на полгода, но всё равно, долго — жуть. Он снует между гостей тихо, едва заметно улыбается — он не особо хорошо помнит историю, но там точно было что-то про цыган, ревность и всякое такое, и мать в этом спектакле была совсем не такая, как дома — глаза в пол, полная покорность судьбе, жесты скупые, Хоба тогда долго спрашивал у отца, кто маму заколдовал, потому что эта кудрявая сломленная женщина на сцене — никак не его мама. Вуаля, каких-то 15ть лет — и Хоба сам теперь сломленная покорная женщина. Его невероятно смешат эти мысли, он улыбается в сжатый кулак, и выходит из дома. Участок такой неухоженный, Хоба оглядывает его цепким взглядом — нужно будет почитать чего по садоводству, вишни подрезать, вон те кусты — выкорчевать к черту, какие-то они неприятные, купить несколько саженцев, через пару улиц, вроде, довольно приличный сад у кого-то — нужно бы узнать, у кого, подмазаться, может, и покупать не придется, так дадут, посадить клубнику? Кто в ней копаться будет, конечно, вопрос, но зря тут Минкин с Поджарским трутся что ли? — Эй, — пальцы на локте холодные, чувствуются даже через теплую ткань платья. — Ты не замерз? Тэхён рядом появляется так неожиданно, что Хоба едва не подпрыгивает — вспоминает вовремя, что он тихая спокойная женщина, только руку к груди прижимает. — Вы меня удивили, — говорит он. — Почему вы здесь? — А ты почему? — Мне необходим был свежий воздух. — Ты мне нравишься. Становится так тихо, что Хобе кажется, будто он может различить булькающий смех Поджарского за закрытыми дверями и нытьё Чимина. — Не возьму в толк, о чем вы говорите, — говорит он сбивчиво, почти не играет — действительно с мыслями собраться не может. — Хотите меня одурачить? Тэхён улыбается, голову набок наклоняет: — Нет. — Ну и славно, — Хоба подбирает подол, разворачивается резко. — Пойдемте в дом, мало ли чего могут подумать о незамужней женщине, оставшейся наедине с молодым человеком. Он не оборачивается на Тэхёна, заходя в дом. Ещё чего. Они грузят Чимина, Намджуна и пару их приятелей в видавшие виды Жигули, машут на прощание, Юнги спрашивает тихо: — Они точно до города доедут? Сокджин пожимает плечами: — Ну, если что, Чимин тренированный, успеет сгруппироваться, а Кимова и не жалко, ай! — он трет плечо, Минкин трёт костяшки, Хоба закатывает глаза: — Ну что, господа хорошие, в опочивальню изволите? Они уходят в дом переругиваясь, Юнги восклицает: «Господи, наконец-то, только мой спальник!», Сокджин отвечает: «Ты дурак что ли? Нас же четверо!», Хоба улыбается им в спины, думает о том, что на кухне разгром, посуды — полная раковина, колбасу надо хоть накрыть чем-нибудь, заветрится же, хлопает по карманам — карманов в платье нет, но привычка, как ритуал, чтобы успокоиться и подумать немножко. — Тебе прикурить? — Тэхён протягивает ему сигарету, трясет коробком спичек в кулаке, они гремят в тишине, где-то в доме звенит посуда. — Давай, — вздыхает Хоба, сдаваясь. Только на сегодня. Только на пять минут. Он глубоко затягивается, смотрит на Тэхёна — руки красивые, он сам весь красивый, как модель из журнала — не из сборника «Вязание'75», а из модного заграничного, водолазка эта до самого ворота, запястья тонкие в чуть растянутых рукавах, ноги в потертых кроссовках длиннющие, Хобе нравится — очень отстраненно, абстрактно, не как человеку, а как ценителю прекрасного. — Ты мне нравишься, — повторяет Тэхён и всё портит. — Тебя заклинило что ли? Тэхён выдыхает колечко дыма, смотрит, как оно медленно растворяется в темноте. — Ты очень красивый, — говорит он наконец, стряхивая пепел. — Смешной, — Хоба хмыкает, выдыхает дым через нос. — Заботливый. Очень хороший. — Я? — он смеётся хрипло, давится дымом, откашливается. — Ни с кем меня не перепутал? — Нет, — Тэхён затягивается в последний раз. — Ты о Юнги заботишься, и о Сокджине — он мой очень хороший друг, я же вижу, как он говорит о тебе, как часто он к тебе ездит. Даже о Чимине, он хоть и зол на тебя чрезвычайно, но всё равно — приходит же, собачится с тобой, это да, но поверь мне, если бы он не хотел тебя видеть, он бы и близко не подошел. — Мне кажется, он ждет удобно повода начистить мне пятак, — Хоба давит окурок об доски калитки. — И это тоже, — Тэхён смеётся низко, улыбается тепло. — Но ты ему нравишься, он сам ещё толком просто не понял. Ты всем нравишься. — Таки стараюсь! — Но мне — больше всех. Хоба вздыхает мученически. — Я не понимаю. Ты дружить со мной хочешь или что? — Я хочу тебя. Хоба хмурит брови, стягивает парик, мокрые волосы тут же продувает ветром. — Пойдем в дом. — Хоба. — В дом, — и уходит, снова не оглядываясь. Юнги вытягивается в спальнике на полу, такой счастливый, похлопывает по подушке: — Мы сегодня здесь только вдвоем, милая моя! — Ага, губу закатай, — Хоба на ходу стягивает платье, оставаясь в трениках и застиранной футболке, раскладывает его осторожно на кресле — матушке оно, конечно, давно уже не нужно, но случись с ним что — голову ведь оторвет. — Делон, двигайся, я к тебе, Тэх… Тэатрально ударенный, ты к Юнги. — Нет, давайте я на полу с Юнги, — протестует вдруг с дивана Сокджин. Хоба смотрит на Юнги, на его красные уши, вздыхает, думает «Извини, Минкин», говорит: — Нет, либо мы с Делоном на диване, либо я в спальнике с Юнги. — Я хочу быть в спальнике один! — Есенин, ты дурак? — Почему ты не можешь лечь с Тэхёном? — Давайте в следующий раз каждому по спальнику привезем, знаете, как здорово тут в одиночестве? Они переругиваются ещё минут пять, а потом Хоба, тяжело вздыхая, просто откидывает одеяло и ложится рядом с Сокджином. — Всё. Гасите свет. Минкин с Поджарским затихают, Хобе хочется пошутить, как-то успокоить их, Юнги смотрит на него с пола с тревогой, они дружат слишком давно и он его слишком хорошо знает, но Хоба думает, завтра, всё завтра, пинает Сокджина ближе к спинке, лицом в подушку зарывается и вырубается — слишком уж много всего для одного дня. Сокджин зевает во весь рот, пока они бредут к станции, Юнги тащит спальник, Хоба шагает впереди, Тэхён замыкает шествие. Сокджин вдруг останавливается, когда они пересекают мостик над мелкой речушкой, почти ручьем, разлившимся неожиданно сильно и широко этой весной, спрашивает: — Слушай, а если ты Лариса, то кто тогда Карандышев? Хоба смотрит на него хмуро — спалось отвратительно, настроения никакого, Тэхён пялится на него из-за спин. — Минкин, — буркает он, отворачиваясь. — А пылкий возлюбленный? — Чего ты пристал? — Хобаааааа, ну кто? Хоба вздыхает, прикрывает глаза: — Ну ты, ну очевидно же. — Ого! — Сокджин приосанивается, поворачивается к Юнги. — Ты чего мою возлюбленную лапаешь? Юнги смотрит на него, на спальник — и ржёт сонно. — Чего это твою, матушка её мне обещала! — Да она же обесчещенная! Ночь с двумя мужчинами сразу провела! — Тэхён хихикает неожиданно высоко позади них. — Что, настолько отчаялся, что любой возьмешь? Хоба улыбается. Дурачины. Как есть дурачины. — Ах так! — он складывает пальцы пистолетом, приставляет к спальнику. — Себе её, небось, хотите, господин хороший? Так не доставайся же ты никому! — Бдыщь, — бесстрастно произносит Тэхён за его плечом. Сокджин прижимает ладони к щекам: — Любимая… — корчит заговорщическую рожу и шепчет. — Чё стоишь, мать Волга её сама забирать должна что ли? Быстро выкидывай труп! И Юнги швыряет спальник с моста. Секунда, две, тихое «бултых». — Юнги, — говорит Хоба медленно. — А ты… А… Зачем?.. Юнги смотрит на свои руки, на Хобу, на Сокджина, даже на Тэхёна зачем-то оглядывается. — Сокджин сказал — бросай, ну я и… Хоба ржёт так, что слёзы выступают, Сокджин костерит Юнги: «Я же образно! Ну ты же поэт! Ну ты же понимаешь, когда образно!», Юнги орёт на него в ответ: «Конкретнее надо быть!», Хоба бьёт себя по коленям и задыхается, не может остановиться, даже когда ловит взгляд Тэхёна — спокойный, уверенный и… влюбленный?.. О. На Хобу все тэхёновы «Ты мне нравишься», «Ты красивый», «Я хочу тебя» обрушиваются как откровение. О, господи. О, господигосподигосподи. Только этого ещё не хватало.